- Мне это не нравится, - меланхолично – что для нее совершенно не свойственно – заявляет Мокошь, продолжая пялиться в окно. На самом деле, ей было удивительно все равно, ведь она же уже говорила, ее никто не послушал и… Вот. Правда, что конкретно «вот» объяснить женщина не могла, потому что не владела сутью происходящих событий. Но помилуйте, тут и идиот поймет, что, что-то идет не так, как им хотелось и не так, как они планировали. Впрочем, они же взяли самолет в какой-то дыре, чего тут еще было ожидать? Это их пилоты в Москве были профессионалами высочайшего класса, не доставлявшими никаких неудобств, потому что при них казалось, что самолет вообще летит сам по себе, ведь им управляет Род и ничуть не меньше. Здесь болваны наверняка просто перепутали курс, или вообще не знали, где находится Сургут, или даже не знали, что им надо именно в Сургут. Ничего нового. Непрофессионализм и откровенное раздолбайство уже много лет, как ничуть не удивляли Мокошь. Удивляло ее то, что эти качества по какой-то нелепой причине оказались частью ее сегодняшнего перелета, ведь обычно они с Перуном ничего такого не допускали. Ну, или ладно, не допускал Перун, а она просто раздражалась всякий раз, когда что-нибудь шло не так, как надо. Справедливости ради и давая здравую оценку навыкам супруга, что-нибудь шло не так, как надо, до крайности редко. Почти никогда.

Мокошь отлично знала, когда требовалась ее помощь, а когда лучшая ее помощь заключалась в том, чтобы закрыть рот, не отсвечивать и не мешать. Она ровным счетом ни хрена не понимала в полетах, планах полетов и знала только, сколько алкоголя можно пронести на борт, если лететь больше пяти часов. Впрочем, с тех пор, как они купили собственный самолет, даже таких вопросов перед Владиславой не вставало – алкоголь там был свой, в неограниченных количествах, так что свою печаль по поводу долгого полета всегда можно было запить половиной бутылочки вина. Не больше, потому что работа есть работа, а Мокошь умела себя контролировать. Во всех ситуациях.

Контролирует она себя и теперь, когда ситуация становится какой-то нервной, все вокруг – напряженными и неспокойными, а сама женщина – несколько напуганной. Когда никто вокруг не знал, что именно происходит, а вокруг только муж и брат, которые вообще всегда все контролируют [ладно, время, пока супруг был мертв – не в счет], это напугало бы любого. А когда твой муж и брат еще и Боги и при этом они понятия не имеют, что происходит – это уж совсем паршиво. Впрочем, прикосновение теплой ладони супруга звучит в голове женщины немым обещанием того, что все будет в порядке. Губы Мокоши подергиваются в слабом подобии улыбки и она терпеливо ждет, пока мужчины разберутся в сути происходящего, даже если сделать это будет нелегко. Она прослеживает их движения и ничуть не удивляется тому, что в ответ на попытке супруга сотрясти дверь, никто не отвечает. Не удивляется, потому что это ничего не значит. Эти идиоты могли вполне себе не понимать, что значит в текущей ситуации – не ответить на справедливые возмущения пассажиров. В остальном, так было положено по технике безопасности и ничего удивительного не происходило. Кроме одного…

Где экипаж?

Где, мать вашу, гребаный экипаж?

Этим вопросом следовало задаться, когда перед началом полета Мокоши не предложили напитки. Она всегда пила чай с лимоном, потому что у нее был слабый вестибулярный аппарат и ее невыносимо тошнило в самолете при взлете и посадке. Не всегда, но часто, а чай успешно ликвидировал эти ощущения. Что ж, кажется, теперь ее тоже тошнило, только на этот раз вовсе не от того, что они взлетали. А от волнения и кома, что встал в горле. Потому что ничего хорошего здесь определенно не происходило и звук ломающейся двери, это только подтвердил. Вашу мать. Вашу мать!

Мокошь на всякий случай зажмуривается. Она понятия не имеет, зачем, но в довесок еще и закрывает лицо руками. Как если бы нутром чуяла, что в кабине пилота ей ничего хорошего не увидеть. Нет, она не торопится вставать сама и смотреть. Кому подобное вообще могло бы прийти в голову? Ясно же, что улыбающихся и счастливых пилотов им там не увидеть, как ни старайся. Лучше было доверить происходящее мужу и брату и сделать вид, что она здесь совершенно ни при чем. Ведь оно так и было! Но вместо этого Богиня все-таки открывает светлые глаза, сосредотачивается и вокруг возникает бесконечное количество нитей, взявшихся буквально из ниоткуда. О, она прекрасно знает, как найти две нужные и через мгновение держит между пальцами нить Хорса и нить Перуна.

- Блять… - тихо тянет женщина, отчетливо видя – нет, вовсе не то, как они обрываются – потому то у Богов такого вообще не бывало. Они ведь всегда возвращались. Узлы. То, что становилось для них временной смертью с неизменной возможностью вернуться в дальнейшем. И эти узлы начинали затягиваться. Недолго думая, Мокошь сделала то же, что делала в таких ситуациях, будучи еще не Пряхой Судеб, а малявкой, которой доверили управление кучей чужих жизней и перспектив. Она просто сунула свои мизинцы в петли узла, не давая им завязываться. Нет, это вряд ли спасет им жизни [если только Мокошь не хотела навсегда остаться без фаланг пальцев], но хотя бы замедлит неизбежное.

- Короче, не знаю, что там у вас… - тянет она весьма напряженно, - Но лучше бы вам с этим разобраться. Во-первых, потому что нити ваших судеб петлями вьются вокруг моих мизинцев. А во-вторых, потому что самолет… - Владислава заглядывает в иллюминатор, - Да, самолет как-то слишком резво пошел на снижение.

Подпись автора

Верить Перуну – все равно, что самой себе. Но сейчас она смотрит на него и не может: верить, понимать и принимать происходящее, как данность, потому что они – Боги и совсем-совсем ничего не могут сделать с перспективой своей гибели. Перспективы от того страшной, что она была неизбежна. Кто вообще выживает в падающих самолетах? Это даже нельзя считать всерьез, в статистику чудеса не входят, а их кукурузник тянет к земле с такой скоростью, что кажется, будто шансов нет вообще. Впрочем, Мокошь ничего об этом не знает. Ни о том, с какой скоростью должен падать самолет, ни как сильно должно его трясти, ни того, какие шансы есть у борта не быть пронзенным деревьями при падении, как шашлык на шампуре. Но времени задаваться этими вопросами, у них нет тоже. Когда Перун тянет женщину к полу, она понимает, что все равно больше ничего, толком, и сделать-то не может. Либо попробовать выжить вот так, либо  болезненно умереть, стоя на ногах. Не хитрый выбор. И Богиня делает правильный, потому что, в конечном счете, если она и думала когда-нибудь о смерти, то всегда представляла ее именно так: держа супруга за руку.

Консервную банку, а это была именно она, а вовсе никакой не самолет, корежит и трясет так, что Бог ты, или не Бог – все одно. Она разваливается на куски, уже коснувшись деревьев, и Мокошь благодарит саму себя, что догадалась зажмурить глаза. Она сжимает ладонь Перуна сильнее и держится за основание сидения изо всех сил, хотя в какой-то момент кажется, что все части самолета отлетят вместе с ее рукой. Наступают мгновения безотчетного ужаса – и пусть тот, кто много раз падал в самолете, первый бросит в Мокошь камень – чудовищной боли, которая пронзает, кажется, все тело. Вокруг все гремит, кряхтит и скрипит, пока, наконец, не наступает блаженная тишина. И Богиня не вполне уверена, оглохла она, умерла, или просто и впрямь все вокруг, наконец, затихло.

Женщина открывает глаза – пространство плывет неимоверно, дышать трудно, болит, кажется, вообще каждая клетка тела. Вопрос супруга доходит как-то совсем не сразу, но Мокошь медленно кивает, убеждаясь в том, что хотя бы шея не сломана. Садиться, а тем более – вставать, она не торопится и еще какое-то время ждет, пока звуки окончательно вернутся. Шевелит сначала ногами, потом руками, а потом все-таки садится с протяжным стоном боли, потому что с ребрами совершенно точно, что-то не так, да и бедро не обещало ничего хорошего.

- Паршиво выглядишь, сестренка, - Хорс из самолета выходит первый и одно то, что выходит, радует Богиню куда больше, чем что угодно еще. И брат, и муж были живы, важнее этого не было ничего. С последствиями – а они, конечно же, будут – они все разберутся позже. Да и оценят их, в общем-то, тоже. А пока Мокошь сидит на полу того, что недавно было хоть отдаленно похоже на кукурузник и поднимает удивленный взгляд ясных голубых глаз на супруга. Женщина не может сдержать смешка – нашел же время обсуждать будущее их семейной жизни и вероятности прибавления в ближайшее время, - Не меньше трех. Все мальчики, а то Мара нам не простит, - качает головой Мокошь, а затем все-таки заставляет себя встать, чувствуя, впрочем, такую боль, что стоять на каблуках теперь – и впрямь очень плохая идея. Туфли она все-таки снимает. Прижимает их к груди, справляется с тошнотой и выходит в проход уже ранее проверенный мужчинами.

- Ей уже нечем. Можешь курить, - отвечает Хорс и тоже тянется за пачкой. Кажется, Мокошь вообще не видела, чтобы ее брат курил. Ей не хочется. Вместо этого, женщина аккуратно ставит свои туфли в стороне, делает несколько шагов вперед и падает на землю, ложась на бок и пальцами зарываясь в землю. Корни, как это и бывает обычно, вдруг возникают из земли и кажется, будто даже самые мелкие ростки стремятся обвить запястья и щиколотки Мокоши. С такими повреждениями ей бы целиком раздеться, но сейчас никаких сил нет, да и с Перуном они были здесь не одни.

- Спасибо, - одними окровавленными губами благодарит свою мать Богиня, закрывает глаза и какое-то время лежит вот так, не двигаясь и даже дыша через раз. Можно было бы подумать, что Мокошь теперь умирает, но это не так. Напротив, целящая энергия наполняет ее, исцеляя повреждения, которые могли бы стать критичными. Увы, чтобы излечиться полностью, женщине пришлось бы провести так часов десять-двенадцать и хотя мужчины вряд ли были бы против, они сами выглядели ничуть не лучше и Мокоши надлежало подумать о них и возможности выжить всем, а не только ей одной.

- Еще десять минут, - отвечает она подошедшему мужу и тянет к нему руку, потому что знать, что он жив и чувствовать его рядом – ничуть не меньший способ поскорее исцелиться, - Надо забрать из багажного отделения четвертый и восьмой чемоданы. Нам теперь черт знает, как далеко идти, а там вещи, которые помогут нам выжить, - вряд ли им теперь повредит пара бутылок алкоголя, немного еды и аптечка с кое-какими медикаментами. Самой же Мокоши требовалось переодеться хотя бы в джинсы, футболку, куртку и кроссовки, раз уж специальной одежды для прогулок по тайге она не прихватила. Конечно, весь ее гардероб они взять не смогут. И Род свидетель, тот, кто сделал это с ними, дорого ей заплатит за потерю туфель, платьев и коллекции духов.

Подпись автора

Мокошь и хотела бы сказать, что ее занимают вопросы о том, где они находятся, как отсюда выбраться и найти того, кто им поможет, но это была неправда. Все, что ее занимало – ее физическая боль. Она слишком редко ее испытывала, чтобы переносить так же легко, как мужчины и теперь помощь Матери была для нее, как нельзя кстати, потому что в противном случае, Мокошь и их всех непременно ждала бы смерть. Саму Богиню – от травм, а брата с супругом – от ее бесконечного нытья, потому что болела каждая клетка тела. И вместе с этим в жилах вскипал гнев, который пока Владислава старалась держать при себе. Но, тот, кто сделал это с ними, непременно пожалеет. Вариантов было не настолько много, чтобы не прийти к соответствующим выводам в короткие сроки. Только дайте им вернуться в Москву, и Мокошь голыми руками разорвет нити жизни виновных, не считаясь ни с общим полотном, ни с какими другими нуждами.

Она лежит на земле, почти не шевелясь и лишь время от времени открывая глаза, пожалуй, дольше десяти минут. Намного дольше. И Род свидетель, женщина благодарна за то, что ей это позволяют, потому что путь, совершенно очевидно, предстоял отнюдь не близкий, а в этом случае надлежало проявить не только терпение, но и изрядную долю выносливости, коей Мокошь не обладала и в лучшее время. Она улыбается, когда чувствует мужа снова рядом, на ощупь берет его за руку и еще какое-то время все так же лежит на земле, прежде чем пошевелиться, приподняться на руках и, наконец, сесть. Женщина внимательно смотрит на Перуна, протягивает ладонь и осторожно гладит его по щеке, где красуется ссадина. Вряд ли это вообще что-то значило для мужа – она видела на нем ранения и куда серьезнее и эти мелочи, наверное, были для него не более, чем укусом комара. Но Мокошь смотрит на это иначе. Всегда. Ведь его боль – это и ее боль тоже.

- Уже намного лучше, - она улыбается в подтверждение своих слов и вовсе не лжет. Единство с землей всегда давало женщине возможностей куда больше, чем всем остальным. И поправлять здоровье подобным образом для нее совершенно привычно, объяснимо и нормально. Хотелось больше, но чем дольше они здесь оставались, тем сильнее отделяли себя от перспективы найти населенный пункт, людей, или хотя бы не самую пустынную дорогу. Впрочем, про «не самую пустынную» она, конечно, погорячилась.

- Я сейчас переоденусь и сможем уже идти, - обещает Богиня, принимая это решение, скрепя сердце. Ведь оставлять здесь весь свой гардероб и даже платье, в котором она теперь была, это почти что грань святотатства. И вряд ли они вернутся сюда, даже если им удастся выбраться с очень ограниченными ресурсами в виде протеиновых батончиков и витаминизированной детокс воды. Хорсу вот точно не удастся – он уже теперь смотрит на бутылки с подозрением, открывает одну, принюхивается, отпивает глоток и кривится. Ничего, захочет жить – будет пить и это. Потому что даже если они найдут здесь реку, или ручей, водоочистителя с собой у них не было.  Равно как и котелка, чтобы вскипятить воду и провести хоть какую-то дезинфекцию.

- Поможешь, пожалуйста? – просит она мужа и поднимается с земли, все еще ощущая последствия падения, но уже совсем не так явственно, как прежде. Она опирается на ладонь мужа и подходит к чемодану, в котором без труда отыскивает джинсы, куртку и кроссовки. Да, может быть, они и редко летали куда угодно меньше, чем с десятью сумками, но во-первых, Мокошь могла с закрытыми глазами сказать, где и что лежит и какой логикой она руководствовалась, когда раскладывала все именно так, а во-вторых, кому какое дело? У них же были свои самолеты, и багажа сюда можно было брать ровно столько, сколько разрешал закон. А на частном борту это очень и очень много.

Пока Хорс пыхтит над картой, Мокошь заходит за махину уродливых обломков и не то, чтобы очень торопливо переодевается. А что? Торопиться им точно теперь было некуда, а у нее все еще болело все тело. Ладно, может быть, не все, но по крайней мере, половина уж точно, - Не прихватил клубок, который я дала тебе незадолго до нашей свадьбы? – она усмехается, явно давая понять, что шутит, натягивает футболку, а поверх – ветровку. Выбирать особо было не из чего. Они ехали в деловую поездку в цивилизованную страну, а не шли в поход. Одно то, что среди вещей вообще оказались кроссовки – уже было большим успехом. И то, что Богине удается самой их зашнуровать – тоже.

- Есть новости и все они не очень, - с важным видом заявляет Хорс, когда они с Перуном возвращаются и Мокошь хромает уже в разы меньше. И благодаря помощи матери, и благодаря кроссовкам, а не каблукам, хотя ее прощальный взгляд, брошенный на них, был достоин матери, потерявшей свое дитя и никак не меньше, - Хорошая – мы в тайге, - он замолкает и Богиня смотрит на мужа, силясь понять, понял ли он, что-нибудь. Особенно, что тут хорошего.

- В Хакассии? Просто потрясающие новости, спасибо. Здесь итак почти не живут люди, а теперь еще и мы будем. Не жить, - заключает Мокошь, вообще-то, конечно, так не думая. Она готова была задействовать все свои магические способности, если понадобится, чтобы они выжили, спаслись, нашли отсюда выход. Во что бы то ни стало. И когда они вернутся в Москву, предатели и мерзавцы за все им жестоко заплатят.

- Полагаю, что мы очень далеки от дороги, хотя бы потому что ее здесь в принципе-то быть не может, нам до нее идти километров двести - очевидное и невероятное. Мокошь хмурится сильнее и смотрит на брата так, как на него-то обычно и не смотрела, - Хорошая новость в том, что это – охраняемая природная зона, а значит, здесь есть егеря и их немало. Если попадемся им в ближайшее время, то считай, спасены. Еще где-то здесь должен протекать Абакан и это тоже очень неплохой вариант. А вообще, - Хорс прикрывает глаза и глубоко вздыхает, - Вы только прислушайтесь. К этой тишине, к природе, к свету солнца, - щелчки пальцами прямо перед лицом брата быстро его отрезвляют.

- Заткнись. Ты знаешь, куда нам идти? – она смотрит сначала на Хорса, а затем на Перуна, ведь Мокошь была готова поклясться, что его интересовал совершенно тот же вопрос.

- Да, на север, - он решительно кивает сестре, но видя, как она на него смотрит, стремительно уточняет, - Север это туда.

Мокошь разворачивается к мужу, готовая выслушать решение, которое он примет и лишь затем собирает некоторые вещи, которые могут пригодиться им в дороге и при попытке выжить в этой дыре. Природа-то, конечно, была весьма живописная, да вот только никакая природа не помогает, когда думаешь о том, что понятия не имеешь, где находишься и как именно тебе вернуться назад.

Подпись автора

Как удивительно странно, что именно в этих обстоятельствах и в этом месте между ними поднимаются разговоры, которым в обычное время места не находилось. Перун уже уточнил, всерьез ли она говорит о возможности иметь еще детей, хотя казалось, что после трагических событий начала двадцатого века Мокошь больше вообще не захочет ни одного ребенка, несмотря на свое божественное нутро.

А теперь говорил о своих испытаниях у Яги, о которых только им двоим и должно было быть ведомо. Впрочем, кажется, так оно и было. Обо всем знали только Мокошь, Перун, да и сама Яга, у коей на такие случаи испытаний было заготовлено не счесть. Богиня, по счастью, никогда ученицей старой ведьмы не была, но все ее хитрости и премудрости знала от Переплута, а кое-где по слухам и болтовне между старшими. Кажется теперь Мокоши, что особливо старуху не любила Лада и у нее, пожалуй, были на то свои причины, но в случае с ее сыном, не любила она Ягу, потому что убеждена была, что ведьма его убить хотела. Нет, что там за испытания она не знала, но ничего доброго от хозяйки пограничья никогда не ждала, особенно учитывая, ради кого та Перуна испытывала. Мокошь Ладу не винила. Никогда. Ни в отношении самой себя, ни в отношении Яги. В конце концов, доводы матери всегда звучали громче любых других. Потому что мать всегда желала своему ребенку лучшего. Даже если ошибалась.

- Лес, - она смеется, глядя на супруга, - Ты еще легко отделался! У нее в закромах такие испытания, по слухам, что лес – просто детский лепет. Но хорошо, что она именно его для тебя выбрала. Знала, старая, что без этого жениха мне мир не мил будет и солнца свет не люб, - женщина тянется и мягко целует супруга в скулу, - Но нет, я не могла заранее угадать, что будут за испытания. Только примерно себе представить. А потому, предметы тебе дала наугад, полагаясь только на интуицию и совет нашего домового, - женщина неуверенно ступает следом за братом, который теперь уже твердо направляется на север, им же и определенный. Мокошь все еще несколько неважно себя чувствует, но это она исправит на ночном привале – у нее все время до утра будет на то. А нынешние раны – сущие пустяки, ерунда, внимания не стоящая. И Перуну точно переживать не стоит.

- Ты скажи спасибо, что нашу матушку Яга замещала, - хмыкает в ответ Хорс, тоже кое-что в испытаниях перед браком смыслящий. Он-то на Заре тоже давно уж женат был. Пусть и не так давно, как сестра замужем за Перуном, а все равно есть, чем гордиться и похвастаться, - Если бы тебя испытывала сама Мать-Земля, вы бы и по сей день женаты не были, - брат хохотнул, за что в ответку сразу же словил хворостиной по спине. Благо, что одет был в куртку и футболку, а потому совсем не больно, к чему Мокошь, конечно же, и не стремилась. Но Хорс все равно театрально подпрыгнул и потер спину, куда мог дотянуться.

- Злыдня! – заявляет ей он, на секунду обернувшись, а Мокошь самодовольно хмыкает в ответ, - Зато счастливо замужем больше пяти тысяч лет. Думаю, эти явления между собой как-то связаны, - смеется женщина, оглядываясь по сторонам вслед за мужчинами, которые будто бы, что-то успели услышать, или увидеть. Ничего необычного Мокошь не замечает, а потому, просто продолжает идти.

- И как только ты ее столько времени терпишь? – повернувшись к Перуну, будто бы всерьез, но на самом деле до крайности насмешливо спрашивает Хорс, подмигивает Мокоши и ускоряет шаг, боясь снова получить хворостиной.

Женщина, между тем, слушает. Слушает лес и духов, которые непременно будут сопровождать их всю дорогу, потому что иначе и быть не могло. Они уже видели и слышали их здесь, а значит, либо помогать во всем будут, либо вредить и лучше бы для всех здесь было, чтобы обошлось без второго. Мокошь гадостей не хотела, не хотела энергию свою тратить на взаимодействие с сущностями, потому что ее магия может им еще сильно пригодиться в ближайшее время, да к тому же, время то еще с точностью известно и не было. Может день, а может, и пару недель, если того не больше. Впрочем, о последнем и думать не хотелось вовсе. Кому захочется столько блуждать по тайге?

Рюкзак мужу Мокошь все-таки отдает. Сначала возражает, но через пару часов все равно отдает, обещая себе, что ночью, как все здоровье поправит и в себя придет, по утру рюкзак понесет сама, а пока ей больно было и чем дальше они шли, чем сильнее была нагрузка, тем больнее вообще-то и становилось. Так что, за идею привала она голосует чуть ли не первая, радуясь тому, что место находят достаточно быстро, не слоняясь по лесу черт знает сколько времени.

Пока мужчины ветки для костра собирают, Мокошь вокруг места их привала круг очерчивает твердой рукой, хвалы Роду и Матери-земле возносит, просит их защитить хоть днем, хоть ночью, хоть в сумерках, хоть ранним утром. Круг вспыхивает искрящейся россыпью и вокруг встает едва видимая взору стена, в безопасности которой, впрочем, сомневаться не приходилось. Духов здесь было много, все дикие, а леший вообще еще и не показывался вовсе, стало быть, угодить в неприятности, пока спишь – дело плевое. А так хоть выспятся и не нападет на них ни дикий зверь, ни дикая сущность лесная, от которой спасения не будет.

Костер уже скоро пылает, Мокошь снимает кроссовки, босые ноги в землю зарывая. У нее с собой, конечно же, ее коврик для гимнастики, на котором удобно и не сыро сидеть вдвоем с Перуном, у нее же шерстяной плед и меховая накидка. Хорс смотрит на нее с завистью, потому что если с сыростью земли он проблему решил, усевшись на свой плотный прозрачный дождевик, такой модный нынче у азиатов, то чем укрыться он не нашел. И Мокошь милосердно швырнула в него накидку, прыснув из-за того, как брат умудрился в ней запутаться. Им же с Перуном хватит одного пледа на двоих. Это можно было даже приравнять к категории почти-комфортного-туризма.

- Еда будет так себе, - предупреждает Мокошь и достает диетические хлебцы, по бутылке витаминизированной воды и два банана на всех. К счастью, он легко делится и вскоре всем достается поровну. Хорс даже не думает роптать. Мокошь тоже держит свои шутки про ресторан с мишленовскими звездами при себе.

- Может, завтра зайцев поймаем? – задумчиво тянет отчаявшийся брат, даже не уточняя, чем именно собрался их ловить. Никакого оружия с собой у них, само собой, не было. Ну, у Мокоши не было точно, а за Перуна никогда нельзя было ручаться.

- Нельзя, - качает головой женщина, строго взглянув на брата, - Пока хозяин леса не разрешит, зверей в его вотчине трогать не будем, - хоть с голода умирай, а все равно трогать чужое они не станут. За это заплатить можно было много дороже голода. И словно вторя мыслям Мокоши, раздается топот прямиком вокруг установленного ею круга.

Подпись автора

Хорс такой же эксперт в охоте, как и Мокошь, если не того хуже. В рыбалке, впрочем, тоже и было бы глупым подобное отрицать. Порой, женщина задумывалась, как ему вообще-то удалось выжить не то, что в этом мире, а даже в этой семье и как так вышло, что он вообще в ней родился? Да, учитывая отношения богини с ее братьями, она могла бы многое про них сказать, да только это лишнее. Но вот в чем она им никогда не отказывала – в возможности приспосабливаться, реализуя свои амбиции и свои нужды любыми доступными способами, даже если способы доступными не были вовсе. Да, Велес и Карачун готовы были идти по головам ради достижения собственных целей. Они не прогибались под изменчивый мир – они прогибали его, грозясь сломать. Это, в общем-то, и было центральной проблемой и сутью всего происходящего с ними последние несколько тысяч лет, но это же доказывало и то, что потомство Рода было способно очень на многое и спасать их от дикого леса, или не менее диких бандитов, едва ли пришлось бы. Хорс же был весь такой солнечный, весь такой возвышенный, весь такой прелестный, но совершенно бесполезный в практическом смысле. Мокошь безмерно его любила и сама была готова перегрызть за него глотку любому, видя в брате все больше одного из своих младших детей, нежели действительно брата, но все-таки она упрямо не понимала, откуда он такой взялся, как дожил до своих лет и порой стремление от всего защитить этого глупого мальчишку пересекалось с упрямым желанием встряхнуть его и рассказать по каким принципам и понятиям живет мир. Впрочем, последнее могло бы расстроить Хорса, огорчить его очень сильно, а потому, Мокошь вряд ли когда-нибудь затеяла бы нечто подобное. Вот и сейчас на его обиженный вид женщина лишь достает из рюкзака леденец, зная о пристрастии Хорса к сладостям, и протягивает ему. Сколь бы огорчен ни был солнцеликий бог, отказываться от конфеты он точно не собирался.

- Одному охота, другому рыбалка, - Мокошь смеется, качая головой, а затем в притворном возмущении закатывает свои светлые глаза, - Мальчишки, что с вас взять? – она, конечно же, слышит и топот вокруг круга, и слова Перуна, но никак и ничем не дает понять, что ей это интересно. Дело было простое. Лес здесь практически нехоженый, люди бывают редко, стало быть, хоть леший, хоть любые другие духи по человеческим законам не живут, а божественной власти либо не помнят, либо помнить не хотят вовсе. А раз так, то и реакция на них могла бы быть весьма различной. От любопытства до страха, от ненависти до желания помочь. И пока они не выяснят, что именно происходит, Мокошь никак не намеревалась подавать виду, что она тоже в курсе присутствующего гостя, а может быть, и гостей. И ей бы тоже хотелось бы, чтобы это был леший, потому что он, в первую очередь, мог вывести их всех из этого места, показать дорогу, накормить в пути, напоить и не дать сгинуть в каком-нибудь капкане, да только, пока собственными глазами не увидишь, причин для радости не было. А топот, шум листвы и попытки пальцем потыкать в установленный вокруг них круг выдавали кого-то не шибко-то смелого и умелого. Стало быть, вряд ли то был леший. По крайней мере, пока. Но с его посланниками встретиться тоже было делом весьма полезным, приятным и душе угодным. Мокошь нравились лесные духи. Куда больше тех дикарей, что, порой, можно было бы найти в городе. Взять хотя бы домового, который поначалу обосновался в их новом доме. Ни стыда, ни совести и богине пришлось приложить небольшие усилия, чтобы прогнать его и они могли продолжить строительство.

- Может, если Мокошь, наконец, перестанет есть банан и что-нибудь сделает! – заявляет Хорс с самым умным видом, глядя на то, как сестра спокойно жует свой хлебец, закусывая его бананом. Но она только прознает брата взглядом, отчего он ежится и замолкает. Особо хорошим спиритуалистом Хорс никогда не был. У него как-то с детства не задалось, когда какая-то мерзкая мавка напугала его у лесного озера и едва не утащила за собой. Немыслимая дерзость! Ведь Мокошь с Хорсом хоть и были тогда детьми, а все-таки уже являлись богами и после этой выходки всех мавок в округе развоплотили навечно, но у младшего брата больше не было желания ни купаться, ни взаимодействовать с духами. Его можно было понять. Как и текущее его напряжение.

- Да не бойся ты. Нам в круге ничего не грозит. Я обещаю, - вместо того, чтобы подкалывать брата, женщина тепло ему улыбается, протягивает руку и на мгновение сжимает его раскрытую ладонь, - Все хорошо будет. Пусть они к нам привыкнут, пусть увидят нас и почувствуют, а потом мы все решим, хорошо? – она убедительно смотрит в глаза брату, обещая ему, как Верховная и как его сестра, что ничего дурного за ночь с ними не произойдет.

- Не будет как с той хвостатой тварью в озере? – спрашивает он, совсем как дитя. Мокошь улыбается и качает головой, а затем смотрит на мужа и сжимает свободной рукой и его ладонь тоже, меньше всего желая, чтобы Хорс сейчас боялся такой ерунды.

- Если я тебя защитить не сумею, или мой круг подведет, Перуна его топор никогда не подводит, он уж точно с мелочью лесной сладит, - она целует супруга в скулу, отпускает ладони мужа и брата, начисто игнорируя какую-то мелкую ветку, летящую прямиком в их круг. Она, конечно же, не долетает, отскакивает в сторону, не причиняя никому никакого вреда. Впрочем, ветка была такая тоненькая, что вряд ли это вообще было возможным. Но Хорс все равно пялится на это действие с опаской.

- Давайте спать, - предлагает женщина, полагая, что им всем нужно отдохнуть, а как проснутся, собираться в путь, который, скорее всего, будет весьма дальним. Смотреть тут было не на что, шаги вокруг круга и попытки совать крошечные пальцы, Мокошь ничуть не интересовали. Она только достает пару хлебцев, пару конфет и кладет у внешней стороны круга, протянув руку, - Угощайтесь и не балуйтесь. Мы хотим спать, - заявляет она больше, как строгая мать, нежели, как гневливая богиня, снимает ботинки и ставит их поближе к костру. Ложится нарочно так, чтобы стопы были за пределами коврика, касаясь земли, так что привычные корни оплетают почти мгновенно.

- Обниму, - говорит она Перуну и когда он устраивается рядом, прижимается к его груди, а лишь затем натягивает на них плед. Неподалеку от костра достаточно тепло, но периодические дуновения ветра напоминают о ночной прохладе. Еще какое-то время слышится ворочающийся Хорс, но Мокошь в покое и тепле засыпает раньше, чем тот, наконец, перестает сомневаться в том, что пока они в круге – в полной безопасности.

Подпись автора

Известно было, что Мокошь чувствительна ко всяким проявлениям магии, невидимого мира и природы. Такова была ее суть, происходящая от самой Матери-Земли и Рода. Тех, кто создал и мир, и магию, да только в отличие от Сварога с Ладой жизни создать не смогли, души и огня. И как в Перуне горело пламя горна его отца, так в Мокоши расцветали ростки сути ее матери. И это нередко разделяло двух супругов в понимании самых базовых вещей, разнило их поведение и их взгляды. Вот почему Перуну было спокойно и мирно спать на новом месте под звездным небом, в которое его нет-нет, а неизменно тянуло, ведь был он громовержцем, а Мокошь даже под куполом, созданном собственными руками, чувствовала себя неуверенно, сомнительно и двояко. Она не любила ночевать в чужих местах, по крайней мере, не узнав заведомо о том, что здесь были за духи, чем была пропитана земля и что за энергия их окружала. Не удивительно, что спокойнее всего и лучше она засыпала в их доме, где все было близко и знакомо и даже домовой был, как шелковый.

В этом же месте Мокошь интуитивно ощущала легкое беспокойство. Они хоть и доброжелательность показали, и угощение оставили, а это все равно было не то, все равно было недостаточно, все равно оставалось опасным. И ночь-то они проведут, до утра их никто не тронет, да только у них путь был длинный, да еще и неведомо куда. Тут либо силы лесные помогут, либо воля случая человека к ним приведет, егеря, или еще кого. Потому что самим тут не справиться слишком долго. А уж если лес окажется враждебен и совсем не добр, то и вовсе протянуть хоть сколько-нибудь будет проблемой. Эти мысли, разумеется, тревожат Мокошь. Но близость Перуна, его тепло и его объятия дарили ей немного уверенности, как и всегда, а потому, заснула она очень скоро.

Спит богиня довольно беспокойно, просыпается несколько раз, но супруга старается не будить, зная, что ему нужно отдохнуть и прийти в себя. Как и всем им, после этого чудовищного полета. Мокошь только глазами водит, убеждаясь, что и Хорс, и Перун мирно спят, а затем заставляет уснуть себя снова, но только под утро засыпает так, что это и впрямь можно назвать полноценным сном.

Снилась ей, как ни странно, сначала Правь, лица отца и братьев, а затем и Явь, и снова мать воплощенная, которая недаром напоминала ей о том, как взаимодействие с духами земли строится – не иначе, как пригодится. Заплетает ей мать косы рыжие, велит, как и прежде, ничего не бояться, и так спокойно богине в этом сне, так мирно, что уходить не хочется. Но матушка сама ее за руки тянет, с земли поднимая, - Просыпайся, милая, - гладит ее по лицу, а в глазах тревога, так что Мокошь тоже тревожиться начинает, - Просыпайся скорее, Мокошь. Перуну с Хорсом помощь нужна. Просыпайся! – последнее она едва ли не кричит, от чего богиня вздрагивает и распахивает глаза, слыша последний призыв проснуться уже в реальности.

Женщина смотрит по сторонам, но не видит ни Перуна, ни Хорса. Очаг еще тлеет, стало быть, ушли недалеко. Сердце колотится, как загнанное, Мокошь силится понять, что произошло, а затем вскакивает на ноги и озирается снова и снова, силясь понять, где же брат с мужем, куда же их понесло-то в этом месте. Ни тот, ни другой близки к спиритуализму не были, да вообще-то могли бы за годы взаимодействия с ней кое-какие законы выучить. Например, что леший и лесные духи в лесах, что неподалеку от городов были и в лесах, где нога человека ступает в тысячу раз реже, это вовсе не одно и то же. И что духи здесь агрессивнее и злее не потому что в натуре их вредить и губить, а потому что они человека не знают, воспринимают его, как опасность и напасть могут из-за незнания, что еще делать. Но может и такое быть, что человека по какой-то причине истово ненавидят, как данность. А впрочем, надо ли далеко ходить? Сколько тот самый человек природы погубил, когда в последний раз уважение знал к духу лесному, речному, болотному, или небесному? Тут недолюбливать в лучшем случае надлежит. И для бога они исключение сделают вряд ли. Хотя бы потому что боги – те, кто за творениями своими не проследил, природу не защитил, помощи для нее не нашел. Обида там могла быть лютая. Могла, конечно, и не быть, но пока они не узнали, Мокошь не желала бы, чтобы кто-то так смело, но безрассудно покидал их лагерь. Можно подумать, Хорсу не хватало истории с хвостатой тварью из этого проклятого озера.

- Перун! – кричит женщина и по тому, как голос ее, вместо эха, тонет в воздухе, понимает, что вот уже и начались их игры с местными существами, кем бы они ни были, - Хорс! – все то же самое. Делать нечего, женщина выходит из круга и теперь не прислушивается, а присматривается к следам на земле. И следов тех так много, точно тут целая армия ходила. Мокошь наклоняется, руку на землю кладет, заклинание шепчет, только тогда следы остаются те, что надо, хоть направление определить можно. В этот-то момент невидимая рука ее в спину и толкает с премерзким хохотом. Женщина вскакивает, ругань свою при себе держит, зная, что силы, с которыми сейчас играть приходилось, могут им еще пригодиться. А потому, вместо того, чтобы выяснять отношения, она бежит ровно в ту сторону, куда следы уходили. И бежать, по счастью, приходится недолго, потому что вот уже и фигуры Хорса с Перуном видятся. Да только чем ближе она становится, тем они дальше. Что за наваждение? Подбирает Мокошь с земли прутик березовый и ясеневый, между собой их переплетает должным образом, под ноги себе бросает и вот уже и тропа стелется, и муж с братом все ближе.

- Вправо! – кричит она им обоим, видя, как вековое древо, ствол которого и дом сломить способен, угрожающе наклоняется, чтобы упасть прямиком на Перуна с Хорсом. Сама Мокошь понимает, что вести сейчас какие-либо диалоги не получится, а потому, с разбега налетает на лешего и тот исчезает в воздухе, позволяя женщине упасть прямо на землю. Это ничего, после падения самолета с высоты, почти даже приятно. Она силится отдышаться, поднимается на ноги отряхивается и, упершись ладонями в колени, сморит на мужа с братом почти укоризненно.

- Тебе, значит, мавкой быть утащенным на самое дно, оказалось мало, да? – кивнув на Хорса, вопрошает женщина, все еще тяжело дыша, - А ты, наверное, не иначе, как за ватными дисками собрался? – смешок срывается с ее губ и Мокошь закрывает глаза, силясь успокоить бешено колотящееся сердце, - Ну, как знакомство? Пообщались с местным населением?

Подпись автора