Let it burn |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Let it burn » Личные эпизоды » Это ограбление!
Это ограбление!Всем оставаться на своих местах!
Квасир & ГулльвейгОсень 2025 года, Осло, ломбард, которым владеет Гулльвейг
- Это ограбление!
- Моего сердечка?
- Нет, твоего ломбарда!
- Тогда зачем ты принес мне эти золотые слитки?
- Чтобы ты отдала мне деньги!
- Тогда это не ограбление, дурачок. Это сделка.
Причина, по которой в этом доме было такое дохера золотых слитков, была проста. Кто-то по телеку сказал, что инвестировать в золото – всегда выгодно и Квасир инвестировал. Буквально скупал все золотое, что видел на своем пути, а потом перешел на слитки, потому что умный мужик всегда знает, во что инвестировать, особенно, если об этом сказали по телеку. Каждый алкаш знает – по телеку врать не будут.
После того, как все фокусы с писательством пошли прахом и шансов написать, что-нибудь достаточно вменяемое и адекватное канули в лету, а значит, отчисления теперь были только раз в год и их не хватало на то, чтобы каждый день бухать элитный алкоголь за тысячу баксов бутылка – минимум, Квасиру вдруг стало не то, что ясно, совершенно очевидно, для чего он всю жизнь копил это золотое барахло у себя дома. Потому что он встретился с Гулльвейг, она стала его единственным настоящим другом и как настоящий друг, она очень любила золото. Много золота. Золото во всех его проявлениях. А еще она давала за него деньги. И хотя Квасир не имел понятия, нахера кому-то нужны эти куски уродливого желтого металла, который вообще не должен был, с его точки зрения, ничего стоить – это ж вам не бухло! – он был рад приносить слитки в ломбард Гулльвейг, смотреть, как она светится, а потом отсчитывает ему зеленькие и синенькие хрустящие купюры, называя это честной сделкой.
Все было бы так и сегодня, если бы только не одно «но». Квасир успел нажраться еще с утра и теперь решил, что никакой сделки не будет, он просто придет в ломбард Гулльвейг с пистолетом, всех распугает, швырнет слитки ей на весы и заберет деньги. Иными словами, сделает то же, что и всегда, но теперь это казалось именно, что ограблением, а вовсе никакой не сделкой, ведь он ей не бутылочку «Macallan» 64-летней выдержки, а какие-то золотые кирпичи. Все-таки правильно говорят про женщин, что они ничего не понимаю в бизнесе. Вот Гулльвейг точно не понимала.
Как бы там ни было, в десятом часу вечера, когда до закрытия ломбарда оставалось всего полчаса, Квасир зашел внутрь и впрямь обнажил… Нет, не то, что вы подумали. Свой пистолет. В буквальном смысле. Ладно, не в таком уж и буквальном, кто доверит в цивилизованной стране пистолет идиоту? Это была зажигалка, но на вид – самый настоящий пистолет, еще какой! В конце концов, его же Гулльвейг ему и подарила. А она говорила, что знает толк в имитациях, подделках и репликах всякого барахла.
- Всем оставаться на своих местах, это ограбление! – орет он, оказавшись внутри. Но вот беда, оставаться на своих местах здесь, кроме Гулльвейг, некому, потому что ломбард пуст. Где охрана? А нафига ведьме охрана? Она часто хвасталась, что у нее тут лучшая защита от воров – всякие проклятия, ведьминские ловушки и прочая чушь. На Квасира они, конечно, вряд ли подействуют, вы попробуйте заколдовать бухло в мясной упаковке. Но это все и неважно. Он подходит к Гулльвейг и аккуратно кладет три слитка перед ней на стол, а потом направляет «пистолет» в ее сторону.
- Мне нужны все твои деньги, красавица. Сложи их в эту сумку, да поскорее, - медленно произносит он, расставив ноги на ширину плеч, потому что по-другому они его не держали, а затем зачем-то орет во всю глотку, - И без глупостей! А то я здесь всех порешаю!
Гулльвейг поглядывала на пару потертых золотых колец, лежащих на прилавке, не задавая вопросов. Она никогда не задавала вопросов. Какое ей дело, с чьего пальца было снято или из чьих ушей выдернуто то или иное ювелирное изделие, если на нем стоит та самая проба? Правильно — абсолютно никакого. Главное, что эту прелесть рано или поздно оказалась у нее. Главное, что все эти небольшие кусочки золотого металла приносили ей, а уж кому они раньше принадлежали — дело десятое. Десятое и совершенно ей неинтересное. Было ваше — стало наше. Нам золотишко — вам вот эти вот разноцветные бумажки, за которые вы готовы убивать и продавать своих мам, пап, детей и даже собственные части тела. Ценность бумажных денег Гулльвейг была мало понятна, так что она предпочла не ломать свою светлую голову над вопросом, как же так получилось, что бумажки стали людям настолько дороги, а просто приняла это как данность и научилась использовать. В конце концов, на что только не разменивали смертные свои жизни, будто и вовсе не дорожили ими.
— Это... — мужчина делал паузы после каждого слова, мыслительный процесс, происходящий в его голове, отражался на его лице, не делая то ничуть симпатичнее, — моей... старухи, — он закашлялся и Гулльвейг поморщилась, отодвигаясь от него подальше.
— Как скажешь, дорогой, — ответила она тоном, пресекающим дальнейшие пояснения, — мне без надобности это знать. Присядь на кушеточку, обожди минуту, — она не стала следить, последовал ли трясущийся пропойца ее совету, а сразу пошла за необходимыми инструментами.
Она чувствовала чистоту золота интуитивно. Этот металл отзывался в ней, резонируя с ее нутром, ведь она сама была им, хоть и воплощенным в теле богини. Богини, что была заперта в теле смертной. Вот такая вот матрешка — русские бы обзавидовались. Но вот с камнями такой фокус не прокатывал. И, чтобы выставить за них цену, ей было необходимо проверить их дополнительно. Впрочем, ювелирное изделие было достаточно старым для того, чтобы предположить его подлинность — раньше не только трава была зеленее, но и люди знали, что делали. Это потом уже они придумали менять настоящие драгоценные камни на сверкающие, но абсолютно бесполезные стекляшки, чтобы снова обманывать друг друга. Гулльвейг, признаться, уважала такой подход, в обмане ради выгоды она не видела ничего предосудительного, а совесть ее была с самого начала времен настолько глуха к любым воззваниям, что, спустя тысячи лет, провалилась лишь еще в более глубокую кому, пробудить от которой ее было совершенно никак невозможно.
— Ну, что же ты, — протянула Гулльвейг, обращаясь к мужчине и отрывая глаза от увеличительного стекла, через которое она пару мгновений назад смотрела на камень в золотой оправе, - что же ты тянул так долго и раньше не принес мне эту прелесть? Поди сюда, - Гулльвейг махнула рукой, подзывая к себе пьянчугу, подвинула колечки поближе к себе и открыла кассу, - триста пятьдесят евро, дорогой, за все, - мужчина вроде как начал возмущаться, во всяком случае, именно на это был похож нечленораздельный звук, сорвавшийся с его языка, но Гулльвейг сделала вид, что ничего-то и не было, - держи-держи, иди опохмелись, проспись, вечером друзей позови отметить столь выгодную сделку, - она проследила за тем, как старик смял свеженькие купююры и запихнул их к себе в карман, - пока-пока, Ганс, заглядывай, как деньги закончатся.
Золото отправляется в сейф, наполненный драгоценностями едва ли не под завязку, Гулльвейг поправляет потертую, без пары камней, потерявшихся где-то в веках и человеческих карманцах, корону, а дверь в ломбард снова распахивается и на пороге объявляется он. Тот единственный бог и человек, которого Гулльвейг отчего-то терпит, прощая ему любые выходки. Кто бы мог подумать, что она вообще способна кому-то что-то прощать. Кто бы мог подумать, что она вообще способна прощать. Но Квасир, он вот такой... особенный, на него невозможно злиться всерьез, особенно, когда он творит какую-нибудь очередную дичь вроде той, что происходила сейчас.
- Всем - это мне? - поинтересовалась ведьма, поглядывая на очеловеченное бухло, приподняв одну бровь, - ты серьезно тычешь в меня сейчас... этим? - уточнила она, указывая пальцем на собственный подарок в руке Квасира, - очень страшно, правда, так достоверно, прям хоть в кино снимай, - Гулльвейг поджала губы, скрестила руки на груди и посмотрела на золотые слитки, которыми Квасир так небрежно разбрасывался, с нескрываемым вожделением, - ты. Принес. Это. Мне? - переспросила она отчетливо, отделяя каждое слово друг от друга, чтобы ее товарищу было проще воспринимать информацию, - и хочешь получить за это деньги? Правильно я тебя поняла, душа моя? - поговаривали, что не было у нее никакой, в самом деле, души, но то была все ложь и провокация, ведь никто специально не проверял.
О, как он ненавидел, когда она начинала эти свои игры, разглагольствования и попытки о чем-то там договориться! О чем тут было договариваться! Он сейчас. Оставляет. Эти. Слитки. Тут. Забирает деньги. И уходит! И никаких разговоров и попыток договориться о чем-то! Либо деньги, либо он здесь всех-всех-всех порешает! Ну, кроме Гулльвейг, конечно. Ему нравилась Гулльвейг. Она часто давала ему в долг и иногда они даже прибухивали вместе, а это знаете ли, высочайшее качество дружбы – потрясающее и всеобъемлющее, таким мало, кто владел. А уж любительница золота – своего, чужого, любого, короче, и тем более. Кто-то говорил, что это потому что она была жадной до наживы жестокой и беспринципной сукой, но Квасир-то знал, что женщина, которая столько денег давала ему на дорогое бухло, точно не могла быть беспринципной сукой. Нет-нет, у Гулльвейг была огромная, как жопа йотуна душа, потрясающая и очень-очень великодушная. Просто рассмотреть ее мог не каждый. А что, вы хотите сказать, что каждый видел жопу йотуна?
- Да, красотка, тычу в тебя этим. Так что без глупостей мне тут. Давай мне свои деньги и побыстрее, а то бар на углу улицы почему-то начал закрываться в одиннадцать, - не исключено, что это потому что на прошлой недели они с дружками завалились туда в двенадцать и к часу ночи разбили все бухло и набили рожи борзым мужикам, прибывшим со своей посудиной откуда-то из Дании. Кто их вообще звал? Кто их просил приезжать? Вот теперь они впредь будут более вежливыми и менее решительными в отношении дальних поездок и бухича там, где не звали. В этом городе был всего один алкогольный король. Это был Квасир. Он контролировал всю поставку бухла в организмы и пока он не разрешил бухать – никто не бухал.
Хозяин бара оказался не согласен, вызвал полицию, было разбирательство, штраф и обязательные работы. Квасир в суде пытался всех убедить, что он – барматуха, замешанная богами и по их воле, но ему никто не поверил. Он даже написал письмо с жалобой на имя Одина, но кажется, Всеотец не собирался удостаивать его ответа, а более того, он, может быть, и не получил никакого письма, потому что ситуация была весьма непростой и поговаривали, будто бы даже Водан спустился в эту дыру, чтобы разобраться со всем, что происходило тут последние пару тысячелетий. С этим Квасир был согласен, христианам давно была пора надрать зад. Если его позовут, он первый согласится пойти на них в поход. Главное, пусть скажу куда идти, а то бухой он редко различал даже право и лево. Да и зачем ему, в общем-то?
- Ты прикинь, Всеотец так и не ответил на мое письмо и законное требование предоставить мне документы о том, что я был замешан в котле из слюны ванов и асов, а потому бухать это мое святое предназначение и именно я – хозяин всего бухла на земле. Ума не приложу, что мне теперь делать, - с этими словами он зарыдал, но через секунд тридцать утер слезы бородой и вновь вскинул пистолет, - А раз так, то я сейчас получу денег и пойду куплю этот документ в мэрии города. А если они мне его и там не дадут, то я всех порешаю! – он орет это во всю глотку и для верности вскидывает пистолет в воздух, намереваясь доказать свою решительность и чистоту своих намерений. А что? Вот у Гулльвейг в доказательство того, что она любительница бабла и золота, было бабло и золото. А что у него? У него что?! Даже элитный коньяк закончился. Это, между прочим, было очень обидно, било в самое сердце и лишало надежд на лучшее будущее. По-другому тут жить было нельзя, он итак выживал на грани голода на своей сокращенной алкогольной диете. Совершенно неважно, что бухло – это не еда и от его недостатка не умирают. Это придумали трезвенники, а трезвенники, как известно, были самыми скучными и бессмысленными людьми на свете.
- Поторопись, дорогуша. Не то я за себя не ручаюсь и могу порешать всех в другом ломбарде, - он блефовал. Никакого другого ломбарда в этом городе не было, да и этот-то непонятно откуда взялся. Но знала ли об этом Гулльвейг, Квасиру было неизвестно. Так что он вполне всерьез полагал, что отобрать слитки обратно и смыться из этого местечка с тем, чтобы найти себе другого косвенного алкогольного дилера, будет воистину жестоко. Почти беспощадно.
Гулльвейг, как и все мало-мальски разумное человеческое общество, считала, что Квасир, что называется, немного не от мира сего.
Когда она говорила «немного», она автоматически подразумевала «на всю голову». Целиком. Полностью. Всецело, наглухо отбитый. Без шансов на исправление. Кто бы мог точно сказать, в чем тут было дело? То ли в способе его происхождения, то ли в многочисленных злоключениях, которые он пережил, то ли он был просто такой человек… Бог? Вот тут тоже крылась загвоздка: они оба даже понятия не имели, кто он точно такой. Человек? Бог? Нечто среднее? Наверное, существо из слюны Всеотца было оскорбительным называть человеком, но все-таки иногда он вел себя так по-человечески, что иного определения и придумать-то было нельзя. Ведь только люди ведут себя, как законченные идиоты.
- От тебя этот бар вообще закрыт навечно. Там табличка с твоим именем, как нежелательного гостя висит, золотой мой, - поучительно тянет Гулльвейг, лениво развалившись в своем кресле и все поглядывая на золотые слитки, что лежали прямо перед нею. Она знала Квасира давно – чистое золото. Он иного сюда никогда не приносил и даже не пытался, что делало ему честь. Гулльвейг была честной, не любила обманщиков, и ее ломбард славился своим добрым именем, насколько подобное вообще было применимо к ломбардам. Честные сделки. Вы мне золото – я вам деньги. Признаться, по принципам девяти миров, сделка эта была ни черта не честная, потому что кому вообще могли быть нужные эти грязные бумажки? С тем же успехом можно было нарвать листики с ближайшего куста. Бумажки ничего не стоили. Золото имело вечную цену. Чем больше его было вокруг, тем лучше Гулльвейг себя ощущала. Имела на это полное право. Она ведь и сама была золотой женщиной. В буквальном смысле.
Квасир рыдал в ее ломбарде довольно редко. В целом, рыдал он часто, но в ломбард он обычно приходил весь такой деловой и модный, полный надежд, что здесь он не рыдал почти никогда. Теперь вот расчувствовался, не сдерживал своих слез, всхлипов и причитаний, так что, Гулльвейг стало его почти что жаль. Особенно в связи с предстоящим походом в мэрию, откуда его вполне могли забрать в дурку. Квасир был ее единственным другом. Колдунья вовсе не хотела, чтобы его забирали в сумасшедший дом. Там пропускной режим, да и алкашу запретят пить, он впадет в депрессию, может быть, вообще умрет. Кому это нужно? Необходимо было срочно перенаправить его прыть в прямо противоположную сторону. Пусть лучше дальше пишет письма Всеотцу, нежели окажется среди посредственных смертных и узнает жизнь во всей ее ужасающей красе.
- Ну-ну, дорогой. Уверена, Всеотец просто чрезвычайно сильно занят, лишь поэтому он не смог ответить на твое письмо и прислать доказательство. Думаю, тебе стоит попробовать еще раз. А если нет, то… - она все-таки протягивает руки к слиткам, перебирает их с нескрываемым наслаждением, а потом кладет их все, кроме одного, на весы, - А если нет, то и к драугам его письма! Я закажу своему знакомому ювелиру для тебя табличку о том, что ты сделан из слюны ванов и асов из чистого золота. Из чистого золота, слышишь? – бессмысленный перевод бесценного ресурса, но чего не сделаешь ради дружбы? – Уж в табличке из чистого золота точно никто не посмеет усомниться. Сможешь тыкать ею всем в лицо. Как думаешь? – она деловито записывает общий вес слитков, а затем продолжает взвешивать их по одному. Да, Квасиру сегодня достанется кругленькая сумма, после нее придется закрыть кассу, потому что наличных больше не было. Вот ведь, что значит заводить друзей, приходится жертвовать бизнесом ради их благополучия.
- Да-да, ни в коем случае не пущу тебя порешать всех в другом ломбарде, - Гулльвейг делает вид, что потарапливается, хотя на самом деле, работает она в прежнем режиме. Берет калькулятор и, наконец, выводит конечную сумму, весьма солидную к слову, которую Квасир может получить за свои бесценные ценности, как бы глупо это ни звучало. Сумма с пятью нулями была вполне удовлетворительна и многообещающа для алкаша, который просто хотел похмелиться, - Получишь вот это за все. И еще минус тысячу евро за работу моего ювелира. Этот слиток, - она показывает на тот, что не успела взвесить, - Пойдет на дело. Табличку принесу тебе на следующей неделе. Если добро, то давай сюда свой паспорт, - она знала его данные наизусть, но закон есть закон. Она ведь честная женщина. Неважно, что там думали и говорили на этот счет ваны с асами. Они ничего не понимают.
- Куда направишься? Я вот тут собираюсь кассу закрыть и закончить рабочий день. Было бы очень любезно со стороны одного алкоголика пригласить меня на вечерний променад, - он сам когда-то научил ее этому слову, оно Гулльвейг очень понравилось и теперь она пихала его повсюду. По делу и нет.
Гулльвейг была его единственным другом и единственным бессмертным существом на земле, к которому Квасир испытывал нечто похожее на привязанность. Он не знал точно, потому что за все бесконечные лета своей жизни не привязывался вообще ни к кому, но то, что он не видел себя без этой любительницы золота и то, что она была ему другом, он никогда не сомневался, с тех самых пор, как вообще впервые ее повстречал. Бухло и золото – странный союз, но если так задуматься, то бухло на ножках и золото на ножках – вообще странные одушевленные предметы. Вряд ли в скандинавском пантеоне можно было найти кого-нибудь такого же необычного, как они, но Квасир этим гордился. Гордился тем, что мог со всей важностью заявить о своей беспредельной значимости для пантеона и мира, ведь этот мир и этот пантеон не мог выжить без эля, аквавита и кучи другого алкоголя, которым он и был всю свою жизнь. Вообще-то Квасир, среди прочих своих достоинств, был весьма дружелюбен, а потому, в пантеоне у него складывались соответствующие отношения. Он дружил с Фрейей, выпивал с Ньердом, да что там, сам Всеотец был рад видеть его за своим столом! Но все-таки единственным его настоящим другом была Гулльвейг. И тем страннее, что порой она раздражала его так невыносимо сильно, что хотелось напоить ее до смерти. Она же все равно потом быстро вернется, а ему хоть какое-нибудь спокойствие.
Так вот. Сейчас был тот самый момент. Тот самый момент, когда Квасир смотрел на золотоволосую ведьму исподлобья, отчего его брови съезжались к переносице, выдавая его предельное раздражение. Зачем она это говорила? Зачем она злила его? Зачем озвучивала такие страшные вещи, по сравнению с которыми третья мировая война могла бы показаться детским лепетом? В каком это смысле его не пустят в единственный более или менее приличный бар, где разливали элитный алкоголь, а не дешевую паль, сделанную на коленке за соседним углом, а? От одной мысли об этом Квасиру становилось плохо, ведь это значило, что он останется без бухла до самого утра, а это очень и очень долго. Стоило заметить, что в этом он так-то был виноват сам. Не надо было просыхать до самого вечера и прийти в ломбард Гулльвейг пораньше, но в этом сложно убедить человека, которому срочно нужно хорошенько похмелиться.
- Значит, я прямо сейчас пойду и сорву эту табличку, вышибу дверь с ноги и ограблю этот бар! А если не получится, то всех там порешаю! – орет он очень грозно, да так, что кажется, будто бы медведь вылез из своей берлоги посреди зимы. Кажется, будто бы даже некоторые предметы начинают вибрировать и шататься и это почти что близко к истине. О том, кого можно порешать при помощи зажигалки, Квасир старается даже не думать. Все равно ведь никто не знает, что это именно зажигалка, он ведь такой умный и такой хитрый – даже Гулльвейг обманул, вон она как резво стала слитки его взвешивать. Он для убедительности наводит «пистолет» на нее, чтобы поторапливалась, а сам пока осматривается. Не могли ли леди заложить, что-нибудь, что походило бы на алкоголь? А то он так дойдет до того, что будет вынужден сам освоить алкогольное производство, что бы это ни значило.
- Он всегда слишком занят, - бурчит недовольно Квасир, а затем почесывает свою бороду пистолетом. К несчастью, его палец на курке нажимает слишком сильно, из дула вырывается на пару секунд огонь и подпаливает его растительность на лице, из-за чего мужчина начинает дико орать. Он пробегает, по меньшей мере, два круга по комнате, прежде чем пару раз ударить по бороде и потушить ее, но проплешина все равно остается знатная, что вызывает тихую брань на прагерманском, совсем уж непечатную и непроизносимую в присутствии женщины, - А между прочим, - он силится отдышаться и убирает пистолет подальше от лица, - Между прочим, я вообще-то лучший из его сыновей! – важно заявляет Квасир, - Никогда не доставлял ему никаких неудобств и не причинял никакого вреда. Хотя мог бы, мог бы! Он ведь меня бросил. Плюнул и забыл, - обида недвусмысленно скользит в голосе Квасира, - Хорошо хоть Ньерд оказался отцом поответственнее, - вот уж точно, тот-то хотя бы пил с ним с завидной регулярностью. Все-таки ваны были как-то поприятнее асов. В них было меньше снобизма.
- Да, хочу табличку, - заявляет он, глядя на калькулятор. Неплохая выходила сумма, как раз хватит на пару недель беспробудного и отнюдь не дешевого пьянства. Еще надо будет скинуть десять тысяч евро дочке на карманные расходы, ребенок, как известно, ни в чем не должен был нуждаться, даже если тебе не светит когда-нибудь научить его напиваться в дрова. А что? Девочкам такое не пристало, - Давай сюда свои бумажки, я подпишу, - он с важным видом достает из широких штанин свой паспорт и пафосно бросает его на стол, в очередной раз почесав бороду своим оружием.
- Только если леди готова на вечернем променаде ограбить бар неподалеку. Именно этим я решил сегодня заняться. Раз уж они сделали меня персоной нон-грата, я сделаю их бар пустыней.
Квасир, разумеется, был ей друг, товарищ и брат. Единственный на все девять миров, между прочим. И потому ему прощались многие прегрешения и выходки. То, что не прощалось никому другому. Гулльвейг вообще не склонна была к прощению, уж скорее наоборот. Хорошая память, колючий характер и стремление к мести за нанесённые ей обиды - вот, что было присуще скандинавской богине-ведьме. И потому странной выглядела её привязанность к этому не менее странному божеству, которое так часто любило напоминать ей, что он, Квасир, - сын самого Всеотца. Каждый раз заставляя Гулльвейг вспоминать о том, что сама она - вообще непонятно кто. Так, алчность, выраженная в человеке, ведьма без роду и племени. Это злило. Задевало какие-то глубоко внутренние струны души, которой, если верить легендам, у неё вовсе не было. Но что тогда так звонко болело, когда приходилось вспоминать и осознавать тот факт, что в этом мире, как и в любом другом, она совсем одна? Ответа на этот вопрос у неё не было, но чётко знала она только одно: одиночество отступало, словно сумерки, разгоняемые рассветными лучами солнца, только в компании Квасира. И лишь по этой причине Гулльвейг терпела все странности алкогольного бога, таскалась за его человеческой личиной, куда бы та ни отправилась, приходила на помощь в любое время дня и ночи и подталкивала в нужном направлении, словно рядом с ней находился не бог, возраст которого исчислялся не одной тысячей лет, а несмышленый котенок.
В некотором роде так оно и было. Квасир и в родном-то их мире славился странностью взглядов, мышления и поведения, а уж в Мидгарде-то и подавно. Он легко сходился буквально с кем угодно, сближая людей и собирая их вокруг себя, не менее легко находил общий язык, а ещё компанию и, как известно, неприятности на известное место, но в то же время никогда не являлся им другом или кем-то большим, все также оставаясь местным кутилой и городским сумасшедшим, с которым весело провести время, чаще, наблюдая со стороны, но которого ты точно не позовешь посидеть за одним с тобой столом. Потому что, кто его знает, чего от него ожидать? Даже Гулльвейг, которая знала Квасира лучше многих прочих, не всегда могла предположить, что друг способен выкинуть в тот или иной момент. Алкоголь, бурлящий не только в его крови, но самой его сути, делал Квасира максимально непредсказуемым и мог, как сотворить из мужчины спокойного благодушного добряка, которому и море по колено, так и выпустить на волю агрессивного деспота и тирана, которому не нужен даже повод, чтобы до кого-нибудь докопаться да устроить знатно побоище с ломанием столов, хребтов и звоном разбитой посуды. В отличие от всех остальных, Гулльвейг любила Квасира любым. Ей была близка каждая из его граней, потому она была рада видеть его в любом из его состояний. А ещё была готова поучаствовать в любом кутеже. Особенно, если хребет будут ломать не ей.
- Вот этим вот пистолетом? - уточняет Гулльвейг, указывая взглядом на зажигалку, - уверена, будет достаточно просто показать его этим ублюдкам, которые позволили себе так с тобой поступить, и они сразу поймут, как были не правы, - ну, или очередная пачка вот этих бесполезных бумажек, которые сами смертные отчего-то так сильно ценили, решат этот вопрос по-другому.
Убрав слитки в сейф, Гулльвейг заперла его на замок, ввела код, а затем прошептала защитное заклинание на древнеисландском для пущей надежности. Уж что-что, а золото эта женщина хранить и оберегать умела. Пуще любого дракона. Были времена, когда эти твари чешуйчатые даже её побаивались, потому что, когда сферы интересов ведьмы с ящерицами-переростками пересекались, она не смотрела ни на их размер, ни на силу их огня, она билась за свое и не гнушалась никакими средствами. А, поскольку убить её было крайне трудно, то и победительницей она выходила куда чаще.
- Лучший, - соглашается ведьма таким тоном, будто бы говорит с ребенком, - разумеется, лучший. Кто, если не ты, - пока она утешает Квасира, успевает выйти из-за своей стойки, дойти до вешалки, на котором висит её леопардовая шуба из шкуры самого настоящего зверя, а затем манит алкогольного Бога пальцем за собой, потому что, разумеется, она готова ограбить вместе с ним и бар, и банк, и даже проходящую мимо старушку, если в ушах у той будут симпатичные такие золотые серёжки с обаятельно посверкивающими камушками, - оставь бумажки на столе, вручу табличку, как только та будет готова. А теперь пойдем, пришло время восстанавливать справедливость. Людишки совсем уже зарвались, не знают, с кем связались. Но мы им напомним, дорогой, не переживай.
Гулльвейг говорила, что он был лучшим, но на самом деле, лучшей в его жизни была она. Никому в здравом уме не пришлось бы ответить на вопрос, что связало бога бухла и богиню-ведьму, никто в здравом уме даже не смог бы наверняка ответить на вопрос, являются ли они тоже богами, или вообще не пойми чем, но тот факт, что они были лучшими друзьями уже очень давно, не могли друг без друга жить и понимали с половины слова, не подвергалось сомнениям. Кто-то пытался в злобности своих неуместных сплетен приписать им романтическую связь, но это было глупо и бессмысленно, потому что на самом деле, их объединяло еще кое-что, помимо дружбы. Они оба были поистине влюблены в сферы своей деятельности. Гулльвейг – в золото, а Квасир – в алкоголь. И подобная страсть замещала в них обоих возможность испытывать какую-либо еще любовную привязанность. Дружеская же их связь произрастала из совершенно другого источника. Этот источник, в отличие от других, не становился с годами слабее, или пустыннее. За что Квасир был благодарен, потому что другого такого друга ему вряд ли удалось бы отыскать.
- Да! Так их! С табличкой-то точно никто не посмеет сомневаться в том, что я хозяин всего алкоголя на земле! – воинственно восклицает Квасир, а затем уже привычными ему движениями заполняет необходимые бумаги, записывает нужные данные и ставит подпись в конце листа. Для надежности, несколько раз. Он вообще-то не планировал запоминать свою новую личность, на паспорта ему было удивительно наплевать, а их обилие в шкафу уже несколько утомляло. Но Гулльвейг говорила, что лучше знать, кто он такой в этом мире, не забывать и хорошо запомнить цифры в этой никому ненужной бумажке с его фотографией, потому что иначе он не сможет пользоваться услугами ее ломбарда. А это, знаете ли, было очень и очень плохо, ведь нигде больше золото килограммами не принимали. Опасались чего-то, наверное.
К счастью, в этот раз Гулльвейг не собирается пытаться его отговорить, так что он справляется со своей задачей, оставляет бумажки там, где она сказала и терпеливо ждет, пока ведьма соберется. Ох уж эти женщины! Им только дай начать собираться, это растянется на часы. К счастью, сегодня все иначе и Гулльвейг собирается довольно быстро. Шепчет эти свои заклинания, которые Квасир никак и никогда не мог понять, а затем, наконец, сообщает, что они могут идти. Это хорошо. Нельзя терять ни единой минуты! Ведь каждая минута стоила им глотка, или даже целого стакана отменного виски, который пьет, кто-то другой! У Квасира от одной мысли мурашки бежали вдоль позвоночника и он нервно сглатывал слюну, желая поскорее захватить бар и осушить его до последней бутылки, чтобы потом до утра читать Гулльвейг стихи о том, как она прекрасна, восхитительна и невероятна. К тому же, так оно и было. Она была лучше женщиной в его жизни! Намного лучше тех, что вечно, что-то от него требовали, докапывались и хотели, чтобы он перестал пить.
На улице прохладно, но до бара идти буквально два квартала. Квасир предлагает подруге свою куртку, но уже совсем скоро они доходят до места. Он извлекает из кармана свое оружие, смотрит на ведьму, убеждаясь, что она готова ему содействовать, хотя даже если она не готова – достаточно и того, что она постоит рядом и будет какое-то время его моральной поддержкой и шухером, на случай прибытия копов. А копы обязательно прибудут! Он их заставит! Смотреть, как бутылка за бутылкой виски и коньяк исчезают в нем, чтобы выпустить зверя. Тушканчика, например.
- Готова? Я начинаю! – сообщает он с самым важным видом, пинает дверь, но едва не ломает себе ногу, потому что дубовая и тяжелая тварь требует сначала опустить ручку, а потом шарахать по ней ногой со всей силы. Квасир орет и прыгает на одной, не поврежденной, но спустя пару минут, все-таки успокаивается и на этот раз открывает дверь по-человечески, сразу же входя внутрь с солнечными очками на глазах и видом человека, который точно знал, что делал.
- Всем оставаться на своих местах! – орет он очень грозно, вскидывая пистолет-зажигалку пафосным жестом и едва не роняя его, - Это ограбление! Оставьте свои бутылки и стаканы на столах, берите вещи и уматывайте отсюда! – рев его раздается на весь бар. Женщины кричат и вскоре у входа уже человек десять-двадцать. Скучать на месте остаются только завсегдатаи заведения и пара барменов, которые с недовольным лицом и дальше трут свои стаканы.
- Торгесен, ну ты опять, да?
Отредактировано Kvasir (2022-04-14 03:23:34)
Вы здесь » Let it burn » Личные эпизоды » Это ограбление!
