С тех пор, как Род вручил дочери нити чужих судеб и даже своей собственной, жизнь Мокоши проще не стала. В ту пору она была еще дитем неразумным и только училась, но требовал отец всегда очень многое и ожидал тоже, а ожидания отца не оправдать – было весьма тяжким и обременительным проступком, который мог дурно аукнуться. Хоть и любил Род дочь свою безмерно и безгранично, а все-таки строгость была той любви не чужда. И не то, чтобы Мокошь возражать отцу совсем уж не смела – по-хорошему тут уж ей самой возражать никто бы не взялся, покуда в руках ее, кажется, навечно оказались чужие судьбы, но все-таки дочерью была она почтительной и любящей, а потому, родителя расстраивать и не бралась. Училась прилежно, и колдовству, и судьбами управляться, даже когда к дядьке ее по матери отец отправил, все равно училась, молчала, все тяготы сносила. Сносила и вернувшись – все-таки жизнь в семье, в которой помимо нее самой, одни лишь мужчины, легкой вовсе не была.

Признаться, ожидала Мокошь, что скоро отец начнет ей жениха подыскивать, ведь Род, как никто, заботился о преемственности и поколениях Богов, для дочери исключения делать не должен был. Да только если и были желающие взять в жены Пряху Судеб, то и те разбежались, стоило самому Роду вслух заявить, что дочь его навсегда останется в девках, потому что никому Судьбу в своих руках держать не велено и не должно, уж больно велик соблазн воспользоваться такой властью. Впрочем, говорил ли отец это вслух, или только ей одной, Мокоши было неведомо.

В ноги Роду девушка не бросалась, не молила слезно изменить свое решение, но обида горькая сердце гложела. Стало быть, старшие братья и семью обретут, и любовь, и детишек заведут, а она вечность одна проведет? Так мало того было, на резонное замечание брата своего, о том, что никто в своих руках Судьбу держать не будет и власти над ней иметь, ибо власть ту отец имеет и от того дочь никому отдавать не хочет, Род повелел Мокоши собираться, да в недальний терем на опушке леса в Прави отправиться и впредь там жить. И слуг ей дали, и богатства всяческие – ни в чем знать нужды не будет. Одиночества не узнает тоже, ибо будут отец и братья регулярно к ней наведываться. Все это не от нелюбви родственной, а от стремления к справедливость. Ведь Судьба должна быть одинока, неотвратима и беспристрастна. А уж отеческую любовь Род сохранит на веки вечные, ведь любимая дочь-то у него всего одна.

И плакала Мокошь, и печалилась, и слезы ее цветами прорастали на благодатной земле Прави, точно мать ее утешала, голубила и велела ни о чем не печалиться, ибо все образуется. Отец был непреклонен. Вскоре девушка уехала, назад не оборачивалась и ни о чем отца больше не просила. Она знала и свой долг, и свои возможности, о том не забывала, день и ночь пряла и пряла, берясь то за одну нить, то за другую, то за третью. И неважно ей было, Богов то были нити, или людей – все одно. Пряла по божественным законам, ни к кому более других не расположенная. Только собственную нить не то, что не трогала – в глаза не видела с тех пор, как ее впервые ребенком узрела. Да и на что там было смотреть? Наверняка ровная и без лишней задоринки. Какие задоринки могут быть у той, что днем и ночью одним и тем же занята? Хоть и не могла Мокошь взять в толк к чему всем ее участие в судьбах, если и люди, и Боги вольны были и сами решения принимать, тем самым, нити судьбы сплетая, да разве ж с Божественным предназначением поспоришь? В довесок появились вскоре у нее две помощницы – Доля и Недоля и если уж этих двух оставить без присмотра, точно никому и никакой доброй судьбы не будет, все прахом пойдет.

Так проходили дни. И отец, и братья, и даже другие Боги, и впрямь ее навещали. Другие, впрочем, только с тем, чтобы пообещать несметные богатства, помощь и подспорье во всех делах, если только сделает Мокошь чего для их пользы. Смешно было. Боги, а все, как смертные, да еще и дети. Качала Мокошь головой, ясные, как небо, глаза щуря, ничего никому не обещая и не боясь, потому что перечить ей едва ли кто-то взялся бы. Хоть и смеялась дочь Рода звонко и заливисто, хоть взгляд ее был добр, а руки мягки, все равно нравом была крута, о своем долге не забывала и судьбы в руках держала. С такой лучше всегда быть настороже.

Верховный же Бог, впрочем, ни за какими просьбами, подсказками и советами не приходил. Да вот еще, девчачьего совета он не спрашивал! О том Мокошь и думать не смела, изредка в руки нить его судьбы беря с тем, чтобы создать нужные события, или убрать те, что с пути его сбить могут. А потому, визита его она никак и не ожидала. То была, без сомнения, великая честь, но и великая обязанность. Верховного-то без хлеба-соли не встретишь, ибо во-первых, то Верховный и уважение знать надо, а во-вторых, как бы там ни было, а они все равно родней друг другу приходились. Может быть, потому-то и домового едва на части не разорвало – так он бежал и так старался Мокоши поведать, мол, во дворе-то всадник… Да не абы какой, а сам Верховный прибыл! Тут уж весь дом засуетился – от домового до банника, от дворового до овинника, от вострухи до багана. И только Мокошь ножкой топнула, как все затихли.

- К делам своим возвращайтесь! – строго произнесла она, руки от прялки убирая, на ноги поднимаясь и в окошко выглядывая. И впрямь Верховный. Тут и видеть не надо – она бы его ауру из тысяч узнала.

Моет Мокошь руки, об полотенце вытирает, берет другой таз, из чистого серебра, из кувшина в него воду льет, полотенце чистое через руку перекидывает, да так, босая, из дома на зеленеющую траву и выходит, к гостю ближе подходя. Склониться перед Верховным ей никакой таз не мешает, тут уж либо воспитана должным образом, либо нет.

- Здрав будь, Перун-Громовержец. Хоть и не ждала, а видеть тебя приятно, - она протягивает таз, предлагая мужчине с дороги вымыть лицо и руки, а затем, передав емкость домовому,  дает мужчине полотенце и жестом приглашает в дом. Можно было бы, конечно, с порога спросить, зачем приехал, да только где такое видано? За стол гостя сажает, пока печник уже блины на стол ставит, в довесок к кувшину со свежим молоком и тарелке с лесными ягодами.

- Угощайся, Верховный, да рассказывай, о чьей судьбе спрашивать приехал, - Мокошь садится напротив, руки на столе складывая и на мужчину внимательно глядя. Нет, не был то визит вежливости, чего-то Перун хотел. И Богиня желала знать, чего именно. Имела право.

- Не видела тебя в доме своем прежде, да визита такого не ожидала, так что, не взыщи.

Подпись автора

Сколько угодно можно было гадать, для чего сам Верховный в ее дом пожаловал. Непростая была его судьба, да то дело известное: большая власть большую ответственность накладывала и обязанностей добавляла побольше, чем у прочих. Перун же, как Мокошь хорошо знала, свои обязанности исполнял исправно, рьяно, как и подобает Верховному Богу хоть славян, хоть любого другого пантеона.

А, впрочем, знавала ли девушка Богов других пантеонов, знала ли, по кому ей надлежит судить? Хвала Роду – нет, ибо властительнице судеб одно только разуметь следовало: как живут славянские Боги, славянский народ и Русь во всей ее красе. Так вот с точки зрения русского народа и славянских Богов, Перун был тем, на кого мужчины равнялись и на кого женщины [будь они даже Богини] во все глаза свои заглядывались. И смел, и силен, и ответ держать может, и, чего уж утаивать, красив тоже.

На самом деле, весьма странным представлялось, что Верховный их до сих пор ни с какой Богиней судьбы не связал, да только стоило Мокоши об этом задуматься хоть на мгновение – щеки ее румянцем алым вспыхивали, и она ругала себя за то, что не в свое дело лезет. Как придет час – сплетет воедино судьбу Перуна с какой-нибудь ясноокой девой, а пока можно было делать то же, что и все другие знакомые Богини: заглядываться, да томно вздыхать. Когда время будет, конечно же. Ведь дело известное – Мокошь пряла днем и ночью, не до мыслей ей о добрых молодцах было, особенно после решения отца.

А от того Мокошь предполагает все, что угодно, но только не то, что Перун к ней домой приехал, чтобы счастье семейное обрести. Уж о том, что он собрался его обретать с нею – вообще никакого разумения не было, да и откуда бы ему взяться, помилуйте Боги? Но гостя с ответом девушка не торопит, время от времени только ягоды одну за другой в рот кидая с тем, чтобы держать ответ на вопрос «почему сама не ешь?» не пришлось. А не ест, потому что за трапезой разговоры плохо выходят, как известно. Ненароком можно, чего важного пропустить. А разговор с Верховным это вам не шутки какие. Это и бедой закончиться может, если позабудешь чего, или не услышишь, в глаза его заглядевшись.

Впрочем, когда Перун озвучивает причину, по которой решил ее навестить, Мокоши и впрямь кажется, что она ослышалась. То, что не о судьбах говорить пришел – это-то ничего, всякое бывает, мало ли причин, по которым Верховный порог ее дома переступил. Но жениться? А какое она имела к этому отношение? Никакого и потому, последняя фраза Перуна кажется Богине надуманной. Шутка ли какого из ее домашних обитателей, шутка ли самого Перуна, а может быть, ее собственный разум подводит – все одно. Но быть такого не может, чтобы он и впрямь сказал то, что она услышала. Глупость это. Вздор.

А если задуматься, то почему и глупость-то? Перун был Верховным Богом, запрет Рода на то, чтобы свататься к его дочери, мог бы быть важен для всех остальных, мог иметь значение даже для самого Громовержца, да только он властью своей хоть сам такой запрет наложить мог, хоть снять его, будучи, конечно же, не буквальным, а все же отцом пантеона, Руси, земли русской и ее Богов. Мог он и вовсе ни с какими запретами не считаться. Его не ограничивали обычаи и традиции, потому что хоть и ожидалось, что он будет им следовать, а все-таки если не следовал, то кто бы решился ему перечить?

И все-таки… Сам пришел к ней, сам говорил так прямо, в глаза ей смотрел и взгляда не отводил. Шутка ведь, да? Желай он и впрямь на ней жениться, пошел бы к Роду, испросил благословения отцовского, сватов заслал, а там бы у Мокошь все от семьи бы и узнала, ее мнения бы вообще никто не спрашивал и уж тем более жених бы к ней домой не приходил, за столом не сидел и разговоров таких не вел. Да, другие бы совсем разговоры были. А стало быть, играется с нею Верховный, не зная, поди, что жестокая то была игра, немилосердная к девушке, которой отец судьбу девы на веки вечные определил. Да только ж у Перуна дел-то столько, что он подобном мог и вовсе не знать. А стало быть, и сердиться на него было бы несправедливо. Надобно подыграть, не иначе, чтобы гость неоцененной шутке не обиделся.

- Что ж, Громовержец, - несмело улыбаясь, смотрит на Бога Мокошь, чуть голову к плечу склоняя, - Коль надобно жениться, то и женись, - глаза ее ясные смеются, явственно давая понять, что никакой обиды, равно как и никакой тревоги в словах этих нет, - Да только я-то тут причем? – она с удивлением непритворным плечами пожимает, лукавых глаз не отводя, - Ты, если завет моего отца, о том, что Пряха Судеб от дня первого до дня последнего в девках останется, оспорить вздумал, то с Родом тебе и говорить следовало. Как же я против отцовской воли замуж пойду? – вопрос, в общем-то, резонный, но глаза Мокоши все еще смеются. Они ведь шутят, он ведь это не всерьез, - Да и что это Верховный на скромной прядильщице жениться вздумал? Не чета тебе, Громовержец. Но если останешься, воды натаскаешь и дров порубишь, то так и быть, гляну я на твою нить судьбы и скажу, с чьей ее связать лучше, чтобы счастье свое найти и мир в своем доме.

Подпись автора

О том, чтобы против воли отца пойти, Мокошь никогда не задумывалась. Попросту мысль такая никогда не приходила ей в голову. Потому что прежде никакой нужды не было – все Род делал на счастье и благополучие дочери своей, а когда из дому велел уехать – все равно, что выставил – так то уже гордость не позволила бы остаться. Это как так, отец гонит, а она будет умолять его позволить ей остаться и никуда не уезжать? Это к другой дочери с такими предложениями ходите. Да только не было у Рода никакой другой дочери, а к этой он нет-нет, а раз в неделю-то наведывался, все равно, что вину ощущал и ощущал правильно, потому что Мокошь, может, виду и не подавала, а была в обиде и достаточно сильной, чтобы, может быть, вообще никогда отца не простить. Лишил он ее и семьи прежней, и семьи возможной, обрек на вечное одиночество. Может, и была в том особая мудрость его, не как отца, а как Бога, да только Мокошь эту мудрость не принимала. В отличие от воли отца, потому что ничего иного ей не оставалось.

Да только стоит Перуну спросить, правда ли, что она против воли отца никогда не пойдет, щеки ее вспыхивают жаром, потому что и впрямь точно огонь объял. Верховный будто не в глаза ей смотрел, а в самую душу заглядывал. Ведь мятежный дух молодой Богини не раз уж мыслями возвращался к этой возможности: Рода ослушаться, да только не домой вернуться, или замуж выйти, а в бегство пуститься далеко от родных земель, родных Богов, родного народа. Слышала Мокошь, что находили иные Боги себе места там, где прежде не должны были быть вовсе. Отчего же у нее-то не получится? И вот тогда-то Род узнает! Пригорюнится, слезы пустит по единственной дочери, поймет, как ошибался, да только назад она не вернется, не найдет ее вовсе никогда…

Но теперь перед Мокошью стояла дилемма не в отношении побега из пантеона, а если на секундочку предположить, что Верховный не шутит, в отношении того, чтобы ослушаться Рода по совсем другому основанию. Возможно ли? Возможно ли, не только мечтать о том, чтобы насолить Роду, чтобы он понял, как родную дочь оттолкнул и обидел, но и пойти на такое… Преступление? Может быть, закон тот и не был писан, да только на Руси все знали, что девица может выйти замуж по своему разумению только если осталась круглой сиротой и никто ее ни выдать, ни посоветовать не может. А разве же это про Мокошь? У нее и отец был жив, и мать, и братьев столько…

- Разве что, Верховный прикажет. Иначе никак, - смеется Мокошь, скрывая свое смущение и все на мужчину поглядывая. Нет-нет, не верит она в серьезность его намерений, глупости это, неверно, невозможно. А все-таки где-то на задворках сознания бьется волнующей пташкой мысль о том, что сам Перун на ней жениться хочет. Мечта любой Богини во всем пантеоне, мечта несбыточная, невозможная. Ведь сколько болтовни-то ходило об этом. И что, мол, сердце-то Верховного занято смертной, что уже давно в Навь ушла, и бессмертной из другого пантеона и даже, что сердце его одной войне принадлежит, а потому, ни на какую Богиню он и не заглядывается, и жениться даже не думает. Тяжелее всего, кажется, с тем Живе смириться было. Уж племянница-то считала, что она любого Бога достойна, еще выбирать будет и батюшка ее никому не отдаст,  тут такое. Впрочем, Мокошь о подобном не думала вовсе, так что мириться бы ей ни с чем не пришлось, да только к чему, все равно, была эта жестокая шутка? И шутка ли?

Хочет об этом спросить Мокошь, но не может. Вместо того из-за стола поднимается, вновь из дома выходит. Шутка, не шутка, а вечерами ей печь топить и впрямь нужно, потому что то холодно, то травы заварить нечем, то печник ворчит, что печь застоится, а с ним попробуй, поспорь. Девушка показывает Верховному, где у нее не рубленные дрова лежат, где поленница, где топор и куда складывает. Показывает и то, откуда воду таскать, и где ведра взять. Сама садится на крыльцо, босые ноги в траве запрятав, смотрит за Верховным, а сама домового поглаживает.

- Неужто Верховному отказать вздумала, Мокошь? – спрашивает дух, поглядывая на хозяйку. О таком помыслить ему, конечно, невозможно. Даже предположить страшно. Это что вообще значит, против воли Верховного идти? Да только если Мокошь себе в голову, что-то вбила, тут попробуй ее отговори и убеди – нет ведь, никого не слушает. Отца, мать – да, братьев – от случая к случаю. Все остальные все равно, что и вовсе не существуют.

- А ты меня учить вздумал, что ли? – легонько за ухо домового она хватает и наклоняется к нему, глаза голубые сужая, - Ты смотри, если вздумаешь, хоть слово отцу моему передать о том, что здесь происходило, я тебя в Навь служить отправлю на веки вечные, не посмотрю, что ты прежде моей матери служил, после – Роду, а теперь лишь мне, - она отпускает верещащее существо, а затем продолжает гладить его по голове, как ничего и не бывало. Быстро с работой Верховный справляется. Да и кто бы сомневался? Мокошь поднимается на ноги, ступает к нему и смущается пуще прежнего. Еще ведь и не с пустыми руками приехал, это же надо. Выходит, если и шутит, то просить удумал чего-то значимого, иначе, кто бы такие дары принес? А дары и впрямь свадебных достойные. Стоит только свертки приоткрыть, все видно. Мокоши такое, вестимо, ни отец, ни братья прежде не приносили. Надлежало бы отказаться, да только откажешься – оскорбление Верховному нанесешь такое, что вовек потом не сотрешь.

- Благодарность мою прими, Перун. Подарки твои по сердцу мне, - она улыбается, голову склоняет, а затем свертки передает домовому, потому что самой ей уходить в светлицу еще рано. Как бы там ни было, а с Перуном надлежало, мнится, еще многое обсудить. Потому что на мгновения Мокоши и впрямь показалось, что он жениться удумал и так тверд в своем решении, что не смутил его ни Рода запрет, ни невесты недоумение.

- Если и впрямь не шутишь, то, что и говорить, удивлена я и что тебе ответить, покамест не знаю, - она разводит руками, вновь на крыльцо садясь и на место рядом указывая. А что тут скажешь? Мокошь и думать о подобном не думала. А теперь здесь сам Верховный. Что, помилуй Род, ей делать?

- Неужто ты и своим родителям о намерении на мне жениться не сказал? – очевидно, так оно и было, потому что если бы сказал, Род бы уже обо всем узнал и переполох начался бы немыслимый, - Это как же так? – с искренним удивлением, вопрошает девушка, повернувшись к Верховному и вновь в глаза ему глядя.

- Как можно без дозволения родителей жениться? Как же мы в глаза им после смотреть будем? Да и ты только вдумайся, что там начнется… - об этом и мыслить-то не хотелось, но Мокошь легко могла бы представить. Перун хоть и был Верховным, а все-таки переполоха им не избежать. И переполох будет такой, что весь пантеон узрит и услышит. Хорошо еще, если на словах дело закончится, а дальше не пойдет. Да и тут, кто знает?

- Да и сможем ли мы жизнь прожить, - а у Богов она была долгая, - В ссоре с родными своими, без их одобрения и благословения. Что за жизнь это будет? – впрочем, Перуну-то, должно быть, пересилить подобное ничего не стоило. Все же он был Верховным и это его гнев мог бы всех сокрушить. Да только Мокошь все больше заботилась не о том, как власть Верховного родительскую побеждает, а о том, чтобы в семьях по всему пантеону мир и спокойствие были. И знала она, что если они с Перуном поженятся, ни того, ни другого им всем еще долго не видать.

Подпись автора

Вопреки расхожему мнению, Мокошь не была девицей, что мечтала поскорее выйти замуж, покинуть отчий дом и разделить свою жизнь и судьбу с добрым ли молодцем, с царевичем, а уж тем паче – Верховным Богом. Последнее бы ей и в голову не пришло. Что же до мечты о замужестве в целом, то, признаться, у дочери Рода и времени-то не было о таком мечтать. Будучи ребенком, она находила себе занятия поинтереснее, а когда уехала учиться к Переплуту, там и вовсе не до фантазий стало – у дяди не забалуешь. А скажи ему, что жениха себе надумываешь вместо того, чтобы травы перебирать и ровной стопочкой раскладывать, так и оплеуху отхватить было можно. Ух, что было бы, узнай о том Род…

Так или иначе, замуж Мокошь не то, чтобы категорически не хотела, но первоочередной задачи в том не усматривала. Ее вполне устраивала мирная и спокойная жизнь в доме отца и лишь то, что он ее выгнал [а иначе это и не назовешь] стало причиной, по которой Богиня уехала – а так бы жиле себе, беды не зная. А потому, не видя в перспективе брака единственно-возможного для себя варианта развития событий, Мокошь к предложению Верховного относилась весьма настороженно. С чего бы это ему вздумать на ней жениться? Они хоть и были родственниками, а разница в возрасте не позволила стать друзьями, или даже познакомиться толком, как нередко бывало у многих еще в детстве. Можно ли жениться на женщине, о которой толком ничего и не знаешь? А если можно, то зачем? Представления Мокоши о союзе мужчины и женщины были полны возвышенных фантазий о любви и глубоком взаимном уважении, а потому, казалось ей, что жениться вот так просто, не зная, на ком именно – глупость. Это смертные должны были следовать обрядам, в которых девушка до свадьбы из дома носу не показывала, а после свадьбы – тем более, а стало быть, с женихом своим ей знакомой быть неоткуда. А они, Боги, могли позволить себе роскошь жениться и выходить замуж по любви, а не по требованию. Наверное. На самом деле Мокошь ничего об этом не знала.

- Признаюсь, мне льстит, что мое согласие и мое слово для тебя столь много веса имеет, - пусть она и совершенно не понимает, почему. Ведь Лада со Сварогом-то ему точно роднее были, а все-таки ждал он именно ее согласия, а вовсе не их одобрения. И отчего-то от мысли об этом бледные щеки вспыхивали румянцем. Может быть, Мокошь и была бесстрастной прядильщицей судеб, а женское начало в ней вовсе не мертво было. Перун был ей симпатичен и такое его внимание и впрямь ей льстило. Льстило и заставляло чувствовать себя единовременно очень смущенной и очень заинтересованной.

- Но нельзя от того, что неверно это, неправильно от родителей такое утаивать. Не простят они нам, - неужели она теперь и впрямь говорит об этой ситуации и о самой возможности брака всерьез? О будущем размышляет? О том, как родители это примут? Говорит и не верится. Говорит и сердце в груди бьется быстрее. Мокоши приходится замолчать на время, чтобы чувства унять, что всякую девицу в подобной ситуации бы обуяли. Раз уж помочь ей никто был не в силах, тут думать головой надобно было самой и никак иначе. А сердце дурное успокоить. Не советчик оно ей теперь. Ведь и без того в происходящее не верится. Да и не должно. Быть всего этого не может.

- Что ж, прав ты, до родительского гнева или одобрения еще добраться нужно, раз тебе мое слово требуется. А я его пока не дала, - и не должна давать вовсе, ведь стоит только представить, в каком гневе будет Род, жить не хочется. Род, братья, может быть, даже мать прогневается, а тут уж будет совсем не до шуток, - Скажи мне еще, вот что, Перун, - она склоняет голову к плечу и смотрит в глаза Верховного, совершенно стыда никакого не зная, - Как же это ты жениться удумал на той, о которой только имя и знаешь? Не тревожит ли тебя, что в доме твоем встречать тебя будет женщина тебе совсем неизвестная? Не пугает ли, что любви покамест нет, а может так статься, что и не возникнет? – она сужает голубые глаза, зная, что будь это сватовство, делай они все по правилам и за такие вопросы отец бы ее в светлице запер до конца ее дней, как безумную. Но здесь только они двое и никто о разговоре том не узнает. А сочти Перун ее безумной, оно и к лучшему – не придется ничего решать, он и сам сбежит.

- Я тебе так скажу, Перун-Громовержец, - тянет, наконец, девушка, все еще внимательно в лицо Верховного глядя, - Просто так, ничего о тебе не зная  - ни характера, ни сил твоих, ни нутра твоего, замуж за тебя не пойду, - она замолкает и можно даже подумать, что это законченная мысль, но это не так, а от того, поражаясь собственной дерзости, Мокошь подзывает к себе домового, что-то на ухо ему шепчет, а затем продолжает, - Будет у меня для тебя три задания. И не тревожься, каждое из них семье нашей послужит, если сумеешь все выполнить, - а кто, если не он, самый могучий из богатырей Руси и Прави? – Если откажешься, все пойму, не в обиде буду и помогу тебе невесту достойную найти, которая с полуслова на все согласная будет, - а таких у них было пруд пруди, готовых поскорее замуж выйти, а уж если за Верховного… У-у-у-у! Тут целая очередь выстроится, - Если согласишься и все исполнишь, буду рада тебе женой стать.

Домовой вскоре возвращается с тремя шкатулками, которые Мокошь между собой и Перуном на крыльце расставляет, а затем открывает одна за другой, - Вот тебе волшебный клубок – он тебе укажет всякую дорогу, куда бы ты ни пошел и где бы ни затерялся. Вот тебе живая вода – излечит она тебя от всякого яда и от всяких ран, что ты можешь получить. А вот тебе дудка. В час великой нужды в нее дунешь и придут тебе на помощь друзья-товарищи – звери лесные. Ты от них не отмахивайся, - не к добру это от духов рода отмахиваться, за такое и поплатиться можно, - Они тебе защитой и помощью будут во всяком деле, какое ни поручи, - поведав все, Мокошь жестом на предметы указала, разрешая их взять.

- И вот тебе первое задание. Иди на границу между Навью, Правью и Явью, там живет Баба Яга. Скажи, что пришел за перстнем свадебным. Она ответит, что за него тебе службу нести тысячу и одну ночь. Ты не соглашайся, какие бы обещания она тебе за ту службу ни давала. Тогда, скажет она, что служить ты у нее будешь год. И тогда не соглашайся, хотя обещать она будет и того больше. Попробует сговорить тебя на девяносто девять дней и ночей. Ты и тогда отказывайся, какими бы великими свершениями она тебя ни подкупала. И вот когда предложит отслужить три дня и три ночи – вот тогда согласием и отвечай. Но послушай меня, Громовержец, - она в глаза ему вновь заглядывает, пальцами его ладони касаясь, - Я тебе с собой и кувшины с водой дам, и каравай. Ты на подъезде к избе ее в платок все заверни, да спрячь неподалеку, чтобы за три дня от голоду и жажды не сгинуть. Но с ее стола ничего не ешь и не пей, как бы она тебя ни уговаривала, слышишь? Съешь хоть крошку – на веки вечные у нее в услужении останешься.

Подпись автора

Нет, Мокоши совсем не совестно за то, что она смеет не то, что с Верховным не соглашаться, так еще и задания ему какие-то давать. Может быть, кто-нибудь этого и не одобрил бы. Кто-нибудь, кто русские сказки не читал и понятия не имел, как дело делается, сватовство складывается и брак тоже. Да и кроме того, Богиня правду Верховному сказала. Не могла она выходить замуж за того, о ком ничего не знала, не ведала и кого в деле не видела. А хоть о Перуне и было известно всей Прави – как не быть, когда он первый богатырь и защитник мира людей и богов от сил зла? – на этом семью не построишь, мужа не выберешь и выводов должных не сделаешь. И уж если не было у Мокоши свахи, если уж так сложилось, что Перун сам к ней пришел, то пусть свахой его станет самая строгая из них, самая хитрая и предприимчивая, Баба Яга. И если уж она одобрит и позволит этот союз, перстень свадебный Верховному отдав, то это, без сомнения, станет добрым началом делу, которое Перун затеял.

Но Верховный, кажется, не понимает, к кому он ехать собрался. Быть того не может, как Мокоши кажется, чтобы он в полной мере не осознавал, с кем дело иметь будет, ведь Яга-то… Яга… Да всем известна! Кто может о ней не знать? Кто может считать, будто бы сладить с нею по силам? А, впрочем, Мокошь по своим братьям знала, что мужское достоинство не терпит никаких сомнений в храбрости и мужестве, в силе и удали и Верховный, которому все это время по плечу были любые напасти, в этом смысле не исключение. Только переживает Богиня отчего-то, ясные глаза свои на Перуна поднимая, когда он коня седлает. Оно ведь как бывает? Опасность, о которой не подозреваешь, хуже даже самой большой, но известной. А Верховный их, мнится, и не подозревал, с чем ему столкнуться придется. От того боязно Мокоши было. Как бы не загубить сына Сварога, не иначе, как война тогда начнется, ибо ведь и без того меж их семьями покоя и мира не было столетиями. Не простят ей подобного. Да и что там? Яга тоже не забудет.

Провожает Мокошь Перуна взглядом, в волнении губу закусывая, но больше себе ничего не позволяя. Дала она ему и совет добрый, и каравай с водой, и дары щедрые – те в ответ на его свадебные подарки ему останутся, неважно, станут они мужем и женой, или нет. Лишь бы вернулся, живой, здоровый и в здравом уме. Яга она такая – с ума свести может любого, даже если тот любой – Верховный их пантеона и не знать его старуха попросту не может.

Постояв еще немного на крыльце и убедившись в том, что всадник совсем от взора укрылся, Мокошь руки вымыла и к работе вернулась. Слышала, как домовой с банником о случившемся перешептываются, хорошо, что оба в ее прядильню заходить боялись. Тут запутаться – лишь шаг сделать, а Богиня очень уж не любила, когда нити, столь искусно ею сплетенные, кто-то в клубки, да узлы путал. Так и гнев ее вызвать можно, а гнев Судьбы, как известно, никому еще добра не приносил.

Но Перун ничем Богиню не прогневал. Смутил, повеселил и заставил задуматься – да. Но вовсе не прогневал. Никакой обиды он нанести ей не думал, а что слишком самоуверен, так что ж, то все мужской характер и норов. А в довесок, не с простым смертным говорила, а с Громовержцем самим, с Верховным их, там все мужские достоинства, как и все мужские пороки в разы умножались. Тут знатоком божественной природы быть не нужно, чтобы понимать, достаточно хоть сколько-нибудь ума иметь. И теперь вот нить Перуна в руках Мокоши вилась. Ничего дурного в ней Богиня не видела, а все же помнила, что Яга изобретательна и кто знает, как эта нить уже завтра изменится. И хотелось теперь самой сплести возвращение Верховного в целости и сохранности, а все-таки если старуха обман почует, несдобровать Перуну, хоть это и будет обман вовсе не его, а Мокоши.

О том, где Яга обитает и как избушку ее найти, кажется, в Прави и в Нави вообще все знали. А все-таки гости здесь были весьма редкими, а те, что были, теперь черепами на кольях других гостей встречали. В ночи черепа издавали бледновато-зеленое свечение, пугая всякого, кто вздумал к избе приблизиться. А, впрочем, здесь, где вокруг один чернеющий лес, да огород, костяным забором обнесенный, кажется, всегда ночь была, потому что даже днем было пасмурно, темно и солнца свет ни из Прави, ни из Яви сюда, мнится, не доходил вовсе. В довесок ветра дули прямиком из Нави, донося запахи смеси дыма, горелого мяса и тлена. Голубоватый туман полз неведомо откуда, порой, принимая причудливые и пугающие формы, грозя всякого путника с пути сбить и затащить в болота совсем неподалеку. Гиблое это было место, дурное. А уж как печь в избе коптить начинала, так тризну справлять можно было – то всякий знал.

Хозяйка сего места под стать ему была. Невысокая, чуть горбатая старуха, в тряпье облаченная, глядящая исподлобья и совсем недобро. В руках – посох, на которых при ходьбе опирается, да не поймешь, то ли он стучит по земле ли, по полу, то ли костяная нога, о которой всякий, кто когда-либо сказки читал, нет-нет, а слыхивал. Вот и теперь стучит, стоит избе повернуться к путнику передом, а к лесу задом, а Яге спуститься на землю. Туман от нее отползает, расступается, да только вокруг Перуна расступается тоже. А как иначе быть может, когда тот, кто никакого зла не боялся и светил своим мужеством ярче солнца явился?

- Здравствуй, Перун, сын Сварога, - после долгого молчания проскрипела старая, сузив и без того маленькие глаза с тем, чтобы Верховного рассмотреть получше, - Тебя еще дитем малым видывала, а теперь слава о тебе по всем трем мирам идет, как не знать? – усмехается она, не таясь, головой качает, с ноги на ногу переступает, никакого ответа давать не торопясь, - А ты, никак, жениться удумал, или в помощь кому потрусливее за перстнем пришел? – спрашивает она, руку в карман опускает, точно ждала, что с минуты на минуту, кто-то за ним придет. Разворачивает тряпье, а внутри перстень красоты невиданной, так что и не поймешь сразу, откуда у старухи такой взяться-то мог, - Когда-то сама Мать-Земля мне его дала, а теперь ты у меня его требуешь. Да просто так, задаром все равно не получишь, - она качает головой, кольцо мужчине показывает и тотчас же обратно в карман убирает, - Будешь служить у меня тысячу и одну ночь, потом отдам тебе перстень, - она смотрит на Верховного испытующе, глаза щурит, - Да ты не бойся. И кровать у меня для тебя найдется, и яства всякие, и пиво, и мед. Всем Верховного уважу, ничем не обижу, - ведьма молчит, а как отказ слышит, ухмыляется, - Надо ж какой смелый. Это что за невеста у тебя, что таких испытаний-то стоит? – вопрошает она, но ответить не дает, - Ладно уж, знаю, что дел у тебя много, год отслужишь и поди дальше с тварями навьими сражайся, - машет она рукой и уже, было, в избу заходит, повернувшись. Да как уйти, когда опять не согласен? Чувствует ведьма, как гнев ее берет, но в руках себя держит. Правила есть правила. Авось Перун готовился, сказки какие читал, раз и теперь отказался, - Девяносто девять дней, девяносто девять ночей. И то мое последнее слово, - ворчит старуха, уже по ступеням поднимаясь.

Как до трех дней и ночей сговариваются, лишь им двоим и известно. Старуха губы поджимает, но ничего, кроме как согласиться, ей и не остается. Стучит посохом своим о землю и вздыхает, - Так тому и быть. Три дня и три ночи служить мне будешь и всякое поручение исполнишь. А не исполнишь – не видать тебе перстня, как своих ушей. И вот тебе первое мое задание. Бери свой топор, коня привязывай и иди за избу лес рубить, да дрова готовить. И пока до озера деревья не вырубишь – обратно не возвращайся, - да только, кто ж ему скажет, что пока он к озеру продвигаться будет, деревья за его спиной уж снова вырасти успеют и пути назад сквозь их тесноту найти никто, кроме самой Яги, не сумеет?

Подпись автора

Разные небылицы о Яге ходили, особливо по Яви. И уважали ее, и боялись, и благословляли, и проклинали. Да только все одно: никто толком и не знал, кто она такая, чего от нее ждать, добром встретит, или злом. Яга не обижалась. Она вообще была не из обидчивых и в отличие от всех остальных, знала, что живет на перекрестке трех миров совсем не просто так, а исполняет долг ей самой Бездной вверенный. И не было того, кто мог бы ее в том упрекнуть. А тем паче, не было того, кто мог бы ей в том противостоять. Ибо, как Род хранил род божественный от начала до конца, как Сварог в богах и людях огонь поддерживал, как Лада благословляла на союзы, что их народ множили, так и Яга хранительницей законов мира живых и мира мертвых была, вечным пограничником и вечным охранителем баланса, о котором иные вообще не ведали. Да и с чего бы им ведать?

И без ответа Яга знала, на ком Перун жениться удумал. Только Мокошь могла его за перстнем послать, потому как никто другой о том перстне-то и не знал вовсе. И покуда у Мокоши не было матери, а отец в таком деле многого не смыслил, некому больше было взять на себя обязанности и свахи, и родителей. А разве же властительницу Судеб абы кому отдашь? На этот случай у Яги немало испытаний было приготовлено и даже жаль немного, что Перун только на три дня согласился. Не иначе как, подсказал кто. И если уж Мокошь это сделала, значит, понравился ей. Ибо за год в услужении, Яга кого угодно загубить могла. И неважно ей совершенно, Верховный то, или нет. Потому как, а если и Верховный, то что ж? Справится с ее заданиями – так вот тебе и жена, и свобода, и доброе благословение на дорогу. А если нет, то не было в том вины Яги. Она лишь свой долг исполняла, как и всякий, кто в Прави и Нави обитал.

Не ждет она возвращения Перуна, да и вовсе о нем не думает. Вернется, значит, вернется, а не вернется, так тому и быть. Кто там следующим Верховным станет и как власть в Прави поделят, ее не беспокоит совершенно, ибо не ее ума это дело вовсе. Ее дело скромное – жениха проверить, а где надо, то и уму-разуму научить. И если уж с лесом не управится, то с женой-то, а потом и детьми малыми, как? Впрочем, уж в том, что с заготовкой дров на зиму Перун справится, Яга отчего-то не сомневалась. Как и в том, что путь назад он найдет, а если потребуется, то и затупившимся топориком себе его обратно прорубит. А если и не топориком, то и вовсе деревья с корнем повырывает, но на дороге своей до ее избы обратно, не остановится и у озера дикарем не сгинет.

Так оно и случается. Дело к ночи идет и слышит уже шаги, теперь Яге знакомые. Щурит она глаза свои, когтем по столу постукивает, в окошко глядит долго, лишь затем навстречу работнику своему выходит. Руки в боки ставит, но долго спорить с ним не берется, ибо смысла нет. Смекнул, что слова ее буквально трактовать можно и тут уж что поделать? Не дурак, уже хорошо, слушать и слышать может, да дрова и впрямь нарубил на год вперед, если того не больше. Но дрова те не только Яге теперь послужат.

- Ладно уж, Громовержец, - скрипит старуха, - Дрова в сарай складывай, у колодца чистой водой умывайся и заходи в избушку. Уже и трапезу я заготовила тебе, и место на печи. А то ночь скоро, негоже посреди ночи на перекрестке миров по двору слоняться, - строго велит Яга, заходит в избу и впрямь на стол накрывать начинает. Покрывает его скатертью и тут яства всякие появляются: тут тебе и пироги, и кисель, и каша, и рыба, и дичь, и компот, да ароматы такие дивные разносятся, что не устоять вовсе. А посреди стола все равно кутья стоит, точно столь не во имя живых, а во имя мертвых поставлен.

- Заходи, заходи, не стой в дверях, - велит женщина, перину на печи взбивая. Ибо уж что-что, а поспать-то надо после работы, как следует и в том гостю ведьма не откажет, - За стол садись, ешь, пей, а потом спать ложись. Завтра поутру, как встанешь, так сразу коня своего бери и поезжай по тропе от избы налево прямиком в Тридевятое царство, - она по избе проходится, дверь запирает, в окошко глядит и на мгновение кажется, что кто-то оттуда в ответ смотрит, да только под туманом-то и не разглядеть, кто именно это, - Там на развилке, как город с златоглавый увидишь, сворачивай к реке буйной, там садись и жди, - сама-то Яга за стол садится, подавая гостю пример и за еду принимается.

- Дождешься ты чудища ужасного, которое в царстве том давно уже добрых молодцев губит. Дождешься и с ним поквитаешься, убьешь, зло уничтожишь и мне в доказательство принесешь, что останется,- а там кто ж знает, что именно останется-то? Не говорит того Яга, но прежде не говорит другого. Что чудище то – девица прекрасная, красоты невиданной, такой, что всякую другую затмить может. Да только если предпочтет Перун ее своей невесте, то быть беде. Сгинуть, может, и не сгинет, а царю морскому, или черту речному в услужение уйдет навсегда. Чудище же то продолжит молодцев губить, на дно реки их затаскивать, так что лишь кости по одной потом вода на берег выбрасывать будет. Но то ничего: Тридевятое царство и раньше так жило, и теперь поживет. Ему не привыкать.

Подпись автора

Часы идут, а Мокоши неспокойно. Вроде, и предупредила богиня Верховного об опасности, вроде и каравай ему дала, и вещи полезные, и воды налила, а все равно на душе как-то совсем не ровно. Оснований сомневаться в умениях мужчины у Мокоши не было – о его удали вся Правь слышала, не иначе. А все-таки с Ягой-то дело вовсе не в удали было – тут хитрость нужна была, смекалка, а как известно, у богатырей в ходу все больше честь, благородство и прямолинейность, а не что бы то ни было еще. От того и тревожилась девушка. Говорила себе, что все это потому что погубить Верхновного не хотела, но на самом деле, переживала Мокошь вовсе не о Верховном, а именно о Перуне. Справится ли? Не навредит ли ему старуха? Не сделает ли чего, что за пределы допустимого выходило? Хоть бы и не стал он ее супругом – не в том дело было, а погубить Мокошь его не желала, не намеревалась и уж точно не стремилась.

На самом деле, и выбора-то у девушки особенно не было. К отцу ее Перун не пошел, решил так жениться. И если тут уж дело хозяйское, то с матерью дело обстояло иначе. Во-первых, потому что связь между дочерью и матерью-землей была нерушима и свята, а от того проигнорировать ее было бы невозможно. Во-вторых, потому что выходить за кого-либо совсем без родительского совета и одобрения, Мокошь не могла. Отвести бы Перуна к самой матери-земле, а не к одной из ее ставленниц и, как говорили, сестер, да только тот день, когда матушка очеловеченный вид имела, помнило, кажется, только старшее поколение Богов. Сама Мокошь о том лишь от отца знала, что по красе матери-земли вздыхал и никак не мог смириться с тем, что не любо ей небо, не люба ей Правь слишком уж надолго. А от того, едва дочка ее первые шаги сделала, а сын криком младенческим Правь обдал, та вернулась в свою вотчину и человеческого облика более не принимала. Мокошь не сердилась. Она всегда знала, что мать с нею рядом, стоило только босыми ногами, или ладонью земли коснуться. Вот и теперь не могла она ответа дать, не узнав наверняка, кто есть ее супруг будущий и одобрит ли его мать, свои испытания через Ягу послав.

Хотела ли Мокошь, чтобы Громовержец справился? Хотела. Вовсе не потому что это означало, что она непременно за него замуж выйдет – мысль о том девушку, быть может, и волновала, заставляя сердце быстрее стучать, да только это вторично было. А первично, чтобы Верховный вернулся живым и здоровым, даже если после испытаний таких передумает на Мокоши жениться вовсе – она его не осудит. Меньше всего хотела она, чтобы Перун пострадал, чтобы кто-либо ему какое-нибудь зло причинил, а уж коли удумает себе другую невесту, так это ничего, ведь властительнице судеб до сих пор не верится в то, что он это не пошутил и в самом деле в жены ее брать собирается.

Утром второго дня Мокошь уже знает, что с первым заданием Перун справился и даже наказ ее вспомнил – ничего не ел и не пил. Будь оно иначе, вся Правь бы уже гудела, потому что Верховный перешел бы из своего царства в царство мертвых, перешагнув границу, которую старуха сторожила и Мокоши сообщили бы об этом первой, прося все исправить. Исправить, впрочем, там уже никто бы и ничего не смог. Правила есть правила, не они их установили, но они им следовали и законы живого и мертвого нарушать вряд ли кто-нибудь взялся бы. Но об этом богиня старается не думать, хотя едва по утру глаза открывает, умывается и косу заплетает, сразу же за нить судьбы Перуна берется, убеждаясь в том, что живой он и даже, вроде как, в порядке полном – ни сучка, ни задоринки на нити его нет. Соблазн же сплести ему судьбу добрую и на следующие два испытания, велик, но Мокошь сдерживается. Только на нить смотрит, вздыхает, а следом тотчас же и отпускает, зная, что легче дело не станет, если смотреть тут хоть часами.

- Госпожа! – с такими воплями у нее на пороге светлицы, да еще и в такую рань, что предрассветные сумерки едва затеплились, домовой появляется впервые. Мокошь вздрагивает и переводит на него хмурый взгляд, тот тотчас же успокаивается, в пояс кланяется и худенькой своей ручонкой в сторону крыльца указывается, - Там… Там… Там… - он, запыхавшись, говорить толком не может, богиня хмурится сильнее, ленту в косе многим ниже пояса, поправляя. Недолго думая, женщина жестом дает понять, чтобы домовой не старался и сама из светлицы выходит, вскоре оказываясь на крыльце.

То, что вокруг творится, и впрямь стоило такой реакции, так что домовому сегодня повезло. Не больше четверти часа до рассвета оставалось, а вокруг терема такая темень встала, точно солнце только опуститься успела и ночь берет свои права. В довесок в сумерках этих туман по полу стелется такой, что кажется, будто запнуться об него можно. Тут бы и причитать начать от страха, но Мокошь не причитает. И туман вокруг нее расступается, и свет ее в этой тьме виднее лучше прочего. Знает она, предвестником чего все это противоестественное стечение обстоятельств является. Знает, почему даже куры кудахтать перестали. Знает, почему пес за домом к земле жмется и скулит тихо-тихо. А едва по мощеной дорожке к дому от забора слышаться стук костяной ноги начинает, так и вовсе всякие сомнения прочь уходят.

- О таких визитах предупреждать надобно, тетушка, - звонким голосом заявляет Мокошь, оставаясь стоять на крыльце и не думая с места двигаться. Голос ее насмешливый, улыбка на губах играет, глаза ясные на старуху, из тумана выходящие, смотрят без тени страха, - Я бы хоть кутью поминальную изготовила. А теперь мне тебя потчевать нечем, - заявляет она, все так же пальцами косу свою рыжую перебирая, пока домовой за подолы платья зеленого держится, точно ребятенок малый.

- Знаю я, что за кутью ты готовишь, Мокошь. Мне от той кутьи жизни не видать, - скрипит ведьма, у дома вставая, - А в дом, может, все же пригласишь? – интересуется ведьма, впрочем, не питая на этот счет особых надежд и только племянницу испытывая – усвоила ли законы, не ею писанные, - Или, может, сама ко мне спустишься? – хитро смотрит Яга, да в ответ только звонкий девичий смех слышит, что россыпью колокольного звона округу обдает, давая яснее всего понять – как бы ведьма ни старалась, а ни дом, ни Судьбу ей в междумирье затащить не удастся, пусть это междумирье за Ягой даже в Прави тянулось.

- Нет уж, Яга. Я к непрошенным гостям на землю не ступаю и в дом их не зову. Говори, зачем пришла и возвращайся к себе. Кто границу-то охраняет, пока ты сама нарушать их вздумала? – это был разговор уже на грани самой жестокой угрозы. Но Мокошь не собирается ничего рассказывать Перуну, или старшим. Она знает, зачем здесь старуха на самом деле. Или, во всяком случае, догадывается.

- Пришла за жениха твоего спросить. Или называть его пока так мне надобно? – щурит ведьма глаза, на девушку глядя, а та и под испытующим взглядом ничего дурного не думает и уж тем более не боится, - Хорошо ты его подготовила. Стало быть, люб он тебе, раз не хочешь ты, чтобы сгинул он в лесах моих, или тереме? – вопрошает старуха, шестом своим об землю постукивая.

- Называть его можешь так, как сама захочешь, Яга. Да только я бы на твоем месте в любом из этих названий не забывала, что Перун – наш Верховный, - спокойно отвечает девушка, - И у него дел есть поболе, чем служить тебе веками, так что была бы ты с ним помягче, да помилосерднее, - не приказывает, скорее и вовсе уговаривает Мокошь, на старуху глядя.

- Вот еще, - обрывает она девушку, посохом своим об землю стуча, - Вот еще. Верховный, или нет, а раз Судьбу в жены позвал, значит, спрошу с него по все строгости, ты и сама знаешь, как велено. Женись он на какой другой девице, тогда, может быть, и вняла бы твоим просьбам. А все же не за тем я пришла, чтобы нытье твое девчачье слушать. Ты мне лучше скажи. Люб тебе добрый молодец, Верховный наш, достоин ли красы твоей и гордости? Не обидел ли тебя чем давеча? Все расскажи, как на духу. Абы за кого тебя выдавать мне не велено, отец с матерью никогда не простят мне такой оплошности, - тянет старая с таким видом, точно от решения ее жизнь зависела. Зависела. И правда. Если Род узнает о том, что они тут задумали – отправит в небытие всех троих. Ладно, может быть, двоих, ведь Перун-то все-таки был Верховным, хотя и ему отец этого совершенно точно не забудет.

- Ничем меня Перун не обижал и даже не думал о подобном. В остальном же, не мне решать. Для того тебя мать и оставила, чтобы ты ответы на такие вопросы знала, - говорит Мокошь, хотя за строгостью показной все больше смущение, нежели, что бы то ни было иное. Она понятия не имеет, что нужно говорить, она хочет только, чтобы все поскорее закончилось и Перун был в порядке. А то как жить с тем, что погубила Верховного и просто хорошего человека, девушка не знала. Впрочем, откуда она знала, что он был хорошим человеком – тоже тот еще вопрос.

- А если не знаешь ничего о нем, то зачем в помощь ему предметов волшебных выдала, каравай ручками белыми испеченный и воду, что сил возвращает лучше сна? – опять щурит глаза Яга и опять со взглядом насмешливым Мокоши сталкивается. Да только недолго ей насмешливо глядеть, - Понравился, знать. Мил и люб сердцу наш Верховный, - щеки девушки вспыхивают, она задирает подбородок повыше и поджимает губы.

- А тебе почем знать? Если уж и я сама не знаю, - эту ложь, впрочем, Яга ей спускает. Только ближе ступает, прямо в глаза глядя.

- Уж я-то в таких делах не ошибаюсь, девка. Что ж, так тому и быть, - она снова ударяет посохом о землю, - Все равно мужа достойнее тебе найти невозможно, - Мокошь даже возразить не успевает. Туман подступает совсем к дому, но уже через секунду рассеивается, оставляя девушку в полном одиночестве. На дворе светлый, погожий день, на небе ни облачка, а от Яги не осталось и единого следа.

Многим известна истина была: много кто в Тридевятое Царство отправляется, да мало, кто возвращается. Чудовище тому причиной было совсем не в последнюю очередь, конечно, но все-таки не только в нем было дело. В самой атмосфере этого места тоже. И тепло тут, и светло, и трава растет, и река журчит, и солнышко греет, а все-таки чем дольше находишься, тем вязкая пелена сильнее тебя укутывает. Все равно, что в болото провалиться. Поначалу и не подозреваешь ничего, а завтра уже и не вспомнишь, зачем прибыл, куда собирался идти и какое такое чудище, ведь на берегу только девица красы невиданной.

Вот и теперь такая девица к Перуну с берега идет легкой совсем походкой, в платье, которое ни одной мало-мальски приличиями владеющей, в голову не придет надеть. Вроде, и в пол оно, вроде, и волочится белоснежный подол по песку, а ткань такая, что тонкого стана, груди и плеч покатых не скрывает ни капли. Темные волосы ниже лопаток рассыпались. Улыбка радушная, теплая, а движения точно взмах крыла бабочки в теплый летний день. Садится девица рядом с Перуном, яблоко ему наливное из ниоткуда взявшееся протягивает.

- Здравствуй, добрый молодец, - молвит насмешливо, сама от другого яблока откусывает, точно целая корзинка у нее с собой, - Что привело тебя в далекие наши края? – вопрошает она, укладываясь на траве и руку себе под голову подставляя, - Все у нас есть тут. И рыба водится, и кузницы лучшие на земле, и девушки красивее других, и вода в реке, как парное молоко. Не желаешь ли прямо сейчас искупаться? А я тебе компанию составлю.

Подпись автора

Слыла молва о Тридевятом царстве разная. Говорили, что нет другой такой земли во всех мирах, что нет такого правителя мудрого и сына-царевича благодарного, и дочери-царевны добрее и прекраснее. Не было в этой земле ни боли, но горя, ни страха, ни смерти. И кузницы оружием полнились, и на рынках от товаров ряды ломились, и девиц прекрасных было в избытке, и коней в полях больше, чем надобно. Товары отсюда уходили только самые лучшие. Больше того – легендарные, от того их в Яви-то и не найти было, кто ж в здравом уме просто так смертному артефакт выдаст? Только за самые великие свершения, только за самые славные начала. Да только дурак на такие сказки безоговорочно покупался, ибо знали все, что во всех мирах существовала лишь одна земля без горя и смерти, земля та Правью называлась и доступна по сей день оказывалась не богатырям и добрым молодцам, а одним лишь богам. Стало быть, и междумирье, что на перекрестке между Правью, Явью и Навью стояло, Тридевятым царством называясь, вовсе не было землей обетованной и таило оно в себе нечто грозное и злое, нечто, что всему процветанию и благополучию в противовес пойти могло. И уж кто из этой земли возвращался, едва ли хотел сюда вновь поехать. Рассказывали разное и без чудовищ всяких. И о том, что правитель здесь не мудр вовсе, а коварен, что жители здесь давно померли и улицы полны заложными покойниками, а вовсе не настоящими, живыми людьми, о том, что сын-царевич – оборотень и в ночи оборачивается гигантским волком, что тащит в их царство новых жертв, что царевна для того лишь существует, чтобы богатырей губить и заманивать их сюда, ибо кто девять дней в Тридевятом Царстве пробудет, тот ни в мир Яви, ни в мир Прави не вернется больше. А что из молвы правдой было, Громовержцу лишь предстояло теперь узнать.

Вопреки тому, как часто случалось с чудищами всякими, сейчас вокруг ничего и не меняется почти. Ласковые лучи солнца все так же золотят яркие цветы, водная гладь исходит мелкими, чуть видимыми волнами, тень деревьев выглядит так, как и должна, вовсе не стремясь превращаться в ужасных существ, способных любого на дно озера утащить, если не того глубже. Все словно такое, каким и должно быть в сказочном царстве и только время начинает идти, как вязкая патока, в которой можно было утонуть, в которой сложно было и двигаться, и думать, и на что-то решаться. Быть может, было дело в жарком полудне, а может быть, и в чем-нибудь другом. Например, в наливном яблочке, которое Верховный теперь держал в своих руках, да только все не откусывал даже под ласковым взглядом прекрасной девицы, что все смеялась, глазками стреляла и всячески давала понять, как она к новому путнику местному расположена, как рада видеть его и как они все здесь радушны и открыты дорогим, пусть и совершенно нежданным гостям.

- Да все байки это. Какое уж тут чудище? – хохочет девушка, яблочко надкусывает, смотрит на мужчину во все свои прекрасные и ясные глаза цвета сочной зелени, - Бывал у нас тут дракон, который девиц похищал, да его Илья-то, который Муромец, победил, оттаскал за хвост и больше змеюка подлая нам не являлась, - тянет девушка, словно вспоминая, - Давно уже то было, теперь-то девицы и помнить не помнят тех дней, когда жизнь их была в опасности, - она пожимает узкими плечами, вновь надкусывая яблоко и от хруста его кажется, будто бы и не было яблока свежее, вкуснее и слаще, - На оборотня жаловались, говорили, будто бы даже это сын князя нашего, Емеля, да только в эти байки давно уж никто не верит, - она хмыкает, словно давая понять, что и сама-то в это никогда не верила, что уж говорить о других, менее наивных представителях хоть этого царства, хоть любого другого.

- А если ты про чудище, что в озере живет, так то и не чудище вовсе, кто бы его так назвал? – она задорно и заливисто хохочет, глядя на то, что мужчина и яблоко-то не ест, и ею не шибко интересуется, и вообще весь в думах своих. Куда это годится и с чего бы ему в месте, где ничего дурного случиться не могло по определению, быть таким задумчивым и даже чем-то озадаченным? Не нравится это девушке, брови она хмурит, да только ненадолго совсем, ибо кому понравится женщина в плохом настроении, хмурая и вредная в довесок ко всему? Нет-нет, эта такой не была, что и демонстрировала всем своим видом, всей своей красотой ласковой, да приветливой, всей своей жизнерадостностью и терпением к мужскому выбору: не ест яблоко, так тому и быть. Купаться не хочет? Другим путем затащить в воду можно.

- Если хочешь, то отведу тебя к нему, покажу его во всей красе, да ты только не удивляйся. Вон за той стороной озера, на востоке, в заливе оно и живет. Я покажу, - она на ноги встает куда быстрее, чем Перун успевает согласиться, улыбается, за собой его манит, только от воды сама подальше держится, покуда солнце полуденное не сошло. Ибо всякому известно, что вся нечисть дурная в полуденной воде своим истинным обликом отражается. А она Перуну обещала, что чудище ни ужасным, ни пугающим вовсе не является.

Подпись автора

Идут они вдоль озера, а к берегу близко не подходят, девица нарочно подальше держится, все ближе к тени деревьев, что нет-нет, а попадаются на пути. Тишина стоит не иначе, как гробовая. Ни птицы не щебечут, ни бабочки не летают, даже рыба в озере будто бы вымерла и не плещется. По тропинке идут, и тропинка та точно сама им под ноги ложится и ведет все дальше и дальше от поляны, где коня оставили, а потом и от самого озера. Прошли-то всего ничего, а погода начинает меняться так стремительно, как если бы они целый день потратили. Сначала мнится, что тени деревьев так вытягиваются, что всю дорогу перекрывают, затем ясно становится, что это тучи грозные небо затягивают, хотя дождь крапать и не начинает. Вода в озере темнее становится, но скоро они и от нее уходят. Обещала же девушка, что к заводи пойдут, так туда они и направляются, пусть и не знает гость не местный, что нет тут никакой заводи вовсе, да отродясь не было.

- Идем-идем, сам увидишь, - говорит своему спутнику девушка, ступая по тропе уверенно и словно не замечая, как погода поменялась, как светлые поляны сменились зловещей тенью каких-то странных, неестественно выгнутых деревьев. Ну, так что ж? И такое бывает, не всем деревьям красивыми и ровными расти, не везде природе расцветать и радовать красотой своей, - В легендах и сказках, порой, мудрости хранится больше, чем в некоторых головах. Ты разве не знал? – насмешливо вопрошает девушка, вновь заливисто смеясь, - От того и ведаю их. В нашей семье принято так – с малых лет детям сказки читают, да мудростью народной делятся. С тобой не делились, что ли? – да ответ-то ей известен. Либо не делились, либо запоминал нарочно плохо, как и многие богатыри, считая, что большая часть их силы все-таки в твердой руке и умении мечом размахивать, а сказки все эти, мифы, да легенды, кому до них какое дело? Это ничего. Ничего, потому что если бы читал Громовержец сказки, если бы помнил, что мать ему рассказывала, то знал бы, что на своих ошибках даже Емеля-дурак учился, мудрость постигал, испытания проходя и с различными героями встречаясь, не говоря уже и о богатырях, в коих мудрость тоже взращивалась миром тайным и колдовским, истина в котором на кончике мече не находилась почти никогда. А стало быть, Яга его сюда недаром отправила. Не только силушку его богатырскую испытывать, но и мудрость с умом воспитывать, ибо жениться он собирался не на простой девице, а на Судьбе, которая в подобном месте, да при подобных обстоятельствах себя, как рыба в воде ощущала. Ощущала бы. Да только здесь-то Мокоши не было и помочь Перуну она ничем покамест не могла.

Идут они еще около четверти часа и можно подумать, будто бы и сама девица заблудиться успела, потому что в сумерках внезапно возникших перед ними открывается отнюдь не заводь никакая, а самое настоящее болото и кто болото в своей жизни хоть раз видел, никогда бы его с чистой озерной водой не перепутал бы. А здесь все так, как и должно быть: и насекомые летают, да так много, точно сейчас всего облепят, и лягушки со всех сторон квакают, но от воды смердит так, как на болотах настоящих никогда не смердело. Казалось бы, может, перепутала чего девица-то? Да только сама она решительно к болоту направляется и тропа, что под ноги им ложилась, туда же ведет. Спускается краса ненаглядная к тине болотной, да камышам, раздвигает их и видно становится диво дивное, да чудо чудное. Посреди воды смердящей, посреди белозора болотного и ежеголовника, посреди травы густой и топей непролазных дом стоит, да так стоит, точно фундамент у него крепкий, а вовсе не глубины болотистые в основании.

Девушка же времени даром не теряет, едва гостю жилище свое показав, сразу же за руку его берет, да в топь тянет. Уж мнится ей, что победа-то в этот раз совсем легка будет. Часто так бывало. Если уж дом посреди топей стоял, то разве человек не выстоит? На том и играла, на том в самую глубину и затаскивала, а исчезала, как пар, стоило убедиться в том, что пути назад для очередного богатыря ли, или иного героя, уже не будет. А жертвой поднесенной болоту и всему Тридевятому царству, и сама насыщалась, и царя-батюшку потчевала. Шутка ли, столетиями выживать, не стариться и на тот свет не отправляться? Тут никакими заложными покойниками сыт долго не будешь, да и вообще не будешь, ибо не было у жителей сего царства бессмертия божественного и даже капли силы той. Как застряли они в междумирье, так и оставались ни людьми, ни богами, ни мертвыми, ни живыми, а потому умри и Навь поглощала раз и навсегда, шанса на искупление и вечную жизнь в светлых ее частях, не оставляя. Да только надо ли о том очередному богатырю рассказывать?

- Идем, идем, не бойся. Дом стоит и ты выстоишь, - пальцами своими тонкими, ледяными она Верховного за руку цепляет, чувствуя в нем жизни побольше намного, чем во всех других, кого в топь затащила, - А коль выстоишь, то и медом тебя напою, и пирогами угощу, ничем не обижу, - никто еще у нее пирогов не ел, чаю не пил, никто больше десяти шагов от берега не проходил. Но если этому повезет, то и впрямь пирогами его накормит, и киселем напоит, а затем и стол поминальный накроет. Что ж они, совсем звери, что ли? Обычаи чтут и по мертвым тризну всегда служат.

Подпись автора

Всем богатыри эти были хороши: и сильны, и пригожи, и мечом владели так, как никто не умел, а все-таки была у них одна и та же беда у всех, как у одного. Соображали они больно туго, и к тому девица была привычная. Ведь бывало же и так, что никакого сражения и не случалось вовсе. Вот шел богатырь по топям, а вот вместе с доспехами его, мечом, да другим оружием, затянуло с головой. Был богатырь – нет богатыря. Никакой опасности, да никакого риска. И про сказки они всегда все врут одинаково! Не читали! Не чи-та-ли! Потому что если бы читали, разгадывали бы, что к чему еще у самого озера. Но оно-то и к лучшему было. Редкий мужчина сказкам в жизни место находил, не зная, что те – кладезь мудрости вековой, предками данной. О том все женщины больше ведали, а если мужское нутро той мудрости открытым оказывалось, то мужей тех не богатырями чествовали, а колдунами опасались. То было известно и миру божественному, и миру смертному. Да-да, знавала девица и про божественный мир, тот, что выше их лежал, над всею Явью и всеми междумирьями, чем бы они ни являлись. Знавала она имена тамошних обитателей, знавала, что были среди них и женщины, мудростью полные, и мужчины, ту мудрость разделившие. Кажется, отец-то говорил, будто бы сам Переплут к ним сюда захаживал. Правда, или нет, а предположить, что такой гость сюда снова пришел, ей неоткуда. Ее дело-то особо и не хитрое. Знай, красавицей ослепительной оборачивайся, да добрых молодцев на дно болота таскай. Много знаний и мудрости на то было не надо. И хоть и хотелось болотной девке хоть одним глазком мир божественный узреть, и думать она не думала, что перед нею не кто-то там, а сам Перун-Громовержец.

А раз не думала, то и выдумывать, что-то новое никакой нужды не было. Он с вопросами к ней своими – а она то и делает, что тащит его поглубже в топь, ожидая, что нет-нет, а начнет в трясину-то уходить. Кто ж не ушел бы? Сама-то она легко ступает, только чуть вода в лаптях хлюпает, но если б не хлюпала, был б совсем подозрительно, наверное. Но незнакомец в трясину не уходит, бормочет себе там, что-то, не то ей, не то самому себе. И это кажется девушке странным, ведь не болота то были вовсе – нутро Тридевятого царства гнилое, тягучее и бренное. Никого оно просто так не оставляло, никому еще идти так долго не позволяло. А он идет себе, шаг за шагом ступает и все бы ничего.

Будь у нее опыта больше, будь она умнее, знай, кто перед нею, догадалась бы, что сила в Перуне была не богатырская никакая вовсе, а божественная. А божественная сила – вовсе не та, что людская и всякая скверна Громовержца коснуться не могла, покуда он был кровь от крови, плоть от плоти, дух от духа и сила от силы своих божественных родителей и всей Прави. Правь-то недаром Правью звалась. То название о законах было, которые соблюдать требовалось, то название о сути исходной природы всей и целого мира. А те, кто мир создали, никаких болот не боятся, да и вряд ли вообще страх ведают. Но это девице пока неочевидно, а потому, цепляется она холодными пальцами за Перуново запястье, глубже его тянет, убежденная, что просто везет. Шаг, еще шаг, да потонет. Не придется ей ни обращаться, ни воевать. Давно уж такого не было. Как-то раз, помнится, какой-то там богатырь на берегу встал, заупрямился, не верю, говорит, тебе, не пойду дальше. Ну, так дело хозяйское, она обратилась, да голову ему откусила.

Звук обнажающегося меча – знак дурной, это всякий знает. Знает его и обитательница болот, оборачивается тотчас же, руку незнакомца отпуская. Щурит глаза свои красивые, губы алые в тонкую нитку складываются, ничего хорошего это ни ей, ни Перуну не предвещает. Не знает, с кем дело имеет, а все-таки своего отдавать не намерена. И стоит ли говорить, что громовержца она уже своим посчитала, как только первым шагом он на болота ступил, ничего дурного о своем решении не ведая.

- Ну вот, - смеется она вновь, разворачиваясь к мужчине и прямо на него глядя, - Говоришь, не боишься ни меня, ни болот, а меч свой уже обнажил, - улыбается она, да только улыбка так выглядит все больше, как оскал, - Или то не от страха, а от решительности шибкой? Так меч твой болотной скверной испорчен, от того и не отражает меня, - и хорошо, что не отражает, потому что если бы отразил, то увидел бы незнакомец то, что ему никак бы по душе не пришлось. А, впрочем, ждать-то чего было? Итак увидит!

Обращение занимает у девушки всего несколько мгновений. Часто она обращалась, не было тут ничего непривычного, или непредсказуемого. Чудищем оборачивается вдвое больше Громовержца, с щупальцами и ртами, с когтями и клыками, не поймешь, не то медведь, не то рыба какая чудная, не то жаба болотная. Да только бросается она на Перуна, не давая ему разобраться, силясь с ног сбить. В болото-то они все-таки зашли, а стало быть, из трясины атаковать будет все сложнее и медлительнее, не в пример ей самой. Обнажает когти чудище, клыки обнажает, да бросается на незнакомца. Славная будет битва, славная, пусть и короткая для него.

Подпись автора

Знала ли Яга, что Верховный с заданием справится почти наверняка? Если и не знала доподлинно, то уж точно догадывалась. Не то, чтобы если не догадывалась, не стала бы его отправлять за убийством чудища. Вовсе нет, отправила бы так же, как и планировала, потому что Верховный, или нет, а законы трех миров для всех едины. И может быть, и лучше было бы, если бы за вопросом о возможности жениться на Мокоши, Перун к ее отцу пошел. Там бы сговориться было куда как проще, даже несмотря на то, что Род поначалу бы точно рогом уперся, в позу встал, да посохом потрясать стал бы, чтобы к его дочери никто близко ступать не смел, а если посмеет, то кара небесная обрушится на него. Тут верно было одно – считаться с Верховенством Перуна старший из двух первейших братьев точно не стал бы. Но это только поначалу. Ведь если так подумать, то исполнится желание Рода. И хоть сын его Верховным не станет, Верховной станет дочь, заключив союз с Перуном.

Но, как известно, что сделано, то сделано, обратно не вернешь, да и посылать Перуна к Роду Яга уж точно не собиралась. Если решили эти двое, что Роду ничего знать о предстоящем браке не стоило, если сочла Мокошь нужным испытать своего новоявленного жениха, отправив его не куда-то там, а к самой хранительнице междумирья, то так тому и быть. Она свой долг выполнит вместо сестры, что самой землею была и дражайшую племянницу никому непроверенному и недостойному не отдаст. Дрова-то рубить умеет – молодец, находить дорогу домой, несмотря на все преграды – тоже, в довесок, мудрости женской не чурается, раз предупреждениям Мокоши внял и ничего в ее доме не ест, не пьет и все должные заветы помнит. Может, и выйдет из него жених-то, что надо. Может, и отдаст ему Яга перстень свадебный, без которого Мокошь замуж пойти не сможет, даже если бы ей того хотелось. А что вы думали? Перун жениться собирался не на простой девке из безвестной семьи, а на Пряхе Судеб. Ни свадебных перстней, ни предсвадебных заданий простых здесь не было и быть не могло по определению.

- Ну, чего ты тут головами разбрасываешься? – мрачно спрашивает старуха, на свой посох опираясь, на Перуна хмуро глядя, а затем на высокий шест у забора, где полно прочих черепов было, указывая, - На место ставь, нечего тут мне огород мертвячиной своей засорять, - и не поймешь, шутит ли, или всерьез говорит, учитывая, что хоть огород, хоть изба, что количество черепов на заборе явственно намекает на то, что уж чего-чего, а смерти и той самой «мертвячины» Яга не боялась и даже не брезговала. Как бы там ни было, а продолжать до тех пор, пока Верховный искомую просьбу не выполнит, старуха не собирается, стоит на своем месте и смотрит строго.

- А там еще и не такое творится, Громовержец, - ухмыляясь, заявляет ведьма, глаза в сторону, где дорога в Тридевятое царство направляя, - Ты на досуге поинтересуйся у красы своей, кто там царь, кто дети его, куда супруга его делать и кто такие заложные покойники, что в царство Навье уйти не могут, как бы ни старались, - да только с точки зрения Яги, навести порядок в этом царстве все равно было невозможно. Не Явь это была, не Правь, не Навь, а леший знает, что. В этих пограничных мыльных пузырях никогда не угадаешь, чего ждать. Все там не как у людей и богов. Все там иначе вывернуто. И ничего бы, если бы пузыри эти с реальными мирами не граничили. А тут того и гляди полезут прямиком в Правь чудища лохматые. Ну, этой-то теперь, конечно, ожидать в Прави не следовало, а что на счет остальных?

- Э-э-э, нет, - тянет ведьма, глядя на Перуна, зажмурив один глаз, - Не хочешь есть – не ешь, не хочешь спать – не спи, а перед уходом на третье задание баню тебе затопить придется, равно как и банника задобрить. За второе не беспокойся, он у меня смирный, - машет рукой старуха, помалкивая пока, что баню он топить будет не для нее, а для себя, потому что после исполнения всех заданий должен будет непременно в той бане помыться, иначе из царства пограничного дорогу вовек не найдет, не смыв с себя пут местных, да смерти паутину.

- А раз за заданием третьим торопишься, будто гонится за тобой кто, то вот тебе то задание. Как раз, пока баню затопишь, поразмыслишь над ним, - ухмыляется старуха, волосы свои седые теребя, - Иди туда — не знаю куда, принести то — не знаю что, - посохом она об землю ударяет, разворачивается к Перуну спиной и в дом идет. И тут уж кричи, не кричи, вопрошай, ни вопрошай – все одно. Если Яга сказала, то тут либо делай, либо умри в попытках.

Подпись автора

- Ну, ты еще поговори мне, - отвечает Яга на слова Перуна по поводу мертвячины. Ишь, чего удумал. Знать не знает, почему на пограничье все эти головы на кольях гниют, а комментарии свои вставляет. Такова была мужская природа, Яга бы все могла о ней рассказать и самому Верховному, и невесте его новоявленной, да только никто не спрашивал, так что, испаряется она еще прежде, чем громовержец уточнить, что-то успевает. Да и что тут уточнять-то? Сказала же – баню истопи, ведь у Яги спина уже не та, чтобы там корячиться, а потом отправляйся туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что. Куда уж понятнее-то?

Банник здесь и впрямь смирный. Как ни странно, а у Яги в доме и у дома духов злобных и вредных не водилось, потому что с духами теми она была на короткой ноге, либо запугивала их до такой степени, что они не смели дурного не то, что сделать, а помыслить. Так что, банник к Перуну вполне расположен, и слова его слышит и принимает, и дары его тоже. В процессе все присматривает за тем, чтобы поленья ровно в печь ложились, огонь не искрил больно и на заслонку указывает, чтобы дым выпускать было можно, ибо топить по-черному сейчас не к месту, все же не к похоронам готовились, а к свадьбе. Правильно все Перун делает, так что, когда уходит, банник сам берется за поддержание огня. Баня и так-то меньше половины дня не топилась, а тут придется жар до самого возвращения громовержца поддерживать, а учитывая задание Яги, на это мог и не один день уйти. И хорошо еще, если вернется. А то оно в дальней дороге-то по-разному бывает.

Дудочка звучит на весь лес и дальше. Поначалу тишина в ответ раздается, а следом зверье все-таки появляется, куда ни глянь. И горлица на ветке, и заяц под кустом, и лисица на пне примостилась, и еж через дорогу по своим делам бежит. Перун же к птице обращается и то его выбор. Сидит она на ветке, сидит, на Верховного поглядывает, а затем крыльями своими бить начинает, да так сильно, точно ураган нагнать желает. Но вместо этого прилетают еще и еще птицы, переговариваются между собой, щебечут, да так, что на весь лес слышно. Продолжается это какое-то время, прежде чем разлетаются вороны, горлицы, кукушки, дрозды, да воробьи по сторонам, оставляя за главную ту, к которой Перун прежде всего прочего обратился.

- Надобно тебе за зайцем следовать, Громовержец. Да идти туда, куда он поведет, дороги не спрашивая и места не зная, - щебечет птичка прямиком с дерева, - Зачем – узнаешь тогда, когда получишь, а до тех пор то тебе неведомо, как и нам, - может, диковина какая будет, может, друг близкий, а может и смерть лютая. Кто знает, куда тропы приведут Верховного, когда он знать не знает, куда идти надобно? Никто бы говорить наверняка не взялся.

- Ну, да все пустое. Ведро у дома Яги с собой бери, а потом за зайцем следуй, - рекомендует горлица, да тотчас же в воздух взмывает. Заяц на дороге показывается, прыгает, скачет, да Верховного ждет. Зачем ему ведро, никто не объясняет, да куда уж тут спорить-то после всех странностей, да явлений необычных? Сказали – ведро надо, значит, так оно и есть. Обманывать Перуна никто не намеревался, недаром же Пряха Судеб ему дудку дала не простую, а очень даже волшебную.

Заяц, как известно, прытью изрядной обладает, так что приходится Верховному внимательно следить, чтобы из виду его не терять, да следовать так быстро, как только может. Бегут они, точно за ними погоня, а все-таки время от времени останавливаются, передышку Верховному давая, да чтобы колодезной воды испить и ягод с ближайшего куста поесть. Наконец, с холма высокого спускаются, на дорогу ровную ступают и к озеру серебристому идут, где в заводи русалки плещутся, играют, к себе зовут, хохочут. А у заводи той лягушка сидит, да не простая, а очень даже волшебная.

- Здрав путь, Перун-отец, - произносит зеленая, квакает, да глазищами своими отнюдь не лягушачьими на него взирает, - Знаю я о беде твоей, о задании, что Яга дала. О том мне уже поведали. Что ж, пойдем туда, не знаешь, куда. Будем искать то, не знаешь, что, - важно заявляет лягушка, - Но прежде, пойди найди молока парного, в ведро его набери, а потом меня в то ведро посади. Как сделано будет, неси меня по той тропе на север до самого камня Алатыря. А как донесешь, разбуди. Скажу тебе, что дальше делать.

Подпись автора

Недолго лягушке ждать Верховного пришлось, хотя думалось ей, что молока парного он тут вовек не сыщет. Надо было помогать, самой корову какую найти, или буйволицу какую, или еще кого-нибудь, кто мог бы помочь разрешить эту проблему. Но не иначе как везло сегодня Громовержцу, потому что возвращается он с ведром парного молока, как и велено было. Стало быть, зря лягушка переживала, зря горлица беспокоилась, зря заяц свои прогнозы пессимистичные делал. Уморить Верховного им не удалось, да и что-то подсказывало лягушке, что это было не так-то уж просто. Но как бы там ни было, а тревог своих она ничем не выдает, когда Перун возвращается, только садится в парное молоко с очень важным видом, зайца с горлицей домой отпускает, говоря, что дальше они сами справятся. А справятся, или нет, то уже дело покажет, удаль Перуна молодецкая и его смекалка. Если уж половину пути проделал, то и дальше вера в него была, пусть даже сказок он читал не так уж много.

До камня Алатыря путь не близкий. Все-таки центр мироздания, а вместе с тем и его конец, пограничье похуже того, что Баба Яга хранила. Здесь же теперь никаких границ не видно, туман не стелется, злобных ведьм нет, только трава высокая, солнце ясное и река огненная, до самых небес потоки пламени вздымающая. От того и жарко здесь, не как везде, а прохладные порывы ветра искры доносят, вынуждая быть предельно осторожным – того и гляди вспыхнет, что-нибудь. Но лягушке вовсе не страшно. Глядит она по сторонам своими глазищами, хлопает, вертится, словно убеждаясь, что пришли туда, куда нужно было.

- Хорошо, хорошо, - удовлетворенно отмечает зеленая, - Доставай меня из ведра, - командует она, а едва на земле оказывается, подпрыгивает пару раз, окончательно с себя сон сгоняя, - Ты, давай, садись на меня, не стой столбом. Путь тебе предстоит еще не близкий, а хорошо бы до полуночи вернуться, чтобы страхов не натерпеться там, куда мы теперь собираемся, - не то, чтобы лягушка сомневалась в храбрости Перуна, но она все-таки считала, что если можно избежать неприятных встреч с порождениями тьмы неведомыми, то так и надо бы сделать, чтобы вернуть Верховного целым и невредимым, насколько это возможно. Он же ведь жениться удумал. Дело серьезное. Никак нельзя перед свадьбой оплошать, да в Навь отправиться, или еще куда.

- Да садись ты, садись, не бойся, не задавишь! – говорит лягушка, видя замешательство Перуна. И правда слишком мала она, мнится, что тут вообще без вариантов. Все-таки не конь, не осел даже, куда уж тут сесть и ничему не удивляться? А все-таки надо бы перед свадьбой заставить Перуна сказки почитать. Надо будет Яге сказать, или Ладе, или самой Мокоши. Куда это годится – Верховный сказок не знает? Но бубнить об этом теперь было бы не к месту. Едва Перун садится, или делает вид, лягушка начинает раздуваться. Раз надулась – сделалась словно копна сена. Уточнила у Верховного, крепко ли тот держится. А раз крепко, то и во второй раз надулась – сделалась точно стог сена. Подождала, отдохнула, убедилась, что крепко держится Перун, снова стала дуться. Тут уж надулась выше леса, вновь убедилась, что крепко держится ее наездник, да в два прыжка реку огненную преодолела.

- Ну, а теперь слезай, громовержец, да прямо по тропе за лес ступай, по пути никуда не сворачивай. Иди, пока не увидишь терем—не терем, избу—не избу, сарай—не сарай, заходи туда и становись за печью. Там найдешь то — не знаю что, - звучит, конечно, как бред сумасшедшего, но лягушка на сумасшедшую не походила вовсе, а вполне себе здравомыслящей дамой была и оставалась ныне. Конечно, прыгать через огненные реки это еще никому не прибавляло ни здоровья, ни здравомыслия, но зеленая выглядела вполне себе вменяемой, - А я обратно отправлюсь. Путь-то предстоит не близкий, - хотя глядя на то, как лягушка преодолела реку в два прыжка, тут уж сомневаться не приходилось, что назад она вернется успешно.

Тропа под ногами Перуна стелется, ведет его все дальше и дальше от огненной реки. Здесь тебе и прохлада, и ягоды крупные, и зверье лесное, и солнышко светит, и прохладный ветерок дует. Тропа та и впрямь идет до единственного в округе дома на опушке. И странен тот дом, ибо нет у него ни окон, ни крыльца, а только дверь одна в самую землю уходит. Внутри ни души, но чисто, тепло и прибрано, угли в печи тлеют, половицы не скрипят. А прямиком за печью место, будто нарочно оставленное, чтобы прятаться удобнее было.

Да прятаться долго не приходится. Вскоре дверь отворяется и в избу заходит мужичок с ноготок, борода с локоток. Долго не расхаживает и кричит, - Эй, сват Наум, есть хочу! – стоило только крикнуть, откуда ни возьмись, появляется накрытый стол, на нем бочонок пива, бык печеный, в боку нож точеный. Мужичок с ноготок, борода с локоток, сел возле быка, вынул нож точеный, начал мясо порезывать, в чеснок помакивать, покушивать да похваливать. Как доел, крикнул снова, - Эй, сват Наум, убирай объедки! – и как не бывало ни объедков, ни бочонка. Походил мужичок по избе еще, вещей каких собрал, а там вышел из избы, сел на коня, да и уехал, оставив дом в тишине, да чистоте, хоть сам к той чистоте руки не приложил.

Подпись автора

Свата Наума просить дважды не нужно. Стоит только Перуну желание свое высказать, как на столе яства разнообразные появляются, по полу бочонок с медом катится, пирогами пахнет и печь горит вовсю, дом согревая. Кем бы ни был искомый сват Наум, а дело он свое знал, для гостей не жадничал и вообще был помощником быстрым, тихим и услужливым, хоть и непонятно было, кто такой на самом деле, откуда взялся и как так вышло, что все на свете умеет делать и доставать, даже если кажется, что в избе ни краюхи хлеба, ни какого бы то ни было иного добра, даже для усталого путника не найдется.

- Вот спасибо тебе, добрый человек! – обращается невидимый голос к Перуну, - Сколько лет в этой избе сижу, все прихоти исполняю, а за то время ни одной краюхи хлеба не видел, - он не то, чтобы жалуется, а обида в голосе все-таки слышна. Не по-доброму это, жестоко по отношению к такому хорошему помощнику, не угощать его ничем и словам доброго ему не говорить. Дух, не дух, человек, не человек, доброе слово и кошке приятно, как известно. А здесь никакой кошки, а хозяин только и умел, что трапезничать, да требовать всякое, но только не кормить своего работника и не давать ему никакой оплаты за все его старания. Нехорошо это было, не по законам Прави и будь здесь, кто из тех богов, что в спиритуализме разбирался, знали бы, что рано или поздно, а такой хозяин плохо кончит. Намного хуже, чем представлял себе, пока еду поглощал неумеренно и бочонки с пивом выпивал, не щадя живота своего. Буквально.

Но новый гость был совсем другое дело. Не только трапезу с ним за одним столом приглашал разделить, но и видеть его хотел. Да только то было невозможно, ибо сват Наум-то не простым духом был, а неизвестным. У таких ни формы, ни вида. Мог бы Верховный сделать его чем-то больше, да только хоть и знал, чувствовал сват Наум, что рядом с ним не простой смертный и даже не колдун какой, а все-таки не осознавал, что за один стол садится с самим хозяином и защитником Прави, а быть может, и вообще всех трех миров.

- А вот увидеть меня у тебя не получится, не обессудь, - пирогом закусывая, отвечает сват Наум своему новому знакомому, - Я ведь то – не знаю, что, а потому у меня нет ни формы, ни настоящего имени, - он не вздыхает, но по голосу ясно, что хотел бы он иметь и имя, и настоящую форму, да только понятия не имел, как ее получить, находясь на западном пограничье Прави, не принадлежа ни одному из трех миров, но вместе с тем, будучи частью каждого из них. Странная была ситуация, что ни говори. А все-таки поесть и попить было приятно, равно как и помочь после все убрать, как будто бы и не было. Поразмыслив после еще немного, сват Наум хотел добра путнику с собой дать, да только вместо этого вопрос услышал, которого и не ожидал, спустя столько лет нахождения в этом доме и однообразной в своей сути службы.

- Пойду, отчего бы и не пойти? – весело отвечает он, - Ты – человек добрый, с честью и честностью знакомый, не жадный вовсе. Буду тебе помощником, пока помощь тебе потребуется, - соглашается невидимка, а затем дверь распахивает. Выйти отсюда в одиночку он не мог, а теперь-то был не один. И сколько ж лет тут ни одной живой души, кроме хозяина дома не бывало! По тропам хоженым, но ложным, можно было бы подумать, будто бы здесь то и дело охотники, да крестьяне ходят, да только не ходил никто, а кто ходил, тот обратно, привычно, не возвращался.

Но они-то идут. Еще как идут. И долго, под палящим зноем. Сват Наум разговорами не балует, но отвечает, в случае чего, охотно, да и сам не прочь спросить то одно, то другое, то третье, то еще что-нибудь. О том, как здесь Перун оказался, что привело, да как он вообще о том месте узнал. О том, кто послал его искать такое место на краю земли и для чего это было нужно. О многом. Но больше всего – о том, как миры изменились, ведь видел сват Наум многое, да только уж сколько лет из той избы носа не показывал. А теперь приятно видеть и солнце яркое, и траву зеленую, и лес высокий.

- Долго уже идем, а до огненной реки все еще путь не близкий. Давай я нас до места-то разом донесу обоих? – предлагает сват Наум, не видя никакой нужды в том, чтобы и впрямь столько времени пешком идти. Прогулка приятная, разговоры тоже, а все-таки у Перуна дела были. Да не простые. С Ягой лучше шутки не шутить.

И вот летят они по ветру быстрее самой скорой птицы, стремительно, как тот самый ветер. Путь-то и впрямь не близкий до перекрестка трех миров, а потому, вскоре сват Наум сам устает и подозревает, что знакомый его новый тоже рад бы передышку сделать. Остров посреди моря будто бы сам по себе появляется, тут-то они и спускаются на твердую землю. Ничего, кроме берега золотого, волн могучих и деревьев высоких не видно, да только этого им теперь и не нужно.

— Отдыхай, ешь, пей да на море поглядывай. Будут плыть мимо три купеческих корабля. Ты купцов зазови да угости, употчевай хорошенько, - говорит сват Наум Перуну тихонько, пока сам опять яства готовит, да взмахами дворец и сад роскошный на берегу возводит, - У них есть три диковинки. Ты меня променяй на эти диковинки — не бойся, я к тебе назад вернусь.

Долго ли, коротко ли, с западной стороны плывут три корабля…

Подпись автора