Победа. По-бе-да. Это слово было знакомо Мокоши, как никому другому во всех самых разных его смыслах. Она знала все его оттенки. Весь его горьковатый, но от того не менее приятный вкус. С тех самых пор, как она вышла замуж за Перуна, смысл этого слова начал составлять значительную часть её существа, потому что от его побед, или поражений зависела сама возможность дальнейшей жизни. Не только Мокоши, но их народа, их пантеона, их земли. А потому богиня видела разные победы - те, после которых не оставалось места ничему, кроме эйфории и триумфа, и те, после которых пепел оседал на губах. Сама она редко была причастна к ним непосредственным образом, большую часть оставаясь за спиной у мужа, в его тени и под его защитой, а потому, для Мокоши победа всегда заключалась в одном и том же: в обещании скорого воссоединения семьи. И она редко ощущала, что-то кроме всеобъемлющей радости, едва завидев Перуна на горизонте, она редко ощущала, что-то, кроме облегчения и покоя одно только от того, что все, наконец, закончилось и хотя бы какое-то время они будут пребывать в мире.

Победа в эти дни, победа, которую они одержали вместе, победа, которая была необходима, чтобы обеспечить жизнь и будущее их семьи и их пантеона, неизменно была полна привкуса металла на языке, горькой отравы и боли, которая день ото дня заполняла собой все вокруг. Дело было отнюдь не только в том, как многим они пожертвовали ради того, чтобы навсегда покончить с Велесом, хотя каждая из этих потерь и весь пережитый ужас все ещё время от времени повисал на губах Мокоши вдохом без выдохов. Дело было в том, что они понесли многие потери, как пантеон, который в одночасье лишился двух Богов, один из которых по своему могуществу был сравним с одним Верховным и совершенно безусловно превосходил вторую. А потому, открывая глаза по утрам, уже привычная к бесконечной череде ночных кошмаров, Мокошь раз от раза задается вопросом: "правильно ли мы поступили?". Тогда казалось, что других вариантов не было, что Велес зашёл так далеко, что дальше уже просто невозможно, что за каждое из своих преступлений он должен заплатить своей жизнью и предначертанной ему вечностью. Но теперь, чувствуя пустоту на месте его, как божества, Мокошь не знала, что им делать дальше. И это гложело ее, это не давало ей покоя, как Верховной. Что, если руководствуясь эгоистическими интересами, заботясь о безопасности и мире в собственной семье, они забыли об интересах пантеона? Что, если они нарушили порядок, даже не ими созданный? Что, если противостояние Громовержца и Змея было тем, что держало баланс в их пантеоне, составляя саму его первичную суть? И что, если за этими вопросами Мокошь пыталась спрятаться от главного, от того, который порождал ад в её голове и смятение в сердце? "Правильно ли я поступила, не как Верховная, а как сестра?".

Дни шли, жизнь постепенно приходила в привычную колею. Первые две недели им пришлось приложить огромное количество усилий, связей и средств для того, чтобы остановить хаос, начавшийся в стране из-за политических потрясений. Система, не менявшаяся половину века вдруг оказалась удивительно подвижной, возведенные цитадели рушились, менялись люди, менялись обстоятельства, менялась страна и бурное море политики. В это странное и страшное время они оказались в самом центре, чтобы не допустить фатальных ошибок и не пойти по тому же пути, по которому страну все это время направлял Велес. Но ещё они оказались в самом центре, чтобы в новой стране занять свою собственную нишу. Кто-то сказал бы "урвать свой кусок", и это было правдиво, хотя и грубо. Мокоши с Перуном не нужно было рвать никакие куски. Этот пирог и без того принадлежал им по божественному праву, определённому им многие тысячи лет назад.

Не менее важным было вернуть прежнее состояние их компании. "Сургутнефтегаз" в этой истории пострадал больше всего. Работа буквально встала, посыпалось большое количество сотрудников, с формальной точки зрения сменился глава компании и это доставляло им большие неудобства. Перун обещал, что они уедут, как только все закончится, но они оба знали, что не могут, если только не хотят потерять все, что строили столько лет и все, что обрели за последние месяцы. Мокошь не была против. Она чувствовала себя уставшей, подавленной и потерянной, но дела компании занимали её целиком и полностью с тем, чтобы не дать ей погрузиться в зияющую бездну собственных переживаний и тревог. Формально Владислава Радимировна Богданова была мертва, об этом сообщал и их сайт, и все их социальные сети, и в главном офисе ей тоже был установлен мемориал, но это не мешало женщине заниматься делами сначала с учётной записи Вячеслава Юрьевича Богданова, а затем и Чеслава, пусть и не выходя пока из дома, потому что Златослава никак не была связана с новым главой "Сургутнефтегаза" и видеть её в офисе никто не желал и не собирался. Мысль о том, что теперь придётся работать отдельно от Перуна, была странной, но Мокошь знала, что ей придётся к этому привыкнуть. Это было необходимо для будущего страны и для их собственного будущего.

Просыпаться в своей кровати, знать, что Перун в порядке и здоров, просто уехал по делам, которые ей сейчас были недоступны, поначалу казалось непривычным. Мокошь то и дело терялась в понимании, где именно она проснулась и что происходит. Был ли это в очередной раз СИЗО и она снова окажется на допросе через четверть часа, или было ли это утро того дня, когда они должны покончить с Велесом? Эти вопросы неизменно всплывали в разуме, заставляя женщину какое-то время смотреть в потолок, пытаясь прийти в себя. Всё было кончено. Всё было кончено. Всё было кончено. Она повторяла это себе упрямо и раз от раза. Иногда получалось с первого, иногда приходилось подниматься и по полчаса стоять под душем, осознавая реальность. Сегодня день был из таких. Ледяные струи бесконечно долго били по коже, пока Мокошь, наконец, не поймала себя на нелепой и смешной мысли: будет стоять так и дальше - заболеет. Только вдумайтесь в это. Заболеет. Та, что держала в своих руках нити судьбы всего живого на земле, та, что в былое время могла решить судьбу и крестянина, и князя, и целой дружины, и всей армии разом, теперь могла начать шмыгать носом и кашлять от того, что слишком много времени провела под душем. Это кажется женщине отчаянно смешным и она смеется. Но затем все-таки делает воду потеплее. И это равняло её с людьми куда больше, чем Мокоши желалось бы. Как и смерть Велеса. Смерть навсегда. Как это бывало с хрупкими людскими жизнями.

На самом деле, Мокоши желалось бы вернуться на пару тысяч лет назад. Вновь стать бесстрастной и жестокой к смертным. Безразличной в своём безграничном могуществе. Заинтересованной только в том, чтобы Перун поскорее вернулся с войны и ей не пришлось занимать свой трон Верховной в одиночестве слишком долго. Ей желалось вновь стать той, кем она всегда была и должна была быть. Подательнцией судеб, у которой просят о добром стечении обстоятельств, о том, чтобы обошёл злой рок. Той, в присутствии кого предпочитали молчать, в худшем случае - напуганно перешептываться, ведь кто знает, что Мокошь услышит и как решит распорядиться судьбой тех, кто скажет лишнее? Той, перед кем падали ниц равно младшие боги, цари и простые смертные. Той, что не должна и не вынуждена спускаться в мир смертных, чтобы выжить и набраться энергии. И той, что не должна была рвать глотку собственному брату за то, что он подверг её испытаниям, которые в Прави для неё вообще не могли существовать. По определению. Мокоши желалось этого так сильно, что время от времени, когда Перуна не было дома, она кричала. Время от времени она плакала. Время от времени думала о том, что если, кто-то смог довести её до такого состояния, то ей, наверное, никогда уже не стать прежней. А раз не стать, то и у их пантеона нет ни единого шанса. Но эти мысли проходили. Женщина знала, что она не имеет права сказать ничего из этого Перуну, не имеет права так думать, не имеет права жалеть себя и опускать руки. Только не теперь, когда они так дорого заплатили за победу, писанную кровью семьи.

После душа Мокошь дрожжит. Заходит в гардеробную, выбирает белье, одежду, туфли, аксессуары. На мгновение кажется все таким привычным. Дни шли. Шрамы заживали. Кроме тех, на плече, которые оставила тварь из бездны. Эти, кажется, не заживут, пока Мокошь не сменит свое смертное тело. Они уродливыми пустотами белеют на без того бледной коже, напоминая о том, что женщина не смогла бы забыть, даже если бы постаралась. И она снова разглядывает их, лезет пальцами, ковыряет - не только их, но и все свое нутро, сердце, разум и душу. Всё ещё больно. И будет ещё очень долго. Пройдёт ли когда-нибудь вообще?

Мокошь могла бы заниматься самокопанием целый день. И ей повезло, что сегодня её от этого отвлекает настойчивый телефонный звонок. На голограмме экрана имя и фото Вия. Первый порыв - сбросить. Что он мнил о себе, если думал, что может звонить ей вот так, напрямую, на мобильный, когда так делали только муж и дети, а для всех остальных существовал секретарь, а на крайний случай - Дима, сын верного и преданного Леонида? Но затем Мокошь нехотя вспоминает, что вообще-то Вий очень помог им в этой войне, а учитывая неспокойную обстановку, все ещё продолжал помогать, и осознание того, что мужчина может звонить по делу, заставляет богиню все-таки ответить. Разговорчивым этого представителя Нави назвать сложно, но когда речь идёт о дочери, Мокоши много слов и не требуется. Особенно в контексте сложившихся обстоятельств и неоднократных попыток достучаться до Мары. Попыток, которые до сих пор никаким успехом не увенчались. На время женщина пришла к выводу, что лучше дать дочери пережить свою потерю, но отпускать Морану из отчего дома от этого легче не стало и Мокошь все порывалась её вернуть, останавливаемая только твёрдой рукой мужа. Есть горе, с которым не способен помочь справиться никто. Ты либо справляешься с ним сам, либо тонешь в нем. И Мокошь это знала. Она ведь тоже уже теряла мужа.

На сборы больше нет никакого времени, хорошо одно то, что богиня не забывает принять свой новый облик. Дима спросить ничего не успевает, только узнает, что они едут в Хамовники, как-то спешно собирается, готовит охрану, только минут через двадцать подгоняет автомобиль и сопровождение. Хочет спросить, знает ли Перун, но не смеет, видя состояние Мокоши. Только поторапливает водителя, смотрит дороги без пробок, чтобы поскорее оказаться в Хамовниках. Всё знают, что тут живёт Мара. И все знают, что когда речь заходила о детях, с Мокошью лучше было не спорить.

Мокошь нетерпеливо курит на крыльце подъезда, пока подъезд осматривают на предмет возможной опасности. Дурацкая необходимость ещё с девяностых, а сейчас, в связи с нестабильной политической обстановкой, опасно, говорят, стало везде. Женщина все хочет спросить, кому опасно, ведь её здесь никто не знает, ни как политика, ни как без пяти минут жену Чеслава, ни тем более, как Владиславу Богданову, но молчит. Докуривает сигарету все время, пока Дмитрий держит перед нею открытой дверь, а затем мрачно сообщает, что у порога дочери "сидит какой-то бомж". Мокошь нетерпеливо отмахивается, тушит бычок, распоряжается никого не трогать. Поднимается наверх. "Бомжом", что закономерно, оказывается Вий. Они обмениваются взглядами и женщине хочется, чтобы его здесь не было. Её божественному нутру претили любые навьи твари, а тот, кто осмелился бы назвать таковой её дочь, поплатился бы за это жизнью. Современным языком выражаясь, ауры Мокоши и Вия были конфликтующими, но её аура была в разы сильнее, как у Верховной, а потому, Вий чувствуют себя не комфортно рядом с богиней, поднимается на ноги и без слов отходит в сторону.

Можно было сразу сказать ребятам сломать дверь, но представить, что за дверь стояла у директора ФСБ, было сложновато, её, скорее всего, вообще только выпиливать. Но ничего, сегодня Мокошь готова и на это. К счастью, ауру дочери она чувствует вполне живой, да и нить её судьбы все ещё целая, так что женщина сравнительно спокойна, когда нажимает на дверной звонок.

- Моранушка, свет мой, открывай, - достаточно громко говорит женщина, - Не заставляй маму нервничать и ломать дверь. Нам всем потом будет стыдно перед твоими соседями.

Подпись автора