[html]<iframe frameborder="0" style="border:none;width:500px;height:70px;" width="500" height="70" src="https://music.yandex.ru/iframe/#track/60302123/9303209">Слушайте <a href='https://music.yandex.ru/album/9303209/track/60302123'>The Vision</a> — <a href='https://music.yandex.ru/artist/7384110'>X-Ray Dog</a> на Яндекс.Музыке</iframe>[/html]

Режим «красных» оскорблял Мокошь самим фактом своего существования. Это обуславливало ее довольно брезгливое отношение к текущим реалиям, и она нередко вздыхала по тем красивым и даже почти легким временам, когда единственное, о чем ей надлежало заботиться – правильно выбрать цвет своего платья на очередной бал. Дивное было время, спокойное и почти умиротворенное, не считая тех войн, в которых Перун не мог не принять участия, потому что это, с его точки зрения, был его долг.

Но, как известно, времена не выбирают, в них живут и умирают. И если последнее Мокоши доступно не было, то в остальном, она была вынуждена мириться с текущим положением вещей. Выступив в прошлом на стороне «белых», они проиграли, а стало быть, надлежало следовать простому и понятному принципу и смириться с ним: историю писали победители.

Так вот так уж сложилось, что теперь веха этой истории снова привела их к войне и как бы Владислава ни фыркала в ответ на советские реалии, даже она понимала, что допустить победу Германии они – не как народ, а как Верховные Боги – не могут, не должны и не станут. Во-первых, потому что потеря их земли и их народа претила божественному нутру, а во-вторых, потому что, как выяснится позже, за Гитлером стояли силы скандинавского языческого пантеона. А это было уже серьезно и грозило им, как Богам, тотальным уничтожением и установлением власти чужого культа над их землями. Следовательно, то уже вопрос выживания, а не просто национальной и народной гордости. Так что, когда Перун заявил, что, конечно же, пример участие в этой войне и постарается сделать все, чтобы они не проиграли, Мокошь почти его поняла.

Это «почти» всегда оставалось между ними в вопросах войны. Потому что Владислава была умной женщиной, давно знала Перуна, все его аргументы и все его мотивы были ей известны. Она понимала и принимала их. Но вместе с тем, какая бы война ни начиналась за пределами их дома, отпускать его было для нее тяжело, обременительно и болезненно. Настолько, что порой она с трудом удерживала себя от упрямого устремления вынудить его остаться. Для этого у женщины было немало методов – от простой женской хитрости до прялки. Вот только она знала, что даже если супруг будет подле нее всю войну, это сделает его бесконечно несчастным, неспокойным и встревоженным. Он не обвинит ее и не скажет ей ни единого слова, но не узнает покоя до самого окончания войны, а если она окончится поражением, почти наверняка будет себя винить.

Нет, пестовать свой эгоизм, взращивать его в своем нутре Мокошь не могла. Во всяком случае, не в этот раз. Не в вопросе, который касался блага Перуна. Ведь если он погибнет на любой из этих войн, горе ее будет бесконечно и велико. Но если она заставит его остаться подле себя, ей придется наблюдать за тем, как он умирает от тоски, скуки и тревоги день ото дня. И это, наверное, было в тысячу раз хуже.

А потому, с тяжелым сердцем и слезами на глазах, но Владислава все-таки отпустила супруга на фронт, пожалуй, до конца не понимания, к чему ему вообще туда идти, ведь он легко нашел бы себе место в командовании. Они были Богами, у них были связи повсюду, а где не было, их всегда можно было устроить. Иными словами, не существовало никаких препятствий к тому, чтобы Верховный Бог славян вошел в состав ближайшего круга самого Сталина, не говоря уже и о том, чтобы возглавить любое из военных ведомств, непосредственно участвующих в военных действиях. Но муж не захотел, Мокошь приняла это, как данность, не смея спорить. В конце концов, правда заключалась в том, что она на самом деле ничего в этом не понимала. Война не была ее стезей, хотя и была причиной для вечной тревоги.

Справедливости ради, следовало признать, что первые четыре недели Богиня следовала их с мужем договоренности. Она послушно и тихо сидела в их квартире в Москве, почти нигде не появлялась, слушала новости и писала письма, большинство из которых так и не отправила, потому что отлично понимала, что у Перуна есть более важные дела, чем читать ее излияния и отвечать на них. Она ждала его, она следила за его судьбой, она корректировала ее, насколько хватало сил, и это все было главным проявлением ее любви и преданности, потому что на большее женщина пока не была способна в силу отдаленности супруга.

Невыносимым это начало становиться очень скоро. День ото дня был совершенно одинаковым. Мокошь открывала глаза около одиннадцати, бесцельно слонялась по квартире, иногда читала, иногда принимала скромных гостей – таких же женщин, в основном Богинь из их пантеона, часам к восьми вечера напоминала, что надо бы поесть, ела какую-нибудь ерунду, смотрела в окно, шла гулять, и каждый шаг напоминал о том, что она здесь одна и даже места, в которых раньше нравилось гулять, теперь отчаянно раздражали.

За месяц Мокошь написала Перуну писем пятнадцать, не меньше, отправила из них только одно, похудела до неприличного, так что черты лица заострились, выдавая какую-то противоестественную болезненность. Те, кого супруг оставил присматривать за женой, притащили к ней врача, второго, те прописывали специальные диеты, долгие прогулки, санаторий… Санаторий? Полнейший бред. Женщина отлично знала, что может ее излечить, но ни словом, ни делом не давала этого понять. Потом пришло письмо от супруга, сразу стало как-то легче, кажется, в тот день Владислава впервые улыбнулась. И кажется, именно в тот день она поняла, что дальше так продолжаться не может.

Юрий Геннадиевич работал в НКГБ СССР, а Дмитрий Олегович – в МГБ СССР. Георгий Валерьянович – в НКВД СССР, а Семен Игоревич, Кирилл Ярославович и Николай Петрович вообще в ЦИКе СССР. Часть из этих людей вообще не были людьми. Часть – были. Объединяла их дружба с семьей Богдановых и определенные обязательства, навязанные не только этой дружбой, но и долгом за немалую помощь, которую Перун оказывал им в разное время. Иными словами, совершенно не удивительно, что все эти высокопоставленные господа были оставлены присматривать за Мокошью и беречь ее, как зеницу ока, что могло бы стать весьма полезным, когда к Москве подступила группа армий «Центр», но не стало, потому что к тому времени Владиславы в городе уже не было.

Эти друзья семьи весьма любезно справлялись о благополучии Мокоши раз в три-четыре дня, а едва заслышав о ее «болезни», навещали с цветочками день ото дня. Они прекрасно знали о весьма непростом характере супруги товарища Богданова, делали все, что могли, в том числе, приносили ей так любимые женщиной апельсины. И все же, лица в вечер, когда она заявила, что тоже хочет на фронт, исказились если не гримасами ужаса, то непонимания уж точно. К тому времени, у Владиславы уже был план. Стрелять, убивать людей и сбрасывать на них бомбы она, конечно же, не умела и учиться не то, чтобы очень торопилась. Но внешняя разведка, борьба невидимого фронта – все это было по ней. И по СССР тоже, потому что этим многоуважаемым господам было прекрасно известно, что со шпионами «на той стороне» у них стало плохо уже в преддверии войны, а доверять сведениям британских коллег здесь не очень-то торопились.

Те, кто знали об особенных навыках Мокоши, как Богини, смотрели на нее несколько менее удивленно, все прочие – как на сумасшедшую. О, женщина отлично это понимала. Вообще все это. Часть из присутствующих считала ее бесполезной куклой, а другая думала о том, как больно, наверное, когда тебя убивает Верховный Бог твоего же пантеона. Но как бы там ни было, Мокошь умела убеждать. Так она встретилась с Голиковым, потом с Огольцовым, им обоим была безразлична ее судьба, так что, уже спустя две недели Владислава получила отмашку: достанешь хоть сколько-нибудь ценные сведения – получишь корку I Управления НКГБ СССР. С женщинами такого не случалось и крайне маловероятно, что ты станешь первой.

Но она стала. Способность менять внешность сыграла первейшую роль, разумеется. Способность колдовать отставала ненамного. А способность получать информацию, в буквальном смысле, из земли, прикосновений и пространства вообще была писана под это опасное и сложное занятие. Отчет за отчетом, шифр за шифром. В Москву уходили такие сведения, какие британские коллеги предоставить не могли бы даже в самых смелых своих фантазиях и мечтах. Никто не знал причину успеха Владиславы, но после того, как ей перед наступлением на Москву удалось собрать и донести полную информацию о группе армий «Центр»: состав, количество дивизий и танковых групп, даже имена и личные данные отдельных командиров, смотреть на нее стали совсем иначе даже в высших военных кругах. Тут же приняли решение засекретить. Вообще все. Новое имя, новые документы, новое место жительства. Никакой Владиславы Радимировны Богдановой, жены майора Богданова больше не существовало. И только сам майор Богданов об этом не знал.

В их квартире Мокошь благоразумно оставила жить дочь. Мара получала письма отца и при первой возможности пересылала их Владиславе, а та слала ответы, как если бы продолжала сидеть в столице. Обман ей не нравился, но узнай Перун, что происходит на самом деле, точно нашел бы жену и сам притащил ее в Москву, вынудив сидеть и, по возможности, не шевелиться. Для них обоих было спокойнее, когда он ничего не знал. Ведь то, о чем супруг не подозревает, ему не повредит.

И все же, время от времени Владислава испытывала острую потребность в том, чтобы написать всю правду. Заливая листы бумаги слезами, размазывая чернила, всхлипывая, но продолжая писать. Потому что кошмар, который женщина видела собственными глазами, был ужаснее, быть может, всего, что она успела созерцать за свою долгую жизнь. А может быть, дело было в концентрации этого кошмара?

Как бы там ни было, а потом были Тихвинско-Киришская наступательная операция, Большекрепинская наступательная операция, Керченская десантная операция, Керченская оборонительная, Харьковское сражение, Краснодарская наступательная и бессчетное множество других, в которых Мокошь приняла опосредованное, но явственное участие, сливая такую информацию, которая, кажется, вообще была только в головах немецкого командования. Как ей это удавалось, не знал никто. Владислава ничем не делилась. Никогда не просила помощи. Справлялась со всем сама. И хотя тот факт, что хрупкая рыжеволосая женщина раз от раза приносит прямиком из Германии информацию, значение которой сложно было переоценить, заставлял волосы на теле командования шевелиться от ужаса, Мокошь продолжала делать все, что должна. А потом была «Цитадель» под Курском и предупреждение о ее скором начале стало, кажется, пиком «карьеры» Богини. Но формально ее вообще не существовало в рядах советских войск и потому, за ней не числилось ни наград, ни званий. Все они были солдатами невидимого фронта, и даже на этом фронте Мокошь оставалась за завесой. Так было лучше для всех.

К январю 1944 года, даже если об этом не говорили, уже было ясно, что Германии не победить. Агентурная сеть военной разведки за рубежом справлялась и без участия Мокоши, чем конкретно она занимается, никто не знал. А занималась она тем, что удовлетворяла личные и божественные интересы, следуя по пути мистификаций и оккультизма Третьего Рейха. Лихорадочное стремление Гитлера не только захватить «места силы», но и добыть ряд артефактов, интересовали ее больше всего остального, но Мокошь продолжала сливать информацию, которую получала, что называется «попутно», даже если это и была информация стратегического толка.

Конечно, она регулярно бывала на вражеской территории. Да что там? Она на вражеской территории за эти годы бывала куда, как чаще, чем на союзной и тем более – родной. И как ни странно, но Владислава очень скоро к этому привыкла. Ее мало, кто знал в лицо, еще меньше людей – по настоящему имени, тому, которое было до начала разведывательной деятельности. К Смершу Мокошь никакого отношения не имела, но у нее были там некоторые контакты, которые в отдельные моменты ее работы, позволяли передавать информацию, не боясь, что она будет утрачена, или передана неверно. Теперь же, летом 1944, Владислава почти случайно узнала информацию, которая напрямую никак не соотносилась с внешней разведкой, зато имела значение для разведки внутренней. Связных у нее не было, сама она возвращалась по вражеской территории, пользуясь удостоверениями личности людей, в массе своей, мертвых. За годы войны таких у нее скопилось бесчисленное множество, и божественная способность смены внешности играла в этом театре не последнюю роль.

С формальной точки зрения, после завершения Люблинско-Брестской наступательной операции, Мокоши должно было быть почти безопасно в Беларуси и Барановичах, где, по последним добытым сведениям, располагалась разведывательная группа, которой можно было доверить добытую информацию. Кое-что о польских партизанах, кое-что о вражеских разведчиках, кое-что о группе армий «Север», готовящейся к обороне Прибалтики, что было как нельзя актуально для Прибалтийской операции, которая начнется уже в сентябре. К тому времени Мокошь надеется оказаться уже далеко от театра военных действий, ведь помимо информации, которую она собиралась рассказать, было и то, о чем она намеревалась умолчать, потому что смертным ни к чему были артефакты бессмертных.

К Барановичам подошла уже ближе к вечеру, использовала имя, которым допустимо было прикрываться и уже в своем привычном, божественном обличии. О ее приходе полковник Ермоленко был предупрежден заранее, равно как и о том, под каким именем ее стоит ожидать. Но он знает и настоящее тоже – они уже не раз встречались, он принимал от нее различную информацию и часто весьма полезную, скрываться не было совершенно никакой нужды.

Мокошь терпеливо ждет в кабинете Ермоленко и совсем недолго. Полковник появляется минут через пять, они обмениваются короткими приветствиями и поверхностными намеками. Женщина передает несколько конвертов, намертво запечатанных и они отправляются в сейф. Даже вскрывать их теперь, вот так, наедине, никто не собирается.

- Вы, верно устали, Владислава Радимировна? Долгий путь проделали, да еще и по таким местам, - Мокошь смотрит в окно, но слышит в словах мужчины ноты отеческой поддержки и заботы. Ей это не нужно, потому что никакая забота не сотрет памяти об этой войне и обо всем, что Владислава увидела, услышала и узнала. Расслабиться она не может даже здесь, думая только о том, чтобы все это поскорее закончилось. А еще о том, что можно достать этот чертов артефакт просто потому что очень уж хотелось – никаких иных рациональных причин не было.

Ждет ли Мокошь, предполагает ли, что может увидеть здесь Перуна? Нет. Она вспоминает о нем каждый день. Не думает о муже только тогда, когда разум занят этой странной разведывательной работой и это, на самом деле, очень хорошо помогает. Но помыслить о том, что они встретятся вот здесь, вот так, конечно же, не может. И даже приближение его ауры ей ничего не говорит, потому что Род свидетель, она уже два десятка раз обманывалась этим ощущением. Однажды даже столь ярким, столь понятным и явственным, что, наконец, проснувшись, женщина еще пару часов плакала, не в силах успокоиться. Он был ей очень нужен.

А потому, когда она видит мужа перед собой, Владиславе кажется, что он не просто коснулся ее руки для рукопожатия, а пронзил ее одной из своих молний. Нереальность происходящего настолько сильная, что перед глазами плывет и на мгновение Мокоши кажется, что она вот-вот потеряет сознание. Женщина даже пошатывается, из-за чего полковнику приходится придержать ее рукой и осведомиться ее состоянием, но Богиня лишь отвечает, что очень устала. И это оказывается весьма кстати, ведь ее тут же вверяют в руки Перуна, веля ему разобраться с размещением. Но какое уж тут размещение?

Ей бы испугаться гнева супруга, ей бы начать придумывать себе оправдания, ей бы махнуть рукой и сказать, что не будет ничего объяснять, но на самом деле, все это не имеет сейчас никакого значения и никакого смысла. Не имеет, потому что они не виделись три года и сейчас у Мокоши перехватывает дыхание от самого факта присутствия супруга рядом. Это было чудо и ей плевать, насколько сильно он будет на нее злиться. Он жив. Он здесь. Он рядом с ней. Что могло быть значимее этого? Пусть злится, кричит, пусть швыряется своими молниями. Пусть. Пусть. Какая разница? Он ведь живой и она видит его не во сне, а наяву прямо сейчас.

Владислава безропотно и молча следует за супругом, понимая, что никому здесь не следует знать об их близкой связи. Вскоре они оказываются достаточно далеко от всех остальных людей, чтобы не быть ни увиденными, ни услышанными. Гнев Перуна справедлив, наверное. И его вопрос, может быть, тоже. Но Мокоши так удивительно плевать, что она лишь какое-то время смотрит на мужа своими ясными голубыми глазами, а затем, вместо ответа, делает шаг вперед, обнимает его за шею и целует так, как давно хотела. В эти мгновения мир перестает существовать, а земля – вращаться. Есть только пустота и они двое. И сердце Мокоши, что так быстро колотится в груди, болит и сжимается от тоски. Как же часто она представляла эти мгновения, как же сильно нуждалась в них. И пусть кричит, ругается, сотрясает землю гневом. В эти мгновения не существует страха разочаровать Перуна, или огорчить его.

Она отступает на шаг, разорвав поцелуй… Через сколько? Секунды прошли, или часы? Владиславе хотелось бы, чтобы вечность. Как она вообще смогла выжить без него и не сойти с ума?

- В рядах высокого руководства поговаривают, что разум мой светлее разума любого из разведчиков, - губы ее подергиваются в улыбке, Мокошь протягивает руку и касается ею ладони мужчины, словно вновь не веря, что это он, что это не видение, которое вот-вот исчезнет.

- Я скучала.

Подпись автора

И разум у нее светлый, и божественная сущность ее на многое способна, и магия ее играет ей на пользу, и изворотливый женский ум – тоже. А потому, как разведчице ей равных не было, опасность представляли только другие Боги и избегать их, в общем-то, оказалось едва ли не основной задачей. Да только Перуну об этом знать не нужно. Ему вообще не нужно знать ничего о ее деятельности за последние годы, чтобы не тревожить и без того возмущенный разум. Мокошь знала, что он будет переживать. Постфактум, представляя, через что она могла пройти за эти годы. Но если узнает в процессе службы – вообще распрощается с покоем до тех пор, пока снова не будут вместе. А потому, говорить правду мужу, хоть в письмах, хоть встретившись с ним лично, намеренно и целенаправленно в течение войны – кощунство. Ведь меньше всего женщина желала, чтобы супруг тревожился за нее, переживал за ее безопасность и ее будущее. Их будущее. Потому что отдельного от него у нее этого будущего никогда не было и быть попросту не могло.

Конечно, Мокошь знала, что если Перун узнает, непременно будет сердиться. И, конечно, она признавала за ним это право, потому что в их доме уже многие тысячи лет были установлены порядки, некогда даже не ими определенные. Порядки эти трансформировались с течением времени, но радикально не менялись никогда. Он был воином, опорой, защитником и главой семьи, в чьих руках сосредоточена неизменная власть, а она была его супругой, матерью его детей, хозяйкой судеб, что держала в своих руках совсем иные начала. Такое положение вещей и такой порядок ничуть не ущемляли самомнение Мокоши, не оскорбляли ее и не обижали. Ей не казалось, что ее роль менее важна, ей не казалось, что ее недооценивают, не давая заниматься более значимыми вещами. Нет, просто у каждого было свое дело, и каждый должен был его знать.

Вот только с чувствами ничего не поделаешь ни сто, ни тысячу, ни пять тысяч лет спустя. Да, Перун всегда уходил на войну. Всегда возвращался. Но привыкнуть к этому было невозможно. Она ведь любила его бесконечно сильно и за тысячелетия эта любовь только стала крепче, пройдя сквозь испытания. А теперь? А теперь он был в опасности, в которой не был, может быть, вообще никогда раньше. Ведь масштаб войны и методы ее ведения отличались от всех предыдущих конфликтов разительно. Могла ли Мокошь, должна ли была оставить мужа на этом пути? Спроси она его, он бы сказал, что она и не оставляла, ведь находясь в безопасности, в их доме, она была главным напоминанием ему, за что он воюет и ради чего. Но было ли этого достаточно? В любой другой войне – быть может. Но в этой для победы она должна была совершить нечто более ощутимое. В конце концов, на войне не существовало лишних Богов, особенно когда они играют на твоей стороне. Вот только Перун не думал о ней, как о потенциально ценном союзнике, вовсе нет. Он думал о ней, как о своей жене, подвергшей себя смертельной опасности. Не единожды.

Говорить о войне не хочется. Было время для войны, было время для мира. И сейчас войны между ними не было, что супруг и подтверждает своим поцелуем. Мокошь отвечает, больше всего желая, чтобы близость мужчины продлилась как можно дольше. Она скучала по этому. По его прикосновениям, по его поцелуям, по возможности слышать его голос и даже видеть укоризну в его взгляде. Лучше так, чем совсем никак. Пусть ругается, обвиняет и тревожится, зато будет рядом. Хотя бы какое-то время.

Мокошь вовсе не против оставаться на том же месте так долго, как потребуется, чтобы до конца поверить в то, что это Перун, и никто не разлучит их в ближайшие часы, но она следует за супругом, когда они идут сквозь безлюдный темный город, потому что рационально понимает, что оставаться посреди улицы все-таки не самая здравая затея. Женщина не берется за сигарету, подобно мужу, потому что Гитлер терпеть не мог курящих женщин, а она сравнительно часто находилась в его окружении – так и бросила. Но сейчас Богиня отлично понимает, что лучше бы ей придумать другую причину, по которой она распрощалась в этой вредной привычкой, на случай, если Перун спросит. Он-то уж точно не захочет узнать, что его жена побывала в самом сердце Третьего Рейха.

До дома доходят довольно быстро. Мокошь по сторонам не глазеет, подмечая только важные детали, здоровается с хозяйкой, принимает ключи. Конечно, ей хотелось бы расположиться вместе с Перуном, но учитывая текущие обстоятельства это и впрямь, пожалуй, было бы неуместно. Даже если никто из той малости, знающих ее настоящее имя, не заметил сходства их фамилий, привлекать внимание к их близким отношениям не стоило, хотя бы из соображений личной безопасности. Когда занимаешься разведкой несколько лет, начинаешь удивительным образом ценить конфиденциальность. Да и к чему были все эти сложности? Мокошь намеревалась продолжить свой путь и свои изыскания вскорости.

- Да ты не тревожься всерьез о размещении, - тихо говорит женщина, когда они уже заходят в искомую часть дома, где чисто, тепло и даже, пожалуй, отчасти, по-домашнему уютно, - Я надолго не задержусь, у меня еще есть дела, - Вряд ли, конечно, супруг это ожидал услышать от нее теперь, но обманывать его ожидания Мокошь не любила и было лучше для них обоих сразу понимать, на что можно рассчитывать. Реши Перун сегодня же вернуться с женой в Москву – вот тогда бы она, пожалуй, смогла забыть обо всех своих делах. Вот только вряд ли муж вообще о чем-то подобном хоть на секунду задумывался, даже встретив ее. И покуда война была не закончена, у них обоих еще было много дел.

- Кто же еще мог тебе отвечать, кроме меня? – она коротко улыбается, осматривая комнату, а затем машет рукой, давая понять, что осознает, о чем именно он спрашивает, - Магия. Я же ведьма, - женщина коротко усмехается. Она ненавидела, когда ее так называли, потому что магия ее, конечно же, была на несколько порядков выше, чем ведьмовская. Ни одна, даже самая именитая из них, не смогла бы с нею сравниться, но, в сущности, потому-то Мокошь и Богиня. Но теперь это обозначение привязалось к женщине. Бессознательно ее к ведьмам ровняло даже командование, дивящееся фантастическим успехам и продуктивности работы. Они-то, конечно же, полагали, что она сведения добывала, используя не какие-то там магические способности, а свою внешнюю привлекательность, но позволь себе в чем-то превзойти мужчин и они непременно навесят на тебя нелицеприятный ярлык. Мокошь не была в обиде. Ей просто было все равно.

- Мара – в порядке и безопасности, Ярила… - она неуверенно тянет имя сына, касаясь пальцами мебели и неторопливо проходясь по комнате, а затем вздыхает и поворачивается к супругу, - Ярила все еще патриот, - а потому, о нити его судьбы пришлось позаботиться заранее, очень тщательно и тратя на это чуть ли не четверть сил, что скопила за тысячелетие. Впрочем, о каких-либо силах теперь уже говорить было глупо. После всего, что делала эти три года, истощилась, чуть ли не целиком. Восполняться, в сущности, было не от чего. Так что, последнее время перешла в режим жесточайшей экономии, не применяя ни магию, ни иные способности без особой надобности. Да, эта работа обходилась Богине бесконечно дорого, почти непозволительно. Но все лучше, чем сидеть на месте.

- Затем, что невыносимо мне сидеть в Москве, в нашей пустой квартире и отсчитывать минуты дней, которые я должна проводить без тебя. Неужели ты не понимаешь? – она смотрит ему в глаза, не желая сейчас никаких выяснений. Не желая, пожалуй, их вовсе. К чему все это? Она уже сделала то, что сделала. И не сожалела об этом. Была жива. Рядом с ним. Наконец-то, - Невыносимо думать, что ты можешь оставить меня куда дольше, чем будет длиться война. Невыносимо представлять, что Гитлер все-таки одержит победу, уничтожит все, что нам дорого и нас самих тоже, - она качает головой, переходя на шепот, - Это не только твоя война, Перун. Давно уже нет. Может быть, вообще никогда не была. Я ведь из Москвы уехала почти следом. Три месяца после того, как ты отбыл на фронт, - а что ей делать? Врать? Зачем все это было? Она никогда не лгала, глядя ему в глаза, и не намеревалась даже пытаться начинать. Во-первых, все равно все поймет по ее взгляду. А во-вторых, не привыкла мужа обманывать, считая, что тайны между ними быть, конечно же, могут, но только не по таким вопросам. Не по тем, что могут в одночасье лишить их друг друга.

- Как думаешь, если до сих пор жива, понимаю ли я, насколько это опасно? – она улыбается устало, не без горечи, ведь опасно это было не столько и не только для ее физического выживания, сколько для ее нутра – божественного и человеческого. После всего, что видела и что пережила, Мокоши, порой, казалось, что дальше так она не сможет. Но нет. Смогла. И даже ничего не забыла.

- Я все понимаю. И знаю, что ты тревожишься за меня. Я тоже за тебя тревожилась все это время. Сильнее, чем ты мог бы себе представить. Эта война чудовищна. И если ты думал, что я оставлю тебя в ней одного, то ты ошибался.

Подпись автора

Мокошь знает, конечно, как супруг за нее переживает. Знает, даже не потому что сама она чувствует совершенно то же самое, когда они в разлуке, а потому что любовь их, годы, столетия и тысячелетия спустя, кажется, не стала меньше, не стала слабее, а лишь напротив – окрепла и выросла. Богиня ощущала это всякий раз, когда супруг был рядом, прикасался к ней, всякий раз, когда она отзывалась на его поцелуи и прижималась к его груди. И в тысячу раз сильнее она ощущала это, когда просыпалась в одиночестве, зная, что не найдет мужа ни в одной из комнат квартиры, потому что он далеко, исполняет свой долг, ведет войну, от мыслей о которой кровь стыла в жилах. Нет, Мокошь не обижалась, полагая, что войну Перун любит больше, чем ее. Она предпочитала думать, что любовь, которую Верховный испытывал к супруге, и толкала его на то, чтобы защищать свой дом, потому что она и была этим домом. И если враг сегодня захватит их землю, то кто знает, когда они свидятся вновь и в каких обстоятельствах?

- Я знаю, что ты этого очень хотел бы, - она взглядом прослеживает движение мужа по комнате, не торопясь садиться, или даже просто двигаться с места, как если бы ее стремление не задерживаться надолго, приведет к тому, что она уйдет прямо сейчас, или с минуты на минуту, - Но я не могу вернуться в Москву. Мне там душно, суетно, невыносимо без тебя, - вряд ли до Перуна дошли вести о том, что супруга-то его захворала, стоило горячо любимому мужу на фронт отбыть, да так, что усыхала на глазах каждый день. А Мокошь говорить об этом и не собирается, потому что знает, что лучше всяких слов Перун действия понимает. И если так, то ее отбытие в ряды теневого фронта было жестом отчаяния, криком о том, как нуждается она в том, чтобы быть рядом с тем, с кем провела почти всю свою жизнь. И все эти годы, она была. Пусть неизвестно для Перуна, пусть их разделяли тысячи километров, порой, она была рядом, в одном с ним поле, на котором, быть может, никогда не должна была побывать. Но война оказалась столь отчаянным временем, что частью ее стали те, кто прежде и помыслить о таком не мог. Мокошь – не могла. А теперь просто говорить об этом не хотела. Потому что все увиденное, услышанное и пережитое навсегда останется с нею.

- Мне ведь глупо просить тебя все бросить и вернуться со мной, даже теперь, когда победа твоя более, чем очевидна? - она коротко улыбается, даже не думая называть эту победу «нашей». Нет, она здесь – чужеродный элемент, противоестественная и ненормальная единица, которой быть не должно ни по отчетам, ни по здравому смыслу. Мокошь на войне это еще более странно, чем любая из женщин, которая добровольно отправилась на фронт. Еще и потому что положение ее здесь было совершенно иным. И отношение к ней, тоже. А потому, да. Она многое сделала, чтобы эта победа стала возможной. Но это была победа Перуна. Как и все другие военные победы, которые он одерживал.

На самом деле, Мокошь, наверное, ничего так больше не желала, как возвращения с супругом в Москву. Или не в Москву. В любую точку земли, куда он посчитает нужным. Если решит, то даже в Правь, лишь бы вместе. Ведь, несмотря на все кошмары, которые женщина увидела за этот срок, самым главным и самым обременительным был кошмар их расставания. Кошмар тревоги и мыслей о том, что Перун, может быть, вообще живым не вернется и тогда, неизвестно вообще свидятся ли они в ближайший век. Впрочем, свиделись бы, никаких сомнений. Ведь Мокошь предпочла бы отправиться вслед за супругом в Правь, нежели оставаться вечность на земле в одиночестве. Но вот теперь он здесь, их больше ничто не разделяет. И женщина отчаянно желалось, чтобы ночь эта, что скрывала их от целого мира, вообще никогда не заканчивалась.

- На пару дней задержусь, - тихо добавляет она, глядя куда-то в сторону. Глупо это было, ненормально, противоестественно, что она только-только супруга обрела, а вынуждена была уже сейчас говорить о скором расставании. Ей бы обнять его и не отпускать никогда больше и пусть делает, что хочет, лишь бы рядом. Но у них обоих был долг. И Мокошь знала, что Перун никогда своим не поступится. А она сама?.. Да, она сама была готова всем, чем угодно поступиться, лишь бы быть рядом с мужем. Это даже не то, что любовь в ней говорила отчаянная и огнем пылающая. Это вечность вместе вторила. А с вечностью, как известно, не поспоришь.

- У меня есть сведения о том, что на Замковой горе в Вильнюсе, в районе «Aušros Vartai» - «Ворот зари» хранится артефакт, который Гитлер разыскивал еще до войны. Но искал, как водится, не там, где нужно, - впрочем, о том, что многое из того, что он искал, нашел, Мокошь знает тоже. Знает она и что Вильнюс сейчас еще не свободен и путешествие ей предстоит отнюдь не безопасное. Но лгать мужу? Такого, кажется, с Богиней еще не случалось, - Хочу забрать его раньше, чем кто-нибудь другой до него доберется, - сообщает женщина спокойно и очень уверенно. У нее таких сведений предостаточно. В конце концов, она же разведчица. А муж, наверное, сочтет, что она окончательно с ума сошла. И немудрено. Столько всего увидеть в это кошмарное и гнусное время, чего раньше даже представить себе не могла.

Она, конечно же, подходит к супругу по первому зову. Не хочет обсуждать сейчас ничего, ни о чем спорить и тревожиться. Эта встреча, сама по себе – самое настоящее чудо, коим их Род благословил, не иначе. И говорить о том, что будет через день, два, или неделю – глупости, бессмысленное, пустое. Ни одной минуты на это тратить не хотелось. А чувствовать близость мужа, его тепло и его объятия – хотелось больше всего прочего. От того Мокошь и устраивается весьма охотно на коленях супруга, обнимает его и ловит каждое, сказанное им слово.

- Не бойся, - шепчет она, гладит мужа по щеке, в ночном мраке в родные глаза заглядывая, - За все эти годы со мной ничего дурного не случилось, не случится и теперь, - Мокошь знает, что это утешение весьма слабое. Знает, потому что попытки чем-то подобным ее саму успокоить, всегда воспринимала в штыки, как никто понимая, как переменчива судьба и как одно принятое решение, может вообще все изменить. Но она – Пряха Судеб. Кто бы смог оборвать ее нить? Кому бы хватило на это сил? Ответ, на самом деле, был куда пространнее и куда менее утешителен, чем уверенное и самонадеянное «никому». Но об этом Мокошь теперь тоже не думает. Она мужа не видела несколько лет. Она встретила его чудом. У них времени было всего ничего. Неужели о страхах своих говорить будут?

- До победы всего ничего, - говорит она, владея не оперативными сводками и не планами командования, а сведениями, которые по другую сторону достала и лишь потому легко делала подобные выводы, - Теперь уже не успеет ничего случиться. Но ты все равно осторожнее будь. Обещал же мне, что по весне вернешься, и мы снова пойдем гулять в парк Горького и в Большой. Там «Евгения Онегина» дадут… - глупости все это, конечно. По какой весне вернется, можно ли будет снова гулять по парку Горького, даст ли «Евгения Онегина» Большой еще хоть раз и как скоро вообще восстановится после эвакуации и выездов на фронт? Но думать об этом – лишнее. Будет весна. И Перун к ней вернется. И все станет, как прежде. Никакой войны, никакой боли, никакого страха. Но сейчас здесь только они двое, Москва далеко и война тоже кажется далекой, - Я люблю тебя, - бормочет Мокошь, супруга в губы целуя, обняв его за шею. Ей, привычно, и говорить-то это никакой нужды нет – понимание, безотчетная вера, даже, пожалуй, знание, пронесенное сквозь годы, всегда с ними. Но сейчас это кажется важным. Уж точно куда важнее войны, разведки и страхов, тяжесть которых, в иное время, ложилась на плечи неподъемным грузом.

Подпись автора

Мокошь знает о войне ровно столько, сколько Перун за годы их брака позволил ей узнать. А это очень и очень мало. И после всего, что женщина успела увидеть за годы своих шпионских игр, она была благодарна супругу за это. Ей не место было на войне. Ей даже здесь, в сущности, было не место. Она понимала. А потому, не спорила ни с укоризной, что неизменно проскальзывала во взгляде супруга, ни с одним из его слов. Если Перун говорил, что это теперь уже не только его война, значит, так оно и было. Ему виднее. Ему лучше знать. И сердиться он тоже имел право. А за то, что молчал о своем гневе… Да, Мокошь за это тоже была бесконечно благодарна.

Мысли ее теперь далеки от любых выяснений, объяснений и тревог. Даже если муж ее не понимал, даже если осуждал ее решение – все одно, они поговорят позже, когда это закончится, и когда разговоры будут всего лишь разговорами, а не обещанием свиста пуль и стонов умирающих. Они поговорят весной. Горячо любимым Мокошью апрелем, а может быть, и в мае, когда расцветет природа, раскроет свои объятия Светлое Полугодие, а они сами и страна будут свободны от жестоких захватчиков. Они поговорят весной. И пойдут в парк. И в театр тоже пойдут. Увидят изменившуюся Москву. Больше никогда-никогда не вспомнят об этих годах разлуки, обо всех кошмарах, что видели, обо всех ужасах, что слышали. Это навсегда останется с ними, но никогда больше не будет частью их жизней. Никогда. Потому что все пережитое было чудовищно. И за то, что Перун старался защитить ее от этого, оставив ее в безопасности высоких стен Москвы, Мокошь тоже была благодарна. Но теперь она молчит об этом тоже. Только обещание весны едва ощутимым дуновением свежего ветра сбивает все страхи и тревоги последних нескольких лет, когда она снова целует мужа, пальцами гладя его по щеке.

Ночные кошмары очень часто одолевают Богиню с тех пор, как она ступила на путь, по которому ей не должно было идти. А потому, она рада скорому наступлению утра, когда распахивает очи и понимает, что вокруг нет искаженных болью лиц и стеклянных глаз, лишенных жизни. Напротив. Рядом вполне знакомое лицо и глаза, в которые она смотрела тысячелетия, отчего они были и есть ей роднее всех прочих. И теперь Мокоши не нужны минуты на то, чтобы прийти в себя. Как супруг ее изгонял навьих тварей из Яви, так он одним своим присутствием изгонял все последствия ночных кошмаров жены.

- Я рада, что ты здесь, - она улыбается, не уточняя, что имеет в виду – что он никуда не ушел, что все происходящее и сам факт их встречи – не сон,  или что он не проявил свой гнев, оставив ее одну теперь, когда и отпускать-то его ни на мгновение не хочется. Но замечая, как Перун поглядывает то на окна, то на дверь, женщина отчетливо понимает, что придется. Женское нутро ее бунтует, кровь так неуместно вскипает гневом в жилах, потому что Мокоши сложно не понять – принять, что она должна скрывать то, что было неотъемлемой частью ее самой уже многие столетия: свою неизменную связь с супругом. Как человек, как разведчица, как солдат невидимого фронта она, конечно же, понимает причины, по которым опасения испытывал Перун и понимает, почему нужно держать язык за зубами и никому не демонстрировать их единство. Но как Богиня, женщина и жена, Мокошь испытывает весьма противоречивые чувства на этот счет. Но ничего не говорит. Только подкладывает себе руку под голову, устраиваясь на подушке удобнее, и долго молчаливо смотрит на Перуна, не торопясь ему ничего отвечать. Да, у них было много дел, но они ведь могут позволить себе еще несколько минут побыть наедине? В конце концов, эта война забрала у нее мужа на годы. Пусть она даст им немного времени хотя бы теперь, когда чудо их встречи все-таки произошло.

- Через два дня, на третий, - спокойно отвечает женщина, наконец, не отрывая взгляда от супруга, - Разве я сказала, что возьму тебя с собой? – Мокошь смеется, и глаза ее смеются тоже, но даже с этим смехом не вполне понятно становится, шутит ли она, или говорит всерьез. На самом деле, в планах Богини не было потащить супруга за собой, потому что она знает, с какими трудностями и формальностями это будет связано. А еще она знает, что это может быть опасно и не хочет, чтобы Перун рисковал. Думать о подобном было, пожалуй, забавно, ведь это он всегда берег ее от всех опасностей войны. А теперь… Безжалостные времена.

- Останься, - не приказывает, просит она совсем тихо, целует супруга в уголок губ и поднимается с кровати, прижав простыню к груди, - У тебя дела здесь. А у меня нет плана, - она пожимает плечами, не договаривая. Нет плана, как взять с собой еще одного человека. Для себя самой у нее всегда есть план. В конце концов, она же Богиня. У которой, как выясняется через минуту попыток отыскать в вещах, что-нибудь пригодное, совершенно нечего надеть, - Найдешь мне платье? – спрашивает Мокошь у супруга, как ни в чем не бывало, как если бы он всегда хранил запас из пары-тройки самых модных на всякий случай. Но в конце концов, он-то тут лучше ориентировался и знал, у какой из бывших и нынешних жительниц можно позаимствовать малую часть гардероба, - И кусок мыла. У вас тут речка недалеко, пойду купаться, - и нет никакой нужды пояснять, что речка это совсем не обязательно и есть более цивилизованные способы помыться. Ей река совсем не поэтому нужна. Помнит ли об этом Перун, Мокошь теперь уже и не знает, но не находит это сколько-нибудь важным.

- Ярмоленко сказал мне в десять в штабе быть. Ты придешь? – она бы и позвала его с собой в реке плескаться, да только Перун больше переживал за то, что, кто-то о них узнает, а стало быть, стоит проявить какую-никакую, а все-таки осторожность. Это Мокоши, в большинстве своем, было все равно, что подумают и что скажут – она была элементом почти бессистемным. А супруг, кажется, намеревался службу свою нести до самого конца и доброе имя, репутация и следование правилам, которые женщина называла условностями, могли еще принести ему пользу.

Ровно в десять и ни минутой позже Мокошь стоит у штаба. В платье. Влажные рыжие волосы ниже лопаток разметались по плечам и озаботиться прической теперь не ко времени, потому что прежде нужно дать волосам высохнуть. Вместо этого Богиня просто приглаживает их рукой, полагая это достаточным. В конце концов, они тут войной занимались, а не женской модой. Хотя платье у Мокоши соответствовало всем теперешним канонам. Не чета, конечно, гардеробу, который был у нее каких-то жалких лет пятьдесят-шестьдесят назад, или вот в середине восемнадцатого века, но выбирать не приходилось. Недолго думая, Мокошь поднимается по ступеням, надеясь, что все пройдет быстро и никаких особенных вопросов о сведениях, ею предоставленных, не возникнет. В конце концов, она терпеть не могла отвечать на вопросы. Слишком многие из них более витиевато упирались в одно и то же: «Откуда вам вообще такое известно?».

- Добрый день, товарищи, - вежливо здоровается женщина, появляясь в помещении и поправляя пояс на талии, - Надеюсь, я не опоздала, - знает, что не опоздала, обводит взглядом присутствующих, большинство из которых ей вообще не знакомы, а затем садится по приглашению Ярмоленко. Блуждающий взгляд голубых глаз лишь на мгновение задерживается на Перуне, но затем женщина внимательно смотрит на незнакомца рядом с супругом. Мокошь молчит. Но молчание это тяготящее. Она терпеть не могла предателей. А от этого предательством несло за версту.

Подпись автора

Мужчины спорят, выясняют, кричат и ругаются. Мокошь молчит. Смотрит попеременно на всех участников беседы и думает о том, что, наверное, Якушенко, среди прочего, очень хороший актер, раз уж, будучи предателем, смог прожить так долго. И глядя на то, как он сохраняет спокойствие в сложившейся ситуации, женщина позволяет себе лишь короткую, чуть заметную улыбку. Да, он был предателем, шпионом, быть может, диверсантом и он был в этом очень и очень хорош. Но от талантов Мокоши не скроешься. Мыслей она не читала, но информацию считывала едва ли не буквально, как с открытой книги. Дайте ей прикоснуться к этому человеку, и она узнает вообще все о том, что он думал, делал и планировал сделать за последнее время. Но владеть информацией – одно. Убедить остальных в ее правдивости – совсем другое.

Торопиться было некуда. Пока упомянутый товарищ Смирнов раздувал щеки в гневе, доказывая, что быть того не может, чтобы в их рядах затесался шпион и предатель, пока Якушенко играет роль поддержки и опоры Перуна в этой сложной ситуации, Мокошь терпеливо ждет, чем закончатся все эти разговоры. Разговоры от того бессмысленные, что она, конечно же, расскажет супругу об всем, что узнала, стоит им вновь остаться наедине. Попытаться обвинить человека, которого видишь в первый раз в жизни в предательстве прямо сейчас? Вздор. Все решат, что она ума лишилась, и будут совершенно правы. А Мокошь вовсе не лишилась. Даже напротив, мобилизовала некоторые свои ресурсы, чтобы выжить в эту войну и помочь стране, хотя и не государству.

Вообще-то за три года, которые женщина занималась своей шпионской деятельностью, она давно уже поняла, что полагаться может только на себя одну и чем меньше лезет в чужие дела, тем меньше проблем себе наживет. Руководствуясь этими принципами, богиня вряд ли вообще полезла бы в эту ситуацию прямо, или косвенно при иных обстоятельствах. Шпион в рядах противошпионской организации? Серьезно? Товарищи, у вас были проблемы, справиться с которыми необходимо было для целей банального выживания, не говоря уже о разоблачении чужих агентов. Впрочем, никто ей, конечно, не говорил, что Ярмоленко был частью смерша, здесь находились, вероятно, отнюдь не только разведчики, но все равно. Вмешиваться в чужое веселье Мокошь бы не взялась, если бы не одно «но». Это касалось Перуна. Это была его работа, его забота, но что важнее – опасность для него. А значит, это неприглядное обстоятельство становилось частью и ее текущего пути тоже. Хотя, какого там пути? Расскажет все супругу и дело с концом. Церемониться здесь было не с чем, ошибаться Мокошь могла едва ли и думать об этом не хотела.

Она вообще теперь могла думать только о том, что муж все бросит и поедет с нею в Вильнюс. При всей безграничной радости от каждой минуты, что она проводила рядом с ним, женщина испытывала и чрезвычайную степень тревоги. У каждого из них было свое место, каждый знал, что делать на этом месте, и сдергивать Перуна было не только неправильно, но еще и опасно для него. Нет, Мокошь все равно не жалела об их встрече – никогда не смогла, не посмела бы, потому что эта встреча была чудом, что послал им Род и Владислава была безгранично за него благодарна. Но она боялась всего, что последует за решением Перуна о поездке в Вильнюс. Она боялась за него. Она боялась за их будущее. Боялась, что не будет никакой весны. И, конечно же, предпочла бы рискнуть в одиночку, не подставляя супруга под удар. Но вместе с тем, Мокошь отлично знала, что Перун никуда ее одну не отпустит, а попытки его образумить могут привести к одной только ссоре. Cсориться с мужем – последнее, чего женщина хотела бы после столь мучительной и долгой разлуки.

Споры прерывает Ярмоленко, не давая мужчинам браниться, подобно вздорным бабам. Очень ценное умение – вовремя пресечь балаган. Мокошь и без того довольно неловко чувствовала себя в этой компании, а испытывая стыд за подобное поведение отдельных представителей мужского пола, она хотела поскорее встать и уйти. И учитывая, что она была здесь для того, чтобы ответить на некоторые вопросы, а не для того, чтобы слушать, как доблестные офицеры красной армии пытаются выяснить, есть среди них шпион, или нет, женщина надеялась на то, что ее отпустят поскорее и она сможет начать готовиться к своему отъезду в Вильнюс. Терять здесь время было нельзя, но поездка требовала определенных приготовлений, особенно с учетом изменившихся обстоятельств.

- …поэтому вернемся к вопросу Таллинской операции, - слова Ярмоленко вырывают Владиславу из пучины задумчивости и она поднимает светлые глаза, понимая, что дошло, наконец, до дела и больше нет никакой нужды притворяться мебелью.

- Окончание Нарвской операции под командованием Говорова вывела советские войска на немецкий рубеж «Танненберг», - он не говорит вслух о том, что советское командование планирует главный удар по этому рубежу, словно бы интуитивно не доверяет части присутствующих, хотя многие из них наверняка знают об этом плане и о том, что произойдет уже совсем скоро, - А это значит, что таллиннская операция близка к своему началу. Вы сообщаете о том, что 3-й танковый корпус СС занял холмы Синимяэ, и утверждаете, что к моменту наступления на немецком рубеже будет около пятидесяти тысяч человек, что значительно превышает численность, названную более ранними сведениями, доставленными нам другими разведчиками. Данные разнятся на пятнадцать, а то и двадцать тысяч человек и я думаю, что у руководства выше возникнут вопросы о том, как Шернеру удалось увеличить 3-й танковый корпус настолько за такой короткий промежуток времени… - Ярмоленко взглядом скользит по исписанной шифром бумаге, а затем смотрит на Владиславу. Она сохраняет совершенное спокойствие и остается сидеть, что ей любезно жестом позволяет полковник.

- Прежде всего, прошу прощения, но вынуждена Вас поправить. Шернер, безусловно, выступает в качестве командующего на этом фронте, но не он принимает решения. Антон Грассер и Феликс Штайнер – главные действующие лица в стане противника, - тихо произносит Мокошь, надеясь на то, что Ярмоленко при передаче сведений уделит этому больше внимания. Потому что Владислава была знакома с Грассером лично и считала его опасным. Для тех, кто понимал, что к чему, его имя, безусловно, кое-что значило.

- Что касается численности, то 11-я панцергренадерская дивизия СС «Нордланд», 20-я ваффен-гренадерская дивизия СС и 4-я бригада «Нидерланд» подошли из тыла на усиление бригад «Лангемарк» и «Норге». Далее до Чудского озера по линии обороны находятся 11-я, 61-я пехотные дивизии вермахта и 285-я охранная дивизия, а также 288-й и 292-й полицейские батальоны, части морской пехоты эстонские пограничные полки. В довесок к этому, за холмами находятся резервы и артиллерия с танками. Примерную численность я обосновала на шестом листе донесений, - наступает гробовая тишина и даже вон тот светловолосый мужчина в углу, что покашливал в кулак все это время, вмиг разучивается кашлять. Ярмоленко открывает шестой лист и пробегает по нему глазами, ничего, впрочем, не произнося вслух. Они оба знают, что эти сведения могут изменить многое. Прямой удар по рубежу «Танненберг» становился нецелесообразным, но и на этот случай у Мокоши были еще сведения.

- Немецкая разведка в большей части своей занята сейчас на другом рубеже. Когда, со дня на день, соединения 67-й армии освободят Тарту, этот район на некоторое время окажется слепой зоной для разведки и оперативных донесений в тыл врага оттуда не будет, - разумеется, когда расстреляют Якушенко. Хорошо бы, чтобы до этого времени он не успел ничего сообщить, куда не нужно. Но это, впрочем, тоже зависело от Мокоши. Теперь уж точно.

Никто, конечно же, не говорит вслух, что он поражен, но это и без того витает в воздухе. Ярмоленко все перелистывает одну страницу з другой, а Мокошь все сморит в пол, размышляя о чем-то своем. Как раз в этот момент мужчина, чьего имени богиня не знает, хлопает предателя по плечу, позволяя себе только пару коротких смешков, - Ну, что, капитан, теперь не будешь больше рассказывать нам о своих шпионских подвигах? Тебя тут девчонка умыла, - в полголоса произносит он, явно подначивая. Но вместо того, чтобы вспылить, капитан поворачивает голову сначала на незнакомца, а потом на Мокошь, неприятно и весьма похабно ухмыляется с тем, чтобы произнести ответ, за который в иное время он бы в миг оказался забит в землю по шею, не меньше.

- Так на то я и не девчонка, Мальцев. У меня тех данных, которыми она берет, отродясь не было. Наша-то разведчица с Антоном Грассером знакома так близко, как мне его никогда не узнать. И вряд ли только с ним одним, - он разводит руками, без стеснения глядя на Мокошь, как если бы дурного ничего не сказал и даже не думал. Владислава взгляда не отводит тоже, но ее точно ушатом холодной воды обдали. Она бы выцарапала глаза ублюдку здесь и сейчас, или, может быть, искромсала бы его нить судьбы ножницами. Но служба и долг обязывают держать лицо и вместо того, чтобы устроить скандал, Владислава чуть подается вперед, упершись локтем в коленку, и сужает голубые свои глаза.

- Вы правы, капитан Якушенко. С данными у Вас и впрямь беда и таковых у вас отродясь не было, - она согласно кивает и выдерживает достаточную паузу, чтобы тот уже успел подумать, что это законченная мысль, - Я о мозгах говорю, разумеется, - неприятная улыбка и Мокошь выпрямляется, переводя взгляд в окно. Ей все еще до крайности противно, а кровь кипит в жилах даже не столько, потому что, кто-то мог обидеть ее прилюдно, да еще и мужчина – на войне все эти грани стирались, она слышала в свой адрес много отвратительного. Кровь кипит в жилах, в первую очередь, потому что это слышал Перун, и оскорбление тем самым было нанесено не только ей самой, но и ее супругу. Привычки давности диктовали вполне конкретные исходы этой ситуации, но сейчас приходилось держать себя в руках, как бы сложно это ни было. А потому, Мокошь терпеливо отвечает на несколько следующих вопросов, а как только они заканчиваются, просит у Ярмоленко позволения уйти, во-первых, потому что ей и впрямь нужно было собираться, а во-вторых, потому что находиться в этом месте и сохранять спокойствие и дальше, становилось сложнее с каждым прошедшим мгновением.

Жар полуденного солнца ничуть не остужает женщину и она идет умыться к колодцу с тем, чтобы переключить мысли на другое. Нужно было отыскать среди вещей сколько-нибудь подходящие документы для них с Перуном, продумать детали легенды и убраться отсюда поскорее. Делать здесь и впрямь было больше нечего. Мокошь еще пару минут стоит у колодца, но затем весьма решительно направляется в сторону дома, поднимается по ступеням и заходит в комнату, закрывая за собой дверь на ключ.

Она в буквальном смысле вытряхивает вещи из сумки и десятки бумажек, удостоверений, документов сыплются на пол. Не трофеи, вовсе нет. Вынужденная необходимость. Все эти бумажки помогали ей выживать все это время, а теперь должны были помочь выжить им с Перуном. Через какое-то время находятся не столь давнее удостоверение немецкого офицера по имени Теодор Витт, кенкарта на него и его жену – Адельхайд, и два свидетельства об арийском происхождении, - Ну и мерзость, - бормочет себе под нос Мокошь, отлично, однако, зная, что эта мерзость давала им самый высокий статус в Третьем Рейхе – «Reichsbürger» - то есть, граждане. Этого должно было быть достаточным для того, чтобы совершить безопасную поездку по оккупированным территориям, если бы только от удостоверения немецкого гражданина не оторвалась и не затерялась фотография. Можно ли было где-то сделать новую, самого Перуна? Печать, что стояла на краю фотографии валялась, где-то здесь же, так что это недоразумение они исправят, если будет фото. Спросить было, в общем-то, не у кого, оставалось только дождаться мужа. Не желая сидеть в душной комнате, Мокошь собрала все вещи, нужные документы и вовсе запрятав подальше.

Лавка в тени находится прямо на краю здания и Мокошь присаживается на нее, размышляя над деталями предстоящего мероприятия. Это могло быть очень непросто даже с учетом их божественных способностей. К тому же, силы богини после стольких лет службы были изрядно подорваны. Ей бы сейчас пару тысяч верующих – никакие армии бы не понадобились вовсе. Но приходилось исходить из того, что есть.

В своих размышлениях, Мокошь не особенно следит за происходящим, разумно полагая, что Перун-то точно ее не пропустит, а до всех остальных ей не было никакого дела. Ее все еще отчаянно тревожит то, что он услышал. Еще более отчаянно – то, что он мог поверить в сказанное, или хотя бы на секунду допустить вероятность подобного. Это было дико, противоестественно и бессмысленно – она бы никогда его не предала, и даже помыслить об этом не смела. Но после всего, что видела сама Мокошь, и почти наверняка знал и видел Перун, кто знает, что за мысли теперь гуляют у него в голове?

- Привет! – женщина вздрагивает, совершенно не ожидая увидеть рядом с собой кого бы то ни было, а уж тем более мальчонку лет 5-6, который успел не только неожиданно возникнуть, но еще и забраться на лавку рядом с Владиславой, - Меня Арсений зовут, а тебя как? – интересуется ребенок, глядя на женщину своими большими зелеными глазами. Что он здесь делал? Откуда ребенок взялся в этом месте? Разве их не должны были эвакуировать? И почему он в военной форме? Где он вообще взял такую маленькую военную форму? А в руках у него что? Вырезанный из дерева пистолет? На мгновение Мокошь подумала, что от усталости и перегрева на солнце у нее помутился разум и начались галлюцинации. Но когда мальчик касается пальцами ее руки, Владислава понимает, что, кажется, это совсем не видение, - Чего ты такая грустная? – интересуется он, заглядывая женщине в лицо и та, наконец, улыбается, стараясь поскорее сбросить с себя легкую растерянность, которую успела испытать.

- Привет, Арсений, - Мокошь внимательно смотрит на мальчика, а затем протягивает руку и стирает с его щеки крошки от недавно съеденной булочки, - Ты как здесь оказался? – интересуется она ласково и тихо. Дети всегда были расположены к Мокоши, такова была ее божественная суть. И она любила детей тоже. А потому, легкий нрав и стремление ребенка познакомиться, вовсе ее не смущают, - Меня Владислава зовут. Я вовсе не грустная. Задумалась, где бы мне сделать одно важное дело, - снова улыбнувшись ребенку, делится с ним богиня.

- Я – солдат Красной Армии в звании рядовой! Несу службу, служу Советскому Союзу! – очень серьезно заявляет ребенок и Мокошь прикладывает все усилия для того, чтобы не рассмеяться. Вместо этого она тоже сохраняет очень серьезное выражение лица и медленно кивает, не намереваясь спорить с мальчиком, хотя ситуация и выглядела непонятно и довольно комично, - А какое у тебя важное дело? Мне доверяли много важных дел! – звонко повествует Арсений, готовый, кажется, хоть сейчас отправиться на любое важное дело.

- Мне очень нужно сделать фотографию, а я не знаю, где именно, - отвечает Владислава, и не думая о том, что мальчик сможет ей в этом помочь. Но он, очевидно, размышляет не меньше минуты, а затем подается к ней, словно собирается рассказать самую большую тайну, после чего, очевидно, для верности, забирается к ней на руки и тянется к уху.

- А ты спроси у капитана Якушенко. Он фотографий не делает, но так красиво рисует, как у нас никто больше не умеет! Он однажды даже меня нарисовал, так хорошо вышло, совсем не отличить было! – восторженно рассказывает ребенок, но Мокоши эта информация почему-то кажется весьма необычной. Ну, рисовал капитан на досуге, а что тут такого-то? Впрочем, немногих рисующих солдат встречала Владислава за время своей службы. Но дело, пожалуй, было даже не в этом.

- А рисунки-то он показывает кому-нибудь? Может, он его тебе отдал? Если и впрямь хорошо рисует, то и фотографии не понадобится – скажу ему, чтобы меня зарисовал, - она смеется, но Арсений качает головой в ответ, - Нет, он все рисунки себе оставляет, чтобы потом своей жене в тыл отправить. Говорит, что как война кончится, откроет свою галерею и художником станет, - а вот и оно. Следовало теперь выяснить, была ли вообще жена у Якушенко. Вряд ли кому-то в голову пришло бы останавливать пересылку рисунков, да только жене ли он их шлет? А с другой стороны – какой прок от этих рисунков? Мокошь судорожно соображала, но не заметить приближающуюся ауру мужа все-таки не могла. Сердце в груди пропустило удар, и когда супруг оказался перед нею, Владислава не сразу нашла в себе силы поднять на него глаза.

- Майор Богданов! – вскрикнул Арсений и тотчас же соскользнул с рук Мокоши, подбегая к Перуну и вытягиваясь для воинского приветствия. Лишь после получения команды «вольно» он практически врезается в мужчину, явно намереваясь его обнять. От умилительной картины Мокошь на мгновение попускает, и она снова чуть заметно улыбается.

- Я рада, что ты заводишь таких славных маленьких друзей.

Подпись автора

Мокошь не делала того, в чем ее обвиняли, но видя перед собой супруга, она ощущала ядовитый жгучий стыд, от которого не избавляло ни понимание того, что даже в мыслях своих она никогда не была ни с кем другим, кроме него, ни презрение к озвучившему эту мерзость Якушенко, который и болтал-то только потому что ему хвост прищемили, ткнув в более успешную шпионскую деятельность, как они выражались, «девчонки». Жена Цезаря должна быть выше подозрений. В этом состояла вина Мокоши. Останься она дома, занимайся она повседневными делами в ожидании супруга и вряд ли у кого-то взялись бы на ее счет подобные мнения. Но она не жалела, нет. Ей было все равно, что подумают о ней хоть все офицеры Красной Армии разом, если Перун будет верить в ее честность и в то, что даже в самом страшном своем сне, даже ради тысяч чужих побед она бы никогда не пошла ни на что подобное. Но что вернее – она в этом и не нуждалась. Она не была простой смертной женщиной, ее способности вполне позволяли ей осуществлять свою деятельность без оглядки на ограничения физического мира. И этого было вполне достаточно для того, чтобы ничем не запятнать ни свою честь, ни честь Перуна.

Поговорить им и правда надо, но Мокошь не знает, что сказать. Во всяком случае, не сейчас. Она только рассеянно кивает головой, взглядом прослеживая удаляющуюся фигуру довольного новым заданием Арсения. Нет, женщина, конечно же, не боится гнева Перуна и не думает о последствиях. Она тревожится лишь о том, что он хоть на мгновение мог поверить в эти слухи, хоть на секунду предположить, что она могла пойти на такое. Да, конечно, война оправдывала многие неприглядные, с точки зрения морали, вещи. Она знала и о мужьях, что предавали жен, которые все это время ждали их в тылу, знала она и о женщинах, которые добровольно становились походно-полевыми женами. Это было не преступление, за это не судили, большинство даже понимали. Понимала ли Мокошь? Понимала, но исключительно с высоты своего положения. Она относилась к слабостям смертных со снисхождением и то, что позволяла в мыслях им, никогда бы не позволила самой себе. Потому что была Богиней, разумеется, но прежде того, потому что была женой Верховного Бога славянского пантеона, которого любила безоговорочно и свято. И даже самые тяжелые и гнусные времена не могли этого изменить. А потому, страшнее всего ей были не чужие слова и не чужое мнение. Страшнее всего для нее было осуждение в его взгляде, или словах.

Последующий час, отпустив супруга, Мокошь проводит как на иголках. Она не пытается подобрать слов, знает, что оправдывать себя не за что, а все равно на душе гадко и неспокойно. Женщина силится занять себя делами – находит среди вещей соответствующее немецкой моде платье, спрашивает у Галины Карловны утюг, а затем слушает от нее пару советов о том, как нужно выбирать мужчин. На фронте этого ни в коем случае не делать – так только впросак попадешь и в дурах останешься, ведь любовь-то она приходит и уходит, особенно на войне, а тебе потом непонятно, как и с кем жить дальше, особенно если байстрюка с фронта в подоле принесешь. Мокошь, конечно, слушает, но с большим трудом удерживается от того, чтобы пальцем у виска покрутить. Галина Карловна же продолжает рассказывать о том, что такой девке надо мужа хорошего и надежного, точно не здесь искать и вообще бабе на войне делать-то и нечего. Мокошь дослушивает до конца, но вместо благодарности за увлекательный монолог, весьма прохладно улыбается и советует оставлять свои мнения впредь при себе, а то, кто знает, что в ее словах услышит и узнает представительница разведки. На этом их разговор благополучно завершается, а Владислава идет к себе в комнату и занимается тем, чем и планировала – тщательнейшим образом отглаживает платье, все поглядывая на часы, чтобы не пропустить время, когда супруг попросил быть у него.

Мокошь, конечно же, приходит вовремя. Сразу же застает Перуна и закрывает дверь, как он и просит, на ключ. Смотреть на него все еще почему-то отчаянно стыдно, хотя Владиславе и казалось, что ей удалось убедить себя в том, что супруг в любом случае поверит ей, а не домыслам, слухам и чужой болтовне. Иначе просто и быть не могло. Они столько времени вместе, что иное, казалось, вообще полностью исключено. И все равно внутреннее напряжение лишь растет с каждым мгновением в одной комнате. Мокошь пересиливает себя с тем, чтобы посмотреть мужу в глаза и эти секунды растягиваются в часы до самого момента, как он говорит, что ни о чем подобном даже не думал. Слезы, как-то против воли хлынули из глаз. Вероятно, не только и не столько из-за всего, что было сказано и услышано за последние часы, сколько из-за напряжения, которое женщина испытывала вдали от супруга, в тревоге за него, его жизнь и их будущее. Она крепко обнимает его, уткнувшись ему в грудь, и всхлипывает несколько раз, - Я бы никогда тебя не предала. Спасибо, что веришь мне.

Они стоят так какое-то время. Мокошь молчит, хотя она все прекрасно услышала, успокаивается, вытирает слезы с лица и лишь затем опускает мужа, - Я в порядке, - она подергивает губы в слабом подобии улыбки, - Поедим, конечно, - женщина кивает, понимая, что за время своих занятий на войне, кажется, вообще разучилась чувствовать голод хоть сколько-нибудь явно. Но она и впрямь ничего не ела уже довольно долгое время, не помнила точно, когда в последний раз. Вчера был завтрак, или позавчера обед? Это неважно, важно, что рядом с супругом. Мокошь поднимается на цыпочки и мягко целует его в скулу, прежде чем осмотреться с тем, чтобы, с позволения сказать, накрыть на стол. Походные условия для обедов у них еще будут, а пока хотелось провести обед за столом.

Женщина расставляет тарелки по столу, прежде аккуратно разгладив скатерть. Она уже как должное воспринимает тот факт, что они вместе поедут в Вильнюс, не собираясь ни спорить, ни даже обсуждать это. Дело было за малым – избавиться от предателя, потому что искать его было не нужно, Мокошь отлично знала его имя и даже его самого, - Нечего тут искать, - подняв светлые глаза на супруга, тихо говорит богиня, раскладывая еду по тарелкам, - Якушенко и есть предатель, которого ты ищешь, - заключает она чуть хрипло, а потом прокашливается, - От него этим предательством несет за версту. Я как только зашла, почувствовала. Если затеешь обыск, наверняка найдешь, что-нибудь интересное. Кстати, что ты знаешь о его жене и художественных талантах?

Подпись автора

В том, что именно этот человек – предатель, Мокошь не сомневалась ни единого мгновения. Во-первых, потому что у нее не было никаких причин не доверять своим силам, она ведь так часто использовала их за последние годы в тылу врага, а во-вторых, потому что если бы у нее оставались любые сомнения, она предпочла бы все проверить, а не молоть языком, почем зря. Ложные обвинения, даже если бы не стали причиной для ее наказания, уж точно не добавили бы ей авторитета и весьма сомнительно повлияли бы на репутацию в целом с учетом и без того довольно шаткого положения.

А потому, вопрос для Мокоши сейчас не состоял в одном только том, чтобы доказать самой себе, что в Якушенко предателя она увидела отнюдь не потому что он почем зря оскорблял женщину, которая ему ничего не сделала. Она точно знала, что права в этом своем обвинении и знала, что супруг ей поверит, но нужно-то было, чтобы поверил не супруг, а все в этом месте. И для этого простого тычка пальцем было бы недостаточно – нужны доказательства. А если этот человек продержался в предателях так долго, значит, прятать эти доказательства он мог едва ли не самым безупречным образом. И все-таки у Мокоши были кое-какие подозрения. Потому что она уже видела нечто подобное, когда общалась с парой разведчиков в Германии.

Но говорить, что-то и сходу делать предположения Владислава не спешит. Она заканчивает накрывать на стол и даже позволяет себе короткую улыбку, потому что давно у нее не было простых семейных обедов с супругом, а ценность их для нее была велика. И, разумеется, отнюдь не из-за самого процесса принятия пищи. Разбивать тихую семейную идиллию сейчас хотелось не очень, а потому, женщина больше слушала, чем говорила хотя бы первую часть трапезы, накалывая на вилку кусок помидора и задумчиво глядя на Перуна. В конце концов, его характеристика капитана могла бы быть куда более четкой и объективной, чем ее. Ведь, что бы она там ни увидела и ни почувствовала, это были субъективные ощущения, в довесок, щедро приправленные обидой, которую Мокошь теперь испытывала.

- В том, что это именно он, я не сомневаюсь. Ощущения были весьма четкими, - говорит женщина, глядя на супруга. Жена, значит, в Свердловске? Что ж, может быть, дело было и вовсе не в жене. Мокошь ожидает, пока супруг отлучится с тем, чтобы уточнить информацию, откладывает вилку и сама пока заваривает им чай, который с точки зрения Богини на всем фронте так себе, но просить о поставках их давних друзей из Китая теперь было бы несколько некстати. Она дожидается возвращения Перуна, после чего возвращается к трапезе, не торопясь делать никаких выводов. Если они хотели легко и быстро поймать предателя, лучше было бы владеть всей полнотой возможных сведений. Или хотя бы большей частью.

- Это не рисунки вовсе, Перун, - задумчиво произносит богиня, - Я предполагаю, конечно же. Знать наверняка мне неоткуда. Но я уже такое видела, - но до конца обеда Мокошь из-за стола не поднимается и лишь после, убрав тарелки и приборы и помыв их, поставив на стол чайник и чашки, женщина отлучается на несколько минут уже в часть этажа, которая формально за нею числилась, хотя делить, что-то с мужем было, конечно же, бессмысленно и глупо. Да и это, в любом случае, была не их московская квартира, где много света, высокие потолки и покой, какого она больше нигде не знала, - Вот, посмотри, - женщина снова закрывает за собой дверь на пару оборотов и протягивает супругу рисунки. Тоже весьма талантливо нарисованные, красиво и с изяществом, коим владела только рука профессионала. Она поднимает ладонь Перуна, сжимающего лист, на свет, и на бумаге оказывается очень просто различить места чрезмерного нажима, отчего линии кажутся чересчур уж насыщенными на общем фоне. Впрочем, если присмотреться, то линии не такие уж и линии. Они складываются в причудливые значки. И даже если их заметить, вряд ли увидишь в них алфавит, а тем более – по какому принципу они раскиданы, - Знала я уже одного такого художника. Это его мазня из 1942. В том же году его и расстреляли. Тоже был шпионом. Все эти знаки – шифр. Не знаю, есть ли такие же у Якушенко, но если есть… - она пожимает плечами, оставляя рисунки супругу. Сама садится за стол и совершенно бесшумно отпивает чай.

Лезть в это дело Мокошь не собирается. Она дала мужу всю информацию и предположения, что у нее были, дальше дело было за ним. В конечном счете, он лучше знал, как надлежит действовать. А если уж говорил, что они целый день до самого вечера смогу провести вместе, то тут и спорить было бы попросту глупо – этого Владислава желала больше всего на свете, потому что скучала по Перуну все эти годы и день ото дня безмерно.  Здесь был, конечно, не их дом, но после всего, что Мокошь прошла за эту войну, четыре крепкие стены, тишина и отсутствие свиста пуль и немецкой речи, где-нибудь под окном, были уже благодатью, быть может, сравнимой с теми днями, что они провели в Прави в самом начале их совместного пути.

Вечер наступает слишком быстро, но Мокошь знает, что супругу нужно идти с тем, чтобы исполнить свой долг. Она не возражает и не уговаривает его остаться, только просит быть осторожным. Звери, загнанные в угол, могут быть до крайности опасны. Гораздо опаснее, чем порой принято полагать. Сама она дома, конечно же, не покидает, как и пообещала мужу, когда он уходил. Она не считала, что здесь найдется, что-то опасное для нее, но в сущности, Владиславе и идти-то здесь было некуда. А потому, прождав Перуна добрые пару часов в отданной ему части дома, она вернулась к себе в комнату и снова стала перебирать документы, вещи, бумаги – чтобы отвлечься, но вместе с тем, чтобы подготовить их отъезд в полной мере. Она рассматривает карты, в миллионный раз пролистывает немецкий словарь, хотя знает язык, может быть, лишь немногим хуже русского, словом, занимается всем тем, что могло бы хотя бы на время оторвать мысли от вопроса «Как там Перун?». И хотя возвращается он только под утро, она, конечно же, еще не смыкала глаз в беспокойстве и тревоге за его успех и за него самого.

Мокошь слушает внимательно, не перебивает, лишь перебирая волосы мужа и вглядываясь ему в глаза. Никакого злобного триумфа женщина не испытывает ни как та, кто не любила предателей априори, ни как та, что этим предателем была оскорблена. Вовсе нет. Обнаруживать такое всегда печально, еще печальнее – узнавать о трагедии, которая к этому привела. За всяким предательством зачастую была своя трагедия. Мокошь редко видела людей, которые предпочли другую сторону, не имея для того особой причины. Впрочем, быть может, ей просто не довелось их увидеть, ведь она вообще старалась как можно меньше соприкасаться с чужими историями. Ей вполне доставало той, что принадлежала им с Перуном.

- А ты и не предателя жалеешь, - тихо говорит женщина, глядя в глаза мужа. Она понимает его жалость. И понимает мотивы этого человека. Не капитана. Не винтика в бесконечной системе. Не пушечного мяса, коим многие стали на этой войне, - А человека, - и ей тоже его жаль. Предателя – нет. А его – да и даже очень, - Пусть он окажется в лучшем из миров. И пусть найдет там покой, - тихо добавляет женщина, гладя мужа по волосам и чуть заметно улыбаясь его прикосновению.

- Скоро кончится. Что бы ни было, а все это не может продолжаться вечно. Времена меняются. И скоро все изменится снова. Мы найдем свой путь и вернем веру. Вместе. Обещаю тебе, - она наклоняется с тем, чтобы поцеловать супруга.

Следующие дни для Мокоши почти полностью заняты приготовлениями. Ситуация менялась весьма стремительно, медлить было нельзя. Показав мужу документы и утвердив его в необходимости найти способ сделать фото, причем в немецкой форме, Мокошь занялась другими, не менее важными приготовлениями. Брать с собой все вещи она не намеревалась, оставлять здесь в открытую – считала опасным. Пришлось устроить магический тайник в ближайшем лесу, а потом еще половину дня показывать Арсению всех зверей, которых он еще не видел. Особая связь Мокоши с землей время от времени ей это позволяла, так что к вечеру мальчик делился своими яркими впечатлениями с майором Богдановым, а часом позже у нее сердце сжималось от того, как мальчонка со слезами на глазах просит Перуна не уходить никуда завтра. Но им нужно идти. Владислава знает, что нужно. Как знает, впрочем, и что они вернутся. Обязательно. Обещает привезти Арсению самый настоящий шоколад и помочь устроить дом на дереве. А то лето-то уже кончается, а никто так и не построил ему детского убежища.

- Здесь, - Мокошь пальцем указывает Перуну на маленькую точку на карте,  - Клены. Деревня, в войну сильно пострадала, я там многих знаю. Встретимся там завтра к ночи, - они, конечно же, не могут уходить вместе. Да, наверное, многие уже догадывались о том, что между двумя разведчиками, что-то есть, но совершенно точно, что никто не догадывался, что они – муж и жена уже пять тысяч лет. Так что, уходить им нужно было по отдельности, и встретиться на месте. Всего тридцать километров. Не больше десяти-двенадцати часов пути пешим ходом, - Спросишь дядю Валеру. Там поймут, - Перун выходил уже совсем скоро, должен был прибыть раньше, а значит, и дом, и теплое приветствие, и место, где можно дождаться супругу, ему понадобится первому.

- Будь осторожен, пожалуйста, - тихо просит мужа Мокошь, обнимает его за шею и целует в губы, - И даст Род, скоро увидимся, - никаких сомнений, что увидятся. Больше она не потеряет его. Ни на войне, ни за ее пределами.

Подпись автора

За время, которое Мокошь называлась разведчицей, она немало людей повидала, немало горя вместе с ними прошла, немало помощи оказала и немало знакомств завела. В некотором смысле, именно это обусловило ее успех, как разведчицы, хотя женщине это слово не нравилось, да и не применимо оно было к ней, в сущности. Они так ее называли, даже хвалили время от времени, приставляя к этому странному названию соответствующие похвале эпитеты, но Мокошь знавала других разведчиков и ими могла восхищаться, потому что, не имея никаких магических способностей, они доставали информацию прямиком из тыла врага. В случае же с богиней, не было в этом ничего героического, ничего чудесного и невероятного. Ее способности позволяли ей творить невообразимые, с точки зрения простого человека, вещи, но это было так же естественно и нормально для нее самой, как дышать. А потому, себя Мокошь разведчицей не считала. И даже более того, она отлично понимала, что если бы была ею на самом деле, жизнь ее на эти военные годы сложилась бы совершенно иначе – от разведчиков многое требовали и еще больше ждали. Дисциплина, проформа и бесконечное число ограничений, которые так и не наложили на нее, потому что не понимали, кто она такая, что с нею делать и как ей удается сообщать о том, что иным узнать не удалось бы даже при самых больших усилиях. Тайна Мокоши была проста. Она не была разведчицей и шпионкой. Она была Богиней. И божественное нутро в ней возобладало всякий раз, когда нужно было дать новый смысл жизни тем, кто потерял друзей, родных и просто соседей в недавно сожженной деревне, равно как и всякий раз, когда людям нужна была надежда, сочувствие и вера в то, что ничего еще не кончено, раз они живы.

Благодаря этому божественному нутру Владислава обрела друзей в самых разных частях страны и за ее пределами. Она находила их среди мирного населения, среди партизанов, среди рядовых солдат, среди высокого командования. Мокоши вообще всегда удивительным образом легко давались контакты со всеми видами людей. Наверное, потому что говорить она умела куда лучше, чем все остальное. А потому, в Клены она идет с чувством радости и вместе с тем страха. Никто не знает, что произошло там за это время, никто не может сказать, как теперь обстоит дело. Кто жив, кто мертв и жив ли вообще хоть кто-нибудь. Эта деревня многое пережила, и на пути к ней богине хотелось думать, что никаких больших горестей Клены не постигло. Но знать наверняка она не могла. А короткая весть, которую успела послать, так и осталась без ответа. Потому что ответа и не требовалось вовсе.

Дорога выдается, вестимо, сложнее, чем у Перуна, потому что он эти места знает, как свои пять пальцев, а богиня только на свои ощущения, память, карту и магию полагается. Идти и впрямь не так уж далеко, хотя признаться, прежде Мокоши непривычно было совершать броски на несколько десятков километров и вообще никогда нужды такой не возникало. Но война меняла их всех, поменяла она и богиню и хотя ноги уже, кажется, волоклись сами по себе, места она узнавать стала уже поближе к Кленам, чувствуя, как сердце колотится все сильнее с каждым шагом.

- Уж думал не придешь, - раздается за спиной знакомый голос и Мокошь улыбается, хотя оружие упирается ей прямиком в спину. Она тотчас же оборачивается и видит перед собой Пашку – совсем мальчишка еще, а ведет себя уже как взрослый. Война заставляла всех взрослеть намного быстрее и Пашка, а точнее, Ярошевич Павел Семенович, после гибели в один день отца, матери и младшей сестры, кажется, вообще постарел. В нем не было жизни в день встречи с Мокошью. И она вдохнула ее в него, - А ты возмужал, - смеется женщина, обнимает детину, который теперь на голову ее выше и треплет по волосам, - Совсем большой стал, - улыбается Владислава и тут же взглядом ловит деревянный амулет, который сама же для тогда еще, казалось, мальчишки восемнадцати лет изготовила. Пальцами прикасается, проверяет, что работает и удовлетворенно кивает, - Ты носи, не снимай, сбережет тебя до самого конца войны и дальше, - она улыбается и Павел улыбается в ответ, уверенно ведя женщину к пункту назначения.

- Катюха как? – спрашивает Мокошь о девчонке из соседней деревни, которая после всех тягот и потерь в Кленах и осталась. Говорить не говорила. Долго. Но это ничего, с Владиславой и немой разговориться мог. А Екатерина совсем не немая была. Просто слов не находила после пережитого кошмара. С Мокошью нашла. А потом с Павлом познакомилась и еще прежде, чем женщина ушла из Кленов, она их на брак благословила и защитила, как умела. Не верили сначала. Да и кто бы поверил? А теперь идолы ее и Перуна деревянные в подполе прятали и тайком молились всякий раз, когда страшно было. Да только с той защитой, что Мокошь дала, бояться им было нечего. Им обоим.

- Как-как? Еще норовистее стала. А помнишь, какой пришла? Думали, что вовек не отогреем, так и останется она камнем без слов и без жизни. А она теперь с трехлинейкой покрепче моего владеет, - он смеется, головой мотает, словно и не веря. Мокошь знает, что это смех сквозь слезы. Знает, что за любым семейным счастьем Екатерины с Павлом всегда горечь стоять будет. Но вместе с тем, она рада, что нашли они друг друга и стали опорой и поддержкой там, где, кажется, надежды и вовсе не было. Это давало Надежду самой Мокоши.

- Товарищ твой здесь уже, пришел, мы его разместили, все в лучшем виде, ты не подумай, - делится Павел, когда они к хорошо знакомому Мокоши дому выходят, - Кто таков-то будет, скажешь? – интересуется юноша, но тихо и совсем не настойчиво, зная, что есть вопросы, на которые лучше не знать ответа, а есть те, которые и заданы-то быть не должны. Но Мокоши нечего скрывать. Здесь она могла ничего не бояться.

- Это не товарищ, Пашка, это мой муж, - она улыбается, зная, что с тех пор, как она ему про Перуна и других Богов рассказывала, он больше всего грезил с Громовержцем познакомиться. А тут вон оно как вышло. Юноша едва не задыхается в радости и восторге, но старается это скрыть, отчего Мокошь звонкого смеха не сдерживает, - Познакомлю вас, познакомлю утром. Нам сейчас обоим отдохнуть бы и решить, что делать дальше. Мы тут надолго не останемся. Нам идти надо.

- Идите, но, чтобы на обеде завтра была. Тебя тут ждали со дня, как ты ушла. Уважь стариков и Катюху порадуй. Ждали они очень, - он ее до самых дверей провожает. Мокошь Павла по плечу хлопает, следит за ним взглядом, пока тот уходит, а затем дверь в дом открывает. Ощущение ауры Перуна еще до того, как она его видит, сразу развеивает все тревоги и страхи. Богиня переступает порог, дверь захлопывает, скидывает вещи и тотчас же мужа обнимает, ощущая странную и неуместную теперь тоску, - Почти, как дома, правда? – шепчет она, в глаза супруга заглядывая и точно зная, что правда. Потому что он и был ее домом.

Подпись автора

Это особенное место, Перун совершенно прав в своем предположении, что Мокошь и подтверждает, коротко кивнув. Это было одно из первых мест, которое она увидела во всем кошмаре войны. Здесь было столько смертей, столько потерь и столько чудовищной несправедливости к ни в чем не повинным людям, что женщина ощущала всеобъемлющий ужас, который в ту пору захлестнул ее целиком и полностью, лишив и дара речи, и спокойствия души. Но как было известно из сказаний и мифов, слезы Мокоши расцветали на благодатной земле буйной порослью и Клены в этом смысле не стали исключением, пожалуй, даже наоборот. Ведь как бы сильны ни были немцы, та часть их, что когда-то саранчой прошла по этой местности, была и оставалась всего лишь людьми. А Мокошь была Богиней. И несмотря на то, что ей пришлось потратить вместе со слезами много своих сил, это место, пожалуй, было неприкосновенным. Хотя его все еще охраняли люди с автоматами, наученные не столь далеким прошлым и еще не зажившими ранами от потерь, реальной нужды в этом, наверное, и не было. Впрочем, Мокошь всегда учила своих последователей одному и тому же: Боги не сделают за вас то, что вы должны сделать сами. Так что, она довольна тем, как тут все организовали. Она слабо понимала в обороне и в военном деле, но одно то, что Павел научился в руках винтовку держать – уже говорило о многом. Ведь когда она его встретила, он и вилку удержать не мог – настолько сильно тряслись его руки.

- Да, это особенное место, - она гладит мужа по щеке, а затем отходит с тем, чтобы покопаться в своих вещах и извлечь некоторые предметы, необходимые им для дальнейшего конструктивного обсуждения, - Здесь наши имена славят громче, чем в любом другом месте, - и будут славить еще многие поколения после всего, что Мокошь успела здесь сделать за несколько своих визитов, - Когда я пришла сюда впервые, здесь было пепелище, много жертв, как и в двух ближайших соседних деревнях. Выжили только те, кто успел вовремя спрятаться в лесу. Я такое… - она прерывается, потому что вспоминать и чувствовать все еще не так просто, - Я такое тогда впервые увидела, Перун. Мы были с тобой в пылающей Москве, когда рязанский князь Глеб поджег ее и все селения поблизости. Мы с тобой видели русско-половецкие войны, мы с тобой Олега Вещего до Киева проводили, - Перун проводил, а Мокошь проследила за тем, чтобы нить судьбы его поровнее была, - Про великий пожар в Новгороде я вообще молчу. Но такого, как я здесь увидела, я никогда прежде не видела. Никогда, - в том была заслуга Перуна, как мужа и как Верховного. Ему должно было беречь супругу от подобных зрелищ, и он берег изо всех сил. Кто бы мог представить себе, что она случайно окажется посреди пылающего три месяца Новгорода, когда муж отлучится? Впрочем, такая же случайность повторилась и когда Тохтамыш взял Москву. Каждый раз Перуну удавалось забрать супругу до того, как она пострадает и до того, как она увидит ужасы войны во всей красе. А потому, то, что она узрела здесь, было для нее огромным потрясением. Теперь уже не таким. Ведь позже она увидела и намного хуже.

- Я делала то, на что сил хватало. Лечила раны, помогала хоронить умерших, защищала от новых напастей, голода не допустила. Но ты знаешь, лечить человеческие души гораздо сложнее, чем их тела. Взрастить в них надежду можно было, только дав им веру. Потому что иначе у меня не хватило бы энергии, чтобы дать им новое начало, - они молились ее идолу каждый день, а она каждый день делала для них больше, чем могла и должна была, если не хотела совсем обнулиться, что было небезопасно в сложившейся ситуации.

- Сейчас это место, может быть, вообще самое безопасное на много километров вокруг. Здесь по периметру нашими чурами вся земля священна, а по четырем сторонам света идолы из деревьев твои и мои вырезаны, - и в том ничего удивительного: Перун хранил их физическую безопасность и защищал от врагов, а Мокошь хранила их духовное начало и давала новую жизнь, в которой эта земля и эти люди так сильно нуждались. В своем единстве они могли обеспечить выживание целым народам, как и было прежде. Но пока ограничивались идолами и одной деревней. Впрочем, количество местных жителей росло месяц от месяца. Хотя когда в чаще впервые раздался детский смех, возвещая о том, что будущее все-таки еще не утеряно, звучал этот смех воистину жутко.

- Они и о тебе, и обо мне знают многое. А завтра я тебя с Павлом познакомлю. Он тебя, как никто другой ждал, все брал с меня слово, что когда-нибудь приведу ему своего супруга, Громовержца, который сам ему о своих подвигах расскажет и о том, как с нечистью поганой сражался в прошлом и теперь сражается с той нечистью, что немцем зовется, - она усмехается наивности мальчишки, лучше других зная, что за этим героизмом супруга стояла вечная тревога и страх за него. Подвиги мужа хоть и были причиной для гордости Мокоши, неизменно оставались и причиной для беспокойств. Ведь любовь к нему была в ней первее любой гордости. И муж ей был нужнее и важнее живым, чем героем. Но справедливости ради, стоило признать, что ему, привычно, удавалось совмещать.

- Готова, - она улыбается супругу в ответ и тянет его к столу, на котором раскладывает нужные документы и заветную печать, которую нужно поставить поверх фотографии Перуна, - Неразговорчивый немецкий офицер – то, что нам нужно, - она уверенно кивает, глядя на мужа, а затем показывает ему документы, - Для немцев тебя будут звать Теодор Витт, штурмбанфюрер СА, - она берет фотографию и с предельной аккуратностью вклеивает ее в документ, сверяя с другим аналогичным, чтобы повторить с точностью, - Он мертв меньше двух месяцев, числился пропавшим без вести на территории Польши, где боролся с партизанскими отрядами. Довольно успешно. Какое-то время, - Мокошь неприязненно усмехается, ясно давая понять, что именно это ей и нравится больше всего. Время то было недолгое, - Меня будут звать Адельхайд Витт. Это его супруга. Вообще-то с ним в Польше она не была, но так как сбежала с любовником под другим именем еще в начале войны, а он это скрывал, то никто и не узнает, - женщина показывает ему и свою кенкарту тоже, а затем достает и свидетельства об арийском происхождении, - Все это в сумме даст нам «зеленый свет» на время, достаточное для того, чтобы безопасно обследовать Вильнюс, а затем вернуться, - женщина встает со своего места и начинает простукивать ботинком пол у входа во вторую комнату, после чего наклоняется и поднимает доску, другую, третью. Перед взором Перуна открывается схрон, в котором раньше прятались люди, а теперь и оружие на любой вкус, и трофеи, коих было немало с походов Мокоши на вражескую территорию – никогда не знаешь, что понадобится в тот или иной момент для шпионской деятельности. Но все остается лежать на месте, кроме коробки с туфлями. А что? Она теперь жена немецкого офицера. Ей надлежало и выглядеть соответствующе, и вести себя.

- Возьми все, что пригодится. Немецкого оружия там тоже предостаточно, все твое, - женщина уверенно кивает, зная, что найти в подполе можно почти все, что угодно. Она ведь сама все это собирала. Хотя на самом деле ждала только одного – дня, когда она сможет сжечь каждую из этих вещей и больше никогда не вспоминать о пережитом.

- Пашка, что, баню не затопил, что ли? – возмущенно вопрошает Мокошь, выглядывая в окошко и глядя на то, как над строением неподалеку даже намека на дым нет, - Вот ведь ленивый мальчишка, я завтра ему задам, - она качает головой, но все равно идет мыть руки и лицо, разумно полагая, что баню, по всей видимости затопят как раз завтра.

- Останемся на день, ты не против? – спрашивает она мужа, проверяя вторую комнату, где уже застелили постель и пахло сбором трав, который не иначе, как Екатерина, собрала на Ивана Купалу, как учила ее Мокошь, и повесила над входом для защиты от всякого зла и скверны, - Нас здесь ждали. И всегда будут, - добавляет она с задумчивой улыбкой. После всех кошмаров войны это место казалось домом больше чем почти любое другое, кроме, пожалуй, их квартиры в Москве. Но она теперь была так далеко и в такой недосягаемости, что и представить сложно.

Подпись автора

- А мне нет, - честно, хотя и с грустной улыбкой, еще копаясь в своих вещах, отвечает супругу Мокошь, - Мне не жаль, - добавляет она, а затем поднимается и снова садится за стол, производя с документами и печатями одной ей известные манипуляции, коим она научилась едва ли не в самом начале своей шпионской деятельности.

- Знаешь, ты так долго берег меня от всего этого, так долго защищал, что даже накладывая швы на твои раны, даже встречая тебя с войны, я никогда не могла в полной мере представить через что ты проходишь, - тихо поясняет женщина, придирчиво вглядываясь в кенкарту, силясь убедиться в том, что все сделано так, как нужно и подкопаться будет не к чему. Она почти уверена в этом. В конце концов, не в первый раз и, вероятно, не в последний подделывала документы и до сих пор ни разу на этом не попалась, не считая пары незначительных эпизодов, ни один из которых не зашел слишком далеко, - Да, это была не моя вотчина, не мое дело, не моя обязанность, но теперь я представляю, как много ты хранил все это время, как о многом молчал и мне жаль только, что я не увидела и не узнала всего этого раньше, не разделила с тобой, не облегчила твою ношу. Я ведь твоя жена. Я не хочу, чтобы когда все закончилось, ты нес эту боль в одиночестве, - еще тише добавляет Мокошь, а затем, наконец, откладывает документы, убежденная в том, что все сделано так, как нужно. Говорит она от чистого сердца. Говорит правду. И отлично понимает, что даже если бы она ожидала супруга в Москве, как он ей и велел, а затем встретила бы его и просила рассказать о том, что его мучает, он бы не смог. Так много не расскажешь. А многое из того, что удастся рассказать, попросту невозможно будет понять, если не видел сам. Теперь Мокошь это знала. И хотя ее тоже мучила та же тревога, что овладевала прежде супругом, отныне это была их общая ноша, их общие раны, их общая боль. Так, как и должно было быть с самого начала.

- Со старых времен ничего особенно и не менялось, - она улыбается мужу, позволяя ему заняться игрушками в подполе, потому что знает, что ему это будет интересно, как и всякому мужчине. А там, насколько знала Богиня, чего только не было. Женщина к этим трофеям дышала совершенно ровно, используя их только по делу, но мужчины, а особенно Перун – да, это совсем другое дело, - Спрашивать и впрямь не стоит, - качая головой, но вовсе не осуждающе и не зло, а даже с едва заметной улыбкой, отвечает Мокошь, - Целой ночи рассказать не хватит. И кто бы мог подумать, что к концу войны здесь столько всего наберется? – она пожимает плечами, в очередной раз, выдавая тем самым, свою всецелую исходную неготовность и к этой войне, и ко всем ее ужасающим реалиям. Она не понимала ни ценности имеющегося у нее оружия, она не представляла, сколько всего, в итоге, сюда принесет, поначалу вообще не разбираясь, что может оказаться полезным, а что не очень. Но Мокошь справлялась. И намерена была делать это дальше, хотя Род свидетель, чем дольше она находилась рядом с мужем, тем лучше и отчетливее понимала, что многое отдала бы за то, чтобы уйти с ним сейчас если не в Правь, то в безопасность Москвы. А еще лучше – остаться в Кленах. Здесь ведь все было именно так, как им привычно и комфортно. И даже Парк Горького, который так нравился женщине, вполне мог быть заменен лесом и речушкой неподалеку.

Многое отдала бы Мокошь и за возможность вот так просто лежать с мужем на кровати в покое, тишине и безопасности, в месте, которое сама же и благословила. Запах трав, точно, как в Прави был с разницей лишь в том, что там он казался сильнее, ароматнее, потому что травы, что росли в Яви, конечно же, не чета были растениям божественного мира. Но этот запах сейчас действует расслабляюще, умиротворяюще, заставляя невольно позабыть обо всем том, что было за стенами дома. Да и о том, что они собирались делать, в общем-то, тоже. Это все будет завтра, или через день. Не сейчас. А сейчас здесь тепло и уютно, рука Перуна скользит по ее волосам и после всего кошмара, что Мокошь видела, ей кажется, что все это – самая большая награда на свете.

- Конечно, давай приедем, - соглашается женщина, даже не раздумывая. Отчего бы и не приехать? Им здесь будут очень рады. Они смогут научить людей многому, позаботиться о них, помочь восстановиться после войны. Наконец, посеять ростки новых поколений, которые будут в них верить. И это не было корыстью, потому что как Боги, они могли дать несравнимо больше в контексте короткой человеческой жизни. А еще здесь было тихо и спокойно – лучшее место для измученных страданиями и болью душ.

- Перун я… - неуверенно тянет Мокошь, а затем чуть приподнимается, подставляет локоть под голову и смотрит мужу в глаза, свободной рукой медленно гладя его по груди, - Пока я шла сюда, я думала о твоих словах насчет того мальчика, что без родителей остался. Какая судьба его ждет? Сколько этой чистой и невинной душе придется пережить даже после окончания войны? Кому он будет нужен? – она, конечно же, понимает, что он будет такой не один, но до сих пор Мокошь не видела ребенка, который в окружении взрослых, в сущности, никому толком и не нужен был – у всех свои дела, серьезные и взрослые, а он то и дело искал хоть кого-нибудь, кто сможет уделить ему достаточно внимания и хотя бы немного ласки. Мокошь сама была матерью, все ее нутро сжималось от такой детской судьбы и глядя на мальчика, она думала о своих собственных детях, которых сейчас у них, конечно же, быть не могло.

- Может быть… Может быть, нам стоит хотя бы подумать о том, чтобы, если нам позволят, конечно, усыновить его? – она не торопится, выдерживает паузу, давая мужчине понять, что имеет в виду, - Мы бы смогли многое ему дать, я думаю. Настоящую семью, дом, любовь и будущее уж точно куда лучшее, чем подарит ему государство. Может быть, с нами он забудет все, что пережил, сможет какое-то время еще побыть ребенком, в школу пойдет, вырастет хорошим человеком, - она неуверенно улыбается, глядя супругу в глаза, - Может быть, мы и не станем ему отцом с матерью, но точно сможем стать добрыми друзьями.

Подпись автора

Мокошь слушает супруга очень внимательно, не перебивая и даже не чувствуя в себе привычной дрожи, которая в иных обстоятельствах и до начала войны, непременно посетила бы женщину, что могла столь явно представить все, о чем Перун говорил. И теперь она представляет это с легкостью, но легкость эта больше не оставляет страха, ужаса и неприятия. Только горечь. Потому что Юра Востряков был не единственным. Он был даже не одним из сотен тысяч. Сколько их таких погибло, мечтая увидеть семью? Сколько их таких погибло, думая о том, как славно, наверное, было бы прижать к груди дочь и поцеловать супругу? Их было, как звезд на небе. И Мокоши отчего нравилось думать так, хотя эту сказку в последний раз она рассказывала детям: что всякий, кто умер, оставив о себе добрую память, навсегда зажигается новой звездой на темнеющем небосклоне. Там была звезда Юры Вострякова. И были звезды всех тех, кто отдал жизнь за то, во что верил. Мокошь не бралась оценивать, насколько это было правильно. Она не думала об этих людях в контексте войны, долга, политики. Она думала о них именно, как о людях, которым легче уходить, зная, что их родные не будут оставлены. И если уж один Юра Востряков попросил навестить его жену и дочку, то они навестят. Обязательно. И подарят надежду, которой многие в эту войну лишились, потеряв и дом, и близких, и все то, что было им дорого. Но Мокошь, воплощенная жизнь, знала, что порой надежда берется оттуда, откуда ее не призывали и не ждали. И она верила, что они с мужем смогут стать ею. Может быть, пока не для многих. Но настанут дни, когда и это тоже изменится.

- Мы заедем к его жене с дочкой, - тихо обещает Мокошь, зная, что, в сущности, и не в них-то, в общем-то, дело. Ко всем вдовам, сиротам и матерям, потерявших детей, не поедешь. Но на эту малость они уж точно были способны. Мокошь молчит о том, что есть вещи, в которых они бессильны. Этого хорошего парня им не вернуть. И сотни тысяч других не вернуть тоже. Молчит она и о том, что сердце сжимается вовсе не из-за Юры Вострякова, пусть от его истории и встает ком в горле. Сердце сжимается от понимания, в какой опасности был муж, сердце сжимается от его такого простого «мы вообще не должны были выжить» и хотя женщина знает, что возражать сейчас неправильно и неуместно, она не может смолчать, чуть приподнимаясь, делая судорожный вдох, потому что дыхание перехватило на мгновение, а затем смотрит Перуну прямо в глаза, - Должны были. Даже если бы там один живой остался, тот, без которого мне жизнь не мила, все равно должен был выбраться, потому что я его ждала и потому что я бы его смерть не простила ни всем немцам вместе взятым, ни скандинавам, которые за ним стоят, - шепчет она на выдохе, быстро-быстро, как если бы и теперь боялась, что та угроза еще реальна, что он все еще может не выбраться, ее оставить, умереть на этой проклятой войне. И сердце в груди колотится так сильно, как будто по-настоящему все. Как будто все-таки случилось. И только близость супруга, его дыхание и объятия, ее пальцы, что путаются в его волосах, губы, что прижимаются к виску – лишь все это напоминает о бессмысленности страхов и тревог Мокоши. Живой, целый, невредимый, снова с ней. А раны на сердце и душе, все еще кровоточащие – это ничего. Ей не в первый и не в последний раз их залечивать. В конце концов, она для того его женой и была.

-  Заедем к его жене с дочкой. И с домом им поможем. И яблони посадим. И сделаем так, что судьба их будет доброй во имя подвига их мужа и отца, - тихо добавляет женщина, уж точно зная, как именно это сделать, - Видишь, как много дел у нас впереди? – она улыбается, перебирая волосы супруга, - Так что ты теперь и не думай о том, где мог бы не выбраться, а где погибнуть. Не произошло с тобой этого раньше, не произойдет и теперь. Нам в Парк Горького гулять идти нужно. И в Большой сходить. Семью Юры Вострякова навестить… И Арсения… - она беззлобно усмехается, словно пробуя эту мысль на вкус, - Да, Арсения усыновить. Хотя, кажется, лимит моего доверия был исчерпан, когда я попросила наших высокопоставленных знакомых меня на войну отправить вопреки твоим просьбам за мной присматривать. Так что, может быть, тебе одному придется пороги кабинетов обивать, - она смеется, качая головой, на самом деле, конечно, так не думая. Все им позволит. И мальчику у них хорошо будет. Поначалу и впрямь в Кленах. Здесь он найдет и покой, и счастье, и скоро друзей у него появится немало, если уже не появились – Мокошь знала, что главная надежда, когда вокруг одна смерть это новая жизнь. И она под благословениями славянской Верховной здесь расцветала и в полях, и среди скота, и среди женщин. Хорошее место для Арсения будет. Счастливое. А как подрастет, так и в Москву вернутся – там возможностей больше для молодого мужчины. Может, если захочет, так и вовсе в Университет пойдет.

Не боится Мокошь обсуждать планы с супругом, не боится строить их на столь долгий срок. Они опасное дело затеяли, да и до тех пор, пока война завершится, наверное, еще немало опасных дел-то будет. Но теперь, встретившись с мужем, женщина уверена была всецело и безоговорочно, что им ничто не угрожает и вдвоем их ничто не может сломить. Нет-нет, весну они вместе встретят, все хорошо будет. Солнце снова засияет над Москвой, а победа будет радостью и скорбью отдаваться в душе и сердце, ибо победят они, но бесконечно высокой ценой.

Мокоши кажется, что они говорят до самого утра, но это неправда, потому что засыпает она, когда за окном еще темно, зато просыпается, когда уже давным-давно рассвело. Не спала она так сладко уже пару лет и тем приятнее увидеть рядом Перуна, поцеловать его, погладить по щеке и пожелать доброго утра. Вылезать из постели совсем не хочется. Хочется жениться в объятиях мужа под лучами золотистого солнца, разговаривать о чем-то и не думать о том, что грядущим утром им выходить надо. Это будет завтра. А сегодня у них еще было время.

Мокошь выскальзывает из кровати, неторопливо одевается, выходит из комнаты, отмечая, что к обстановке добавилась еще чистая вода, чтобы умыться и привести себя в порядок можно было, и кувшин с двумя чашками – не иначе, как Павел постарался. Женщина умывается, чистит зубы, расчесывает огненную свою копну волос, не утруждая себя созданием каких-либо сложных причесок. Лишь затем она отворяет дверь, да так и замирает на пороге в явной растерянности. На крыльце перед нею, с ружьем в руках, сидит Павел – дом охраняет. Да по всей видимости, не только, потому что все крыльцо здесь уставлено вещами, которых еще вечером и в помине не было. Тут и свежеиспеченные пироги, и каши, и булочки, и бублики, и пряники, и вырезанные идолы, и фигурки, и цветы полевые, и даже украшения драгоценные. Мокоши и подумать страшно было, откуда они все это достать-то вообще сумели посреди войны, а уж что делать, она вообще понятия не имеет.

- Павел, это что вообще такое?! – восклицает женщина. Пашка подпрыгивает на месте, а затем встает и в пояс кланяется, хорошо еще, что без шапки был, а то и ее бы точно снял.

- Как что? С утра несут дары, отцу нашему, могучему громовержцу, Перуну-батюшке и супруге его, пресветлой матери, властительнице судеб и нашей заступнице, Мокоши. Ты, вообще, что-то спишь долго, - почесав нос, не слишком-то почтительно для властительницы судеб, заявляет юноша, - Я тут с утра сижу, смотрю, чтобы никто ничего не украл, особенно вороны. А люди все несут и несут. Тут поутру-то, знаешь, какая очередь была?! – он разводит руками, а Мокошь не знает, что и делать. Не принять – некрасиво и обидно, а принять, в такое время, то, что люди, возможно, кровью и слезами омывали – кажется недостойным. Она мужа дожидается, указывает ему на крыльцо, предметами уставленное, не обращая внимание на то, как встрепенулся, зарделся и вытянулся Павел, очевидно, ожидая знакомства.

- Перун, познакомься, - улыбается женщина, Мокоши на молодого мужчину указывая, - Ярошевич, Павел Семенович. Уроженец Кленов, наш верный друг и самый смелый защитник своего дома и родной деревни, - может, защитник из него и был так себе, но Пашка старался, а это было уже половиной дела, - Павел, это мой супруг, Перун, громовержец и Верховный Бог славян, - она представляет их и лишь затем аккуратно порог дома переступает, руки в бока уперев, стараясь понять, что теперь делать и как быть.

- Павел, вот, что делать будем, - строго говорит Мокошь, на мужа глядит, ожидая от него одобрения, потому как дары-то были для них обоих, - От каждого пирога отрежь по куску, от каждой каши по ложке, по прянику, по булочке, по калачу оставь. Все в дом занеси, на стол поставь. Что не съедим, то завтра с собой возьмем. Все, что осталось, подели и раздай. Прежде – старикам и детям малым. Идолы все тоже занеси, мы их благословим, ты часть потом забери в храм, а часть закопай глубоко-глубоко по периметру деревни. Так оно для вас лучше будет и безопаснее. В резные шкатулки сложи все ценности, которые продать можно и отнеси вашему старосте. Война закончится – средства вам понадобятся, - старосту она знала, не без ее дозволения его назначали. Он был человеком предприимчивым, энергичным и деятельным. Но главное – честным. Не было страха, что все себе присвоит.

- Из скота, - она смотрит на коз и овец, что теперь возле дома на привязи пасутся, - Скажи, что только орловских рысаков принимаем, - на мгновение воцаряется молчание, но затем до Павла доходит и он смеется – громко, на всю округу.

- Понял я, понял, сделаю все, - обещает юноша, - А вы как соберетесь… И как… Свободны будете… И как захотите, идите к дому старосты. Ждут вас там очень, всей деревней ждут. Баню тоже затопил, вечером и помыться будет можно, - он отчего-то смущается, медлит еще минуту, а затем резво берется за исполнение задания, распределяя вещи так, как сказано.

Подпись автора

Перун прав. Мокошь и впрямь забыла день, когда им приносили самое дорогое и неважно, был ли голод, война, мор – все равно. Лучшее, что было, лежало у их идолов. К ним взывали, их молили о помощи, им отдавали все, что было по сердцу даже в самые сложные времена. Раньше богиня вообще могла не обратить на это внимание, потому как подобное было обыденно. А теперь? А теперь она ощущала неловкость от того, что эти люди верили в нее и в Перуна так истово, что отдавали, может быть, последнее, пусть это со стороны так и не выглядело. Кому в стране воинствующего атеизма вообще могло прийти в голову вместо того, чтобы есть пироги самим, отдавать их Богам, коих, вроде бы как, и вообще не существует? Расскажи кому – не поверят. Но одно то, что эта деревня, что находилась на лишь недавно освобожденных территориях, до сих пор стояла, не была сожжена дотла и здесь не просто пробивалась, но цвела во всю жизнь, окруженная смертью, была лучшим подтверждением того, что Боги есть. И они не оставили это место.

- Совсем как дома, - и для нее, конечно же, «дома» это совсем не в Москве. Дома это в Прави, где нет ни войны, ни страха, ни боли. Ни отчаянной тоски от того, что так долго не видела супруга. Клены и впрямь напоминают ей Правь. Здесь, как и там, неподалеку речка. Тишина, солнце встает рано и светит так высоко. Разве что, дом чуть меньше, но это теперь никакого значения не имеет. В доме том покой, тепло и только они двое, как если бы им теперь было это позволено, как если бы завтра никуда не нужно было идти, как если бы никаких других больше тревог у них не было и не могло быть. Сегодня Мокошь предпочитала именно так и думать. Ей больше не было страшно. Хотя бы один день до той самой весны, что она ждала теперь, кажется, еще больше прежнего.

- Скоро вернемся и будем жить, сколько захотим, - она улыбается супругу, пьет молоко, пирогом закусывает и утро кажется потрясающе хорошим, мирным, лишенным любых тревог. Мокошь смеется в ответ на замечание Перуна, головой кивая, - Павел он такой, да. Когда я их нашла, - а может, они нашли ее, - В нем больше всех жизни было. Он хоть и убит был страхом и горем, и тяжестью всего пережитого, а все-таки теплилась в нем какая-то странная неизбывная вера в то, что все наладится, - задумчиво рассказывает Мокошь, откусывает еще один кусок пирога, прислушиваясь к тому, как за стенами дома Павел старательно, но очень тихо поручение выполняет и козу за собой тащит, приговаривая «моя хорошая». В этом был весь он. Трудно ему было даже животному причинить любое зло, добр он был равно к человеку и скотине, и это делало его удивительным в глазах Мокоши. После бесчеловечных времен сохранить в себе столько доброты и сострадания – это наука, которую не всем довелось постичь,

- И знаешь, воин из него так себе, - она тихо смеется, качая головой, - Но землепашец и огородник – из числа первых, - и это не было постыдным. Супруг Мокоши был первым воином Руси. Лучшим. Она гордилась им всецело и безмерно. Всегда. Но были и те, кто должен был заниматься иными сферами, ничуть не менее важными, пусть, может быть, и не столь значимыми для войны. Но Павел старался. Теперь ему было, ради чего жить, трудиться и во что верить. У них с Катериной была чудесная семья. Такая, в которой, порой, Мокошь улавливала черты, свойственные некогда им с Перуном. И Мокошь верила в то, что счастливы они будут точно так же.

- Я тебя еще с Екатериной познакомлю, его супругой. Она бойкая девица, хотя когда мы увиделись, я и подумать не могла. Впрочем, здесь все раскрылись иначе, когда начинать с нуля нужно было, - и она улыбается, всего на мгновение, грустно. Потому что как бы там ни было, а нынешнее счастье, или надежда на него, строилась на прахе и пепле [в буквальном смысле], тех, кому повезло меньше. Иногда Мокошь думала, что ей следовало прийти раньше. Но потом она понимала, что в действительности, приди раньше, все было бы только хуже. Потому что она могла хитростью и обманом отвести от себя угрозу, но не могла противостоять вооруженным людям напрямую. И не должна была. Ведь ее всегда защищал Перун. Окажись же она здесь парой месяцев раньше и погибла бы в том чертовом амбаре вместе со многими жителями, в том числе, женщинами, стариками и детьми. Нет, она прибыла сюда вовремя. Тогда, когда была нужна. Когда смогла помочь. Когда смогла вдохнуть жизнь и чему-то научить. И теперь она это видела. Видела, что не ошиблась.

- Ты бы видел, как Павел с открытым ртом сказы о тебе слушал. Героем тебя считает своим личным, примером для подражания, до сих пор мечтает бок о бок с тобой сражаться с чудищами из Нави. А помнишь, ту битву с Лихом Одноглазым? Так он эту историю наизусть выучил, еще и записал каллиграфическим почерком, - Мокошь снова смеется и в глазах ее, впервые за многие-многие месяцы, если не годы, сияющее солнечное тепло. Она протягивает руку и касается ладони Перуна, ласково и осторожно, но в жесте этом куда больше, чем она может сказать. У нее не получается так смеяться без него. У нее не получается так смотреть. Ей недостаточно одной себя, чтобы быть той, кем она является и пусть современная наука скажет, что это дурно, ей все равно. Они были с Перуном единым целым и только воссоединившись с ним, женщина ощущала, как сильно ей его не хватало.

Какое-то время после завтрака еще уходит на сборы. Мокошь проверяет еще раз все их документы, готовит одежду, еще раз проговаривает легенду, смотрит самую свежую из всех карт, что у них были. Пока Перун занят, чем-то, выходит на улицу, заходит за дом и не меньше часу лежит на земле с закрытыми глазами, слушая мать, ее наставления и принимая ее помощь. Там, где не справлялись разведчики, там поправляла возлюбленную дочь Мать Сыра Земля. И это общение было куда более ценно, чем любое другое проявление, которое она способна была дать Мокоши.

- Пойдем к дому старейшины, как и обещали? – спрашивает женщина, когда возвращается к мужу, - Павел сказал, что нас там ждут, - и признаться, Мокошь не очень понимает, зачем, ведь они уже благословили идолов и сделают все, чтобы Клены и дальше оставались в безопасности и благополучии, насколько это вообще было возможным в сложившейся ситуации. Но Павел не солгал. Людей у дома старейшины много, а столбы, украшенные цветами и столы, застеленные белоснежными скатертями, видно издалека. Костер, правда, горит всего один и из соображений о безопасности это очень верно. Выглядит так, будто люди справляли какой-то праздник, только Мокошь никак не могла взять в толк какой. А когда до нее, наконец, доходит, ей вдруг становится стыдно.

- Сегодня день Рода и Рожаниц, - посмотрев на мужа, сообщает она ему, виновато улыбаясь. Забыть о дне Отца, это, конечно, постыдно, но у них были такие сложные месяцы, что не всегда удавалось учесть все праздники, их начало и их конец. Как бы там ни было, а здесь никто ничего не забыл. Женщины ходят в венках и платьях из тех, что у них были. Да, не белоснежные облачения, как положено, зато у каждой ярко-красный пояс и Мокошь улыбается, понимая, что женщинам пришлось постараться, чтобы их найти. Кто повязал смотанную в несколько раз шерстяную нить, кто алый подол старого платья, кто шарф, а кто вообще самостоятельно окрасил обрез ткани. И атмосфера здесь такая, что Мокошь давно не встречала. Единство и радость, искренняя и открытая. С нею хочется слиться, но вместо этого женщина нащупывает руку мужа и сжимает его пальцы, потому что стоит им подойти, как вдруг становится тихо. Женщины, мужчины, дети, старики – все, замолкают и склоняют головы, а затем тянутся, чтобы их коснуться, хоть на мгновение.

- Для нас всех это очень большая честь, - заявляет Катерина, выступившая вперед, - И мы рады, что вы справите с нами день Рода и Рожаниц, ибо только вашей волей они обратили на нас свой взор, - И Мокошь видит по недвусмысленно выпирающему животу Екатерины, что ту и впрямь благословили Рожаницы. Она обнимает девушку, смеется, целует ее в висок и кладет руку на ее живот, - Благословляю твоего сына. И пусть судьба его будет счастливой, - Катерина улыбается в ответ и кивает, давая понять, что не знала – чувствовала, что это будет сын. И словно вдруг ожив, люди начинают снова смеяться, говорить между собой и приводить своих детей – и совсем малых, что еще и ходить не умеют, и чуть подросших. Получить благословение Верховных – большая честь и Мокошь смотрит на мужа с мольбой в глазах. Она знает, что он, наверное, устал, что хотел бы, может быть, иначе провести этот день, ведь у них двоих было так мало времени, но разве эти люди и эти дети не заслужили благословения и их расположения? Разве их надежда и их огонь не давали силу самим Мокоши и Перуну?

Их просят разделить трапезу и Мокошь не может отказать. Она не голодна, но обидеть этих людей ей не хочется ровным счетом ничем. Вскоре они сидят, болтают и смеются, как старые добрые друзья, каких у них с мужем, кажется, давно уже не было. Она охотно отвечает на вопросы «а правда ли это было?» и даже уговаривает мужа показать его владение молниями, пусть это и было грозное оружие, а вовсе не игрушка, зато восторг всех присутствующих перебивает только крепнущая в них вера.

Так проходит почти целый день. Стемнеть еще не успело, легкое и трепетное настроение праздника все еще одолевает деревню, когда Мокошь тянет супруга погулять в лес, чтобы немного побыть наедине. Время их неумолимо истекало – завтра нужно будет думать о другом, но сейчас они еще могут не думать ни о чем вовсе. Женщина ведет супруга к реке, к пологому берегу, так и зовущему искупаться.

- Чудесный вышел день, - она пробует воду ногой, лукаво улыбается мужу, а затем брызгается на него и хохочет, совсем как девчонка. Она чувствует себя сейчас удивительно счастливой. Впервые за очень много дней. И эти мгновения хочется заставить течь медленнее. Увы, это неподвластно даже Богам. Ну, и пусть. Что бы ни ждало их впереди, Мокошь знала – после сегодняшнего дня, почти наверняка – это окажется им подвластным.

Подпись автора

После того, как Перун уехал на очередную свою войну, Мокошь убеждала себя в том, что так и должно быть. Она напоминала себе раз от раза, что война – его стезя, часть его жизни, неизменная и, к сожалению, весьма значительная. Она говорила себе, что нет никакой нужды волноваться, потому что супруг выживал даже в самых ужасающих конфликтах. И волновалась. Она говорила себе, что он обязательно вернется, нужно только ждать. И ждала. Она говорила себе, что это нормально, что его нет рядом, что они оба занимаются необходимым делом, что им необходимо победить. И делала все для этой победы. Но только, когда Перун, наконец, оказался рядом, пусть вот так, совершенно случайно, непредсказуемо и даже немного опасно, Мокошь ощутила в полной мере, что все это чушь. Что все, в чем она столько времени себя убеждала, все, в чем она так упрямствовала, не имело значения. Потому что, как вдруг оказалось, для нее вообще ничто не имело значения, кроме него и возможности быть рядом. И даже война на фоне этого острого понимания и не менее острого чувства все еще не проходящей тоски, казалась лишь ничтожным фоном. Все на свете казалось лишь фоном, когда муж был рядом и мог вот так просто смеяться с нею, справлять важные даты, да и просто завтракать вместе после хорошего сна в одной постели, а не посреди чистого поля, в окопе, или на жесткой койке, которая и без того считалась «повезло».

И теперь, когда казалось, что война осталась, где-то там, за пределами Кленов, когда на короткое время, отведенное им Родом, они просто стали собой и не забыли, но отложили в сторону ужасы всего увиденного и прочувствованного на этой войне, этот день и этот вечер казались такими хорошими. Мокошь впервые за долгое время чувствовала себя счастливой и избегала пока мыслей о том, что будет завтра. А завтра будут сборы, ранний выход из деревни, игра на той стороне, что была им не просто чужда, а противна, опасное дело в Вильнюсе, который от того будет так беспокоен, что захват его – дело решенное и совсем уже скорое. А потому поиски артефакта должны были там вестись с удвоенной, а то и утроенной силой. Но сейчас Мокошь не хочет пока думать об этом. У них еще будет время. А более того, она и вовсе полагала, что для этого дела им не нужен никакой особенный план и ориентироваться на месте – лучшее, что они смогут сделать, потому что предсказать, как все сложится все равно невозможно. Пытаться же контролировать то, что не поддается контролю – гиблая затея. Да и зачем им это? Особенно сейчас, когда есть еще драгоценные часы до возвращения в кошмар, от которого кровь стыла в жилах.

Мокошь хохочет и в шутку сопротивляется, когда муж несет ее в воду прямо в одежде. Смех ее мелкой россыпью заполняет округу и кажется, будто света становится больше, а птицы щебечут веселее. Мнится, сын когда-то сказал ей, что она смеется так только рядом с их отцом и, пожалуй, это было правдой. Потому что без него она никогда не ощущала себя полностью счастливой. Мнится, он же когда-то сказал ей, что в детстве ревновал почти отчаянно, потому что супруга Мокошь любила больше, чем своих детей, или же ему так казалось. Сейчас так казалось и ей тоже. Сейчас женщине казалось, что она никого не любит так сильно, как мужа. Ни по кому так сильно не скучает. Ни в ком так сильно не нуждается. И хохоча, стоя в реке по самую шею, Мокошь ощущает это яснее всего. В контрасте жизни, что была у них здесь и сейчас и смерти, что будет окружать, стоит им выйти за пределы Кленов, она все ощущала острее. И как бы страшно это ни звучало после всего, что Мокошь увидела, после всех слез, что она уже пролила, она была даже благодарна этой войне отчасти. За все то, чему эта самая война ее научила. За все то, что муж сможет разделить с нею, когда все закончится, а она сможет разделить с ним. Потому что такие события мимо не проходят и никогда не становятся просто историей среди тех, чья память была вечна. И Мокошь пока не понимала, к сожалению это, или к счастью.

Одежды, конечно же, не жалко, а туфли благополучно остались стоять на берегу. Мокошь улыбается, глядя в глаза мужу, обнимает его за шею и, чувствуя его жизнь под своими пальцами, его ауру во всей ее полноте, ощущает, как прежние страхи хотя бы на время уходят в сторону. Он был рядом, живой и невредимый. Эта война была милосердна и не забрала у пантеона Верховного, у детей – их отца, у Мокоши – половину ее самой. И это было уже очень-очень многое. Ведь вместе они могли пройти через все, что угодно.

- Я так скучала, - шепчет она, - Так боялась тебя потерять. Так ждала нашей новой встречи. Но и предположить не могла, конечно, что все случится вот так, - Мокошь улыбается, но в улыбке этой тоже есть тоска, есть боль и есть тревога. Но лишь от того, что чувства всегда были в этой женщине сильнее, чем ее рациональное начало, - Хотя, может, это и к лучшему. Ума не приложу, как бы рассказывала тебе потом все сама, встреться мы весной в Москве после победы, - и это чистая правда, потому что Перун и сейчас, и после, не был бы счастлив узнать обо всем том, чем занималась его супруга, когда должна была сидеть дома и ждать его возвращения. Впрочем, было ли это вообще возможно? Да, она ждала его прежде. Всегда. Но никогда еще не было такой войны и такой угрозы. И порой Мокоши казалось что даже во вражеском тылу ей было безопаснее, чем в Москве. Потому что деятельность и цель придавали жизни в отсутствии мужа смысл.

- Весна настанет и больше никаких войн на ближайшие полвека точно, - она улыбается, склоняя голову к плечу, - Пообещай, - мягко просит женщина, а затем целует супруга в губы, как если бы так это обещание стало бы в разы надежнее и вернее.

Подпись автора

- Только вместе, - вторит она мужу едва слышно, отвечает на поцелуй, обняв его за шею. Это «только вместе» красной нитью проходит через всю их совместную жизнь, прошивает ровной строчкой всю историю России – от самого ее начала, от самых темных времен до самых счастливых и радостных. Потому что судьбы их всегда были вплетены в судьбу этой страны, это оставалось неизменным тысячелетиями, и было таковым теперь. Да, порой эта страна неблагодарно и жестоко пыталась сломать их гнетом ужасающих событий и нынешняя война, пожалуй, тоже относилась к таковым. Но пока они были вместе, вряд ли вообще существовало, что-то, что на самом деле могло их уничтожить. Вряд ли вообще существовало, что-то, что на самом деле могло их разлучить. Ведь даже когда их разделяли расстояния, это не было подлинной разлукой. Как бы далеко ни был Перун физически, он всегда был с нею в ее сердце, а это куда больше, чем нынешняя бесчеловечная эпоха могла бы понять. И все же… Да, все же, смеяться рядом с ним, касаться его, отвечать на его поцелуи и знать, что хотя бы еще час они смогут побыть рядом, только вдвоем, без необходимости переживать о чем-то, было бесценно. И не будь они Верховными богами пантеона, Мокошь непременно благодарила бы таковых за то, что им это позволено.

Весна совсем скоро. Мокошь знает. Не потому что шпионила все это время, не потому что движение сезонных циклов неизменно, не потому что у немцев не было никаких шансов уже после битвы за Москву, а потому что она нутром это чувствует и рядом с Перуном – все ярче. Он прав был, то весны они больше не расстанутся. Только заполучат пресловутый артефакт, чтобы не отдавать его в руки немецких выродков, даря им хотя бы толику надежды, а потом все время будут вместе. Потому что теперь, когда убеждать Перуна в том, что она способна с ужасами войны совладать тоже, она последует за ним, куда угодно, куда он захочет, куда ему нужно будет. И весну они встретят вместе. Обязательно. Теперь, после всего, уже ничего дурного не могло, и не должно было случиться. После смерти и пепла всегда наступала жизнь и расцвет. Мокошь знала. Она ведь и была самой жизнью.

Возвращаться не хочется вовсе не потому что в Кленах, что-то не так было. А потому что возвращение означало, что им скоро уходить. Но женщина сейчас к этому готова. Она знает, что они вернутся. Ей нет никакой нужды смотреть их нити для того, чтобы это знать. Мокошь просто чувствует, что им все удастся. Что все беды теперь позади. Что когда они вместе, не может ничего плохого произойти, не может больше страх и ужас накрыть их той бушующей волной, что накрывал Мокошь прежде, всякий раз, когда она открывала глаза и рядом с собой мужа не видела. Нет, теперь все будет иначе. И когда за спиной родной дом и знаешь ты, что тебя там ждут и любят, уходить совсем не страшно.

Собираются они достаточно быстро, потому что больше половины уже собрана была. Мокошь в доме прибирается, оставляя все в безупречной чистоте. Призывает все-таки домового, который здесь пока слабый был, да застенчивый до жути, дает ему малую часть своей силы и велит следить за всем, дом беречь, добрых гостей беречь, а все зло отхаживать. Тот охает, ахает, со всем соглашается, в пол кланяется и обещает, что так оно и будет. А, впрочем, Мокошь и без него уверена, что так оно и будет, потому что стоит из дома выйти, как встречает Павла. Тот с винтовкой наготове, стоит, спину вытянув. Женщина улыбается, обнимает его, как родного сына, руку на голову ему кладет и выдает очередное свое благословение, - Ты не бойся, скоро вернемся. Спасибо тебе и всем за такой теплый прием, давно у нас подобного не было. Но теперь нам идти надо еще по делу, - она хлопает мальчишку по плечу, заглядывает ему в глаза и с удовлетворением отмечает, что страха в них нет. Это хорошо. Теперь уже хорошо. Потому что страх был губителен для расцвета буйной жизни.

- Правда вернетесь? – он серьезен, как никогда и это вызывает у Мокоши улыбку. Она смотрит на супруга, берет его за руку и уверенно кивает, - Правда вернемся. Очень скоро. И не одни, - она уже видит, как хорошо тут будет Арсению, как все кошмары для ребенка останутся позади, как они сами будут тут счастливы и спокойны впервые за очень-очень долгие годы. Ведь с начала этого века ни о каком покое вообще речи не шло, а от некоторых полученных ран до сих пор кровоточило сердце. Но это навсегда только для нее и Перуна, ни для кого больше.

- Я тут за всем присмотрю. Идите со спокойным сердцем. И спасибо за все, - говорит юноша, в последний раз обнимает Мокошь, важно протягивает руку Перуну. Женщина захлопывает дверь в дом, бросает на него прощальный взгляд и уверенно ступает на тропу. Идти им очень долго, но она сейчас к этому готова, как и ко всему, что их ждет. Удивительно даже, как легко это было, сжимая ладонь супруга в своей ладони.

- Пойдем, - она коротко улыбается. Клены скрываются за ветвистыми деревьями уже совсем скоро. Мокошь оборачивается, убеждаясь, что, в самом деле, тут никакой деревни и не увидеть, даже если нарочно искать. Хорошо это. Сейчас очень хорошо. Пусть победа близка, а время все равно все еще очень неспокойное и отнюдь не безопасное.

Они идут долго, и когда-то прежде Мокошь уже сказала бы супругу, что хочет отдохнуть, и что такие расстояния для нее непривычны, но сейчас это было бы ложью. К тому же, сумерки уже совсем скоро, на ночь нужно найти место достаточно безопасное, чтобы отдохнуть, даже с учетом того, что привычно женщина возводила магический барьер, чтобы спать, без страха быть обнаруженной хоть дикими зверьми, хоть не менее дикими смертными.

- Хочу тебе вот, что рассказать, - говорит женщина уже когда они устраивают ночной привал и располагаются в низине, под защитой ее заклинаний, не то, чтобы невидимые чужому взору – попросту незаметные, - Помнишь, мы в Московии как-то раз княжили? Ты тогда уехал в Новгород, там неспокойно было тогда, - а, впрочем, когда в Новгороде вообще было спокойно? – А я осталась. У твоего старого сановника беда тогда приключилась. Его проклял кто-то, а кто, я и по сей день не знаю, но магия та была не ведьмиными бирюльками, ее снять никто не мог, а потому, у единственной его дочери все семь детей – все сгинули. Она в ту пору была беременна восьмым, и горе семьи было всему княжеству известно. Дошло оно и до меня, - спокойно рассказывает женщина. Она не помнит уже, говорила ли мужу об этом в прошлом, или не хотела его тревожить и считала это совершенно неважным. У Перуна-то дел в княжестве было куда больше значительных, нежели о бедах одной семьи слушать.

- Я думала, как помочь, но где это видано, чтобы княгиня в отсутствие мужа ездила на другой конец княжества и проклятия снимала тем более? В ту пору у нас при дворе иноземный художник маялся в ожидании твоего прибытия и я тогда приказала ему, чтобы он рисовал мой портрет. Думала заговорить его, а силу придать, вмешав в краски кровь свою и свои слезы, - вряд ли мужу было приятно об этом слышать теперь, но уж столько лет прошло, что и какая разница? – Сказано – сделано. Портрет он долго рисовал, так что, послала я его аккурат тогда, когда младенцу был срок на свет появляться. Послала я для виду и другие дары, но портрет увидев, они отчего-то вдруг решили, что это икона, - хотя по мнению Мокоши, никаких оснований для этого вообще не было, - И что изображена на ней Мария без младенца. Хотя, где это видано? – она усмехается, зная, что такие случаи по пальцам пересчитать можно было, - Но ты знаешь, что вещи, окропленные нашей кровью и слезами с надлежащим посылом, силу большую имеют. Так что и эта «икона» тоже заимела. Как и славу вокруг себя соответствующую, - кажется, тот сановник после в Московию приезжал целовать подолы платья княгини и хвалы возносить князю. Мокошь точно не припоминала, считая инцидент вторичным.

- Слава эта была так велика, что Ольгерд, великий князь литовский, в итоге получил эту икону, когда якобы принял христианство, - в глазах Мокоши легко читается насмешка, - Он никогда его не принимал. И он понял, что искомая икона никакого отношения к христианству не имеет, так что какое-то время мне даже поступала энергия при помощи этой «святыни». А потом она, вроде как, исчезла, - женщина вполне искренне пожимает плечами, протягивая мужу кружку с чаем, - И на городских воротах появилась только в начале 17 века. Как я полагаю, это и есть тот артефакт, который они там ищут. И если мы не поторопимся, скорее всего, они все-таки его найдут.

Подпись автора