Тайны Мокоши, из числа тех, кто она никогда не раскроет супругу, не имели никакого отношения к грязным секретам, или попыткам, что-то скрыть от мужа. Они состояли в ее женском естестве, в самом ее женском начале и были неизменной частью ее самой. Той частью, которую супруг не смог бы понять и разгадать, даже если бы очень старался. Вовсе не от того, что ему не хватило бы ума, понимания и проницательности. А от того, что он был отличен от жены и на многие вещи смотрел по-другому. И у него тоже всегда были, есть и будут такие тайны. Мокошь ничего не имела против того, что у каждого из них, при всем их единстве, остается малая часть их собственного мира – женского и мужского, созидательного и разрушительного, воинственного и умиротворенного, темного и светлого. Так и должно было быть. И даже более того, именно это обуславливало безупречность и совершенство их союза. В этом самом союзе в совершенном балансе существовали и они оба, и их тайны, и их божественные начала, и сама их суть, как людей, которые прожили в браке пять тысяч лет и, скорее всего, проживут еще столько же по многу раз.

Этот порядок был установлен, кажется, в день, когда они поженились. А может быть, в день, когда Мокошь впервые вслух, при отце и братьях, заявила, что любит супруга и никто не смеет мешать им в их счастье. До них такое было не принято. До них семья строилась иначе и начиналась с иного тоже. И если против традиций брака, Ладой установленных, Мокошь ничего не имела и считала правильным, что надобно разрешения у старших спросить, а потому, она всегда терпеливо помалкивала, если об этой части их союза кто-то из семьи речь заводил, то что касалось семейной жизни, все у них с Перуном было иначе, все не по тем канонам, что считались единственно-верными. Но брак их был счастливым. Счастливым настолько, что вряд ли кто-то мог бы похвастаться подобным в божественном мире. Брак их даже спустя пять тысяч лет был полон не только взаимного уважения, но и любви. И это было лучшим показателем того, что никто не смеет им советовать и указывать, как надо. Они и сами это отлично знали. И никакие тайны, что они держали при себе все это время, не были и не смогли бы стать тому помехой.

Тайны эти, впрочем, разделяли их мир на два – на женский и мужской. Между собой они, конечно же, пересекались неизменно. Но привычно, как Перун не стремился участвовать в делах плетения судеб, так Мокошь не пыталась регулировать вопросы войны и мира. Вот почему тот факт, что они сейчас были здесь и вместе, в сути своей, оставался едва ли не чудом, поразительным и немыслимым. И пусть Перун был прав даже в своем гневе на нее, когда они встретились, женщина была отчаянно благодарна за саму возможность сейчас быть рядом с супругом, а не ждать его вдали от всякой опасности в Москве, или любом городе мира. Потому что без него даже самая живописная столица прахом опадала к ногам Мокоши.

Но теперь наступает утро и думать надлежит не о том, что они, наконец, вместе, не о том, что больше нельзя им никогда разлучаться и даже не о том, что война эта скоро закончится. Закончится, да, но только для них могла по-разному, а женщине теперь, как никогда хотелось, чтобы для них она закончилась если не хорошо, то по крайней мере, для живых. Не то, чтобы Мокошь имела, что-то против Прави, где и был их самый настоящий дом, но после всего, что они прошли на этой земле на последние полвека, оставить эту страну и свой народ вот так просто, женщина была не готова. Впрочем, она знала, что в этом не было никакой нужды. Ведь весна, о которой они говорили, уже расцветала в ее душе и сердце. А это значило, что в ожиданиях они с супругом вовсе не ошибаются.

Мокошь собирается достаточно быстро. Не в пример тому, как она могла собираться в Москве, тратя часы на то, чтобы выглядеть подобающе хоть на прогулке, хоть в Большом. У Перуна, следовало признать, было ангельское терпение, ведь в большинстве своем он молча ждал, зная, что для нее, как для женщины, процесс был ничуть не менее важен, чем сам выход куда-либо. Но теперь совсем другое дело. Мокошь моет руки, умывает лицо, собирает копну рыжих волос резинкой, надевает обувь и разумно полагает, что она готова. Несколько более тщательно подготовиться будет нужно, когда они окажутся близко к месту, а до того еще день пути, не меньше и пути вовсе не легкого.

Мокошь, конечно же, не жалуется. Она вообще ни слова не говорит о том, что устала, о том, что трет обувь, рюкзак тяжелый, а погода начала портиться уже довольно заметно. Во-первых, потому что такова была военная действительность, из дома женщину никто не гнал, она сама приехала сюда и занималась тем, чем занималась, а стало быть, на свой выбор и жаловаться нечего. Во-вторых, это все равно бы ничего не изменило. Они нуждались в том, чтобы действовать целенаправленно и быстро, тратить время на один привал за другим, не могли и стало быть, говорить тут было совершенно не о чем. Мокошь старалась не слишком отставать, отвлекалась разговорами с мужем, сохраняла бодрость духа и легкость характера. Когда было надо, это она очень даже умела. И все же, с наступлением темноты и приближением к станции выдохнула. Тот факт, что они дошли до места, не отбились от графика и теперь ситуация будет разворачиваться несколько иначе, вероятно, с немного большим комфортом, устраивало женщину всецело.

- Да, так и поступим, - она осматривается, словно в поисках чего-то, а затем подходит к высокому дереву и касается его рукой, оставляя магический знак, который позже позволит отыскать все вещи без особых трудностей, если им понадобится, но вряд ли разрешит подобное кому-то другому в ближайшее десятилетие. Малая пехотная лопата у Мокоши есть, но копать она, конечно же, умеет весьма посредственно и потому, не мешается, позволяя раскопать яму Перуну. Сама она достает нужные вещи, переодевается и меняет облик, несколько раз сверяясь с фото и с зеркалом. Вообще-то, богиня не особенно любила быть кем-то, кроме себя самой, но порой ситуация не оставляла широты выбора. Немка была неприятная, да и называться немкой женщине было неприятно тоже, но к счастью для всех окружающих, шпионская работа обучила Мокоши такому понятию, как «компромисс». Так вот сегодня компромисс состоял в том, что она примерит на себя личину немецкой девки, чтобы лишить Германию артефакта и любой надежды на победу. Достойная плата, не так ли?

Мокошь аккуратно складывает вещи в мешок и бросает их в выкопанную яму. Проверяет наличие всех необходимых им документов, оставляет при себе лишь то, что вообще могло быть у жены немецкого офицера. Видоизменению не поддается, как это обычно и бывало, только свадебный перстень на безымянном пальце. Женщина аккуратно поправляет его, бросает взгляд на супруга и убеждается, что они оба готовы. Мокошь смотрит на похороненный ими скарб, опускается на колени и касается пальцами земли. Женщина просит защитить вещи. Не ради сохранности. Ради того, чтобы какой-нибудь любопытный пограничный отряд не нашел здесь одежду и документы советских шпионов и не начал их искать. Это могло создать им немало сложностей. Но мать могла и не ответить на призыв вовсе, проигнорировать его. В этом не было никакой магии – только обращение дочери к матери и у последней всегда была возможность отказать в озвученной просьбе. Но не сегодня. Через мгновение Мокошь видит, как корни показываются из под земли и оплетают вещи в единый кокон. Женщина удовлетворенно кивает, а затем помогает супругу закопать яму. Даже если увидят свежую землю и раскопают – ничего не найдут. Да и вряд ли кто-то, что-то увидит. Дождь собирался. Он смоет любые следы.

Железнодорожная станция в ночи пустынна, но это к лучшему. Документы у них проверяют уже здесь и отношение сразу же меняется. Офицер с женой это желанные гости. Да и поезд должен был прийти всего через один час двадцать две минуты. Это хорошо, не придется торчать здесь до самого утра. Им с Перуном любезно предлагают пройти дождаться поезда в дом станционного смотрителя, который было бы более точно назвать будкой, но они благоразумно отказываются. На улице все еще довольно тепло, покореженная скамейка все еще может выдержать двоих. А потому, едва они остаются с супругом наедине, Мокошь садится. Хочется обнять мужа сейчас, но вместо этого она лишь крепко сжимает его руку, переплетя пальцы. Кажется, здесь их приключение и начиналось.

Подпись автора

Увидев Перуна в том злосчастном штабе, Мокошь на секунду успела испытать испуг. Но лишь на секунду. И не потому что она боялась мужа – об этом даже и мысли в ней никогда не было, не говоря уже о чувстве, а потому что это было настолько непредсказуемо и неожиданно, что едва ли такое женщина могла представить даже в самом смелом из своих снов. Она желала этой встречи так долго и так давно, она так отчаянно скучала по супругу, его взгляду, его голосу, что неожиданная встреча стала для нее сродни удару молнии. И здесь был и испуг, и неверие, и желание, чтобы весь мир исчез и они на время остались лишь вдвоем, много всего было. Но лишь сидя на этой станции в ночной тиши, сжимая пальцы мужа, Мокошь явственно ощущала совершенно иной, вовсе не такой тревожный спектр эмоций. Она чувствовала благодарность. И любовь. Тепло. И острую тоску от одной мысли о том, что им еще придется расстаться. И совсем никакого страха. Нет, женщине не было ни капли страшно, несмотря на то, что дело, которым они решили заняться, могло закончиться для них плачевно. Да, их божественные способности позволяли многое, опыт Мокоши, как разведчицы давал некоторые преимущества, а опыт Перуна во всем, что было связано с войной и вовсе был бесценен, всеобъемлющ и незаменим. Но на войне никогда ни в чем нельзя было быть уверенным. Даже Богам. И все-таки Мокоши не было сейчас страшно. Да, они могли умереть в Вильнюсе, на подступах к нему, или уже возвращаясь. По-разному могло быть. Но это больше не пугало женщину ни капли. Даже если им суждено умереть вместе, богиня не пожалеет об этом ни на мгновение. Они вознесутся в Правь. Они будут вместе. Отданная жизнь стоила того, чтобы держать мужа за руку.

- Порядок не существует без хаоса, как и хаос без порядка. Нам ли не знать? – она кладет голову мужу на плечо, прикрывая глаза. Да, они все знали и о порядке, и о хаосе, и о войне во всех самых отвратительных ее проявлениях. Быть может, происходящее теперь в мире смертных и было самой ужасной войной за тысячелетия истории, но для Мокоши всегда была страшнее иная война. Война между Перуном и Велесом. И уже очень давно вовсе не потому что она боялась потерять то одного, то другого. Нет. Она боялась потерять только Перуна, только он заботил ее, только он был тем порядком, который она неизменно признавала и как его жена, и как богиня. Хаос же всегда был олицетворен Велесом и его сутью. И пусть с точки зрения всего, что Мокошь успела увидеть, услышать и узнать за это время, было бы циничным утверждать, что никакая другая война не способна напугать женщину так, как ее столетиями пугало противостояние между мужем и братом, так оно и было. Времена могли меняться, смертные могли переставать в них верить, но настоящими все равно продолжали казаться, в первую очередь, те вещи, которые происходили из божественного мира, а не из мира смертных.

Поезд приходит, как и ожидалось. И Перун прав. Это отчего-то странно. Поезда, приходящие вовремя, когда вокруг хаос и смерть. Но сейчас это к лучшему, пожалуй. Ведь Мокошь не смогла бы просидеть на этом месте еще дольше в напряжении от одной мысли, что может пойти не так. Когда она была одна, это не было так уж важно. Одной всегда легче. Но сейчас Мокошь желала бы, чтобы все закончилось для них хорошо. Впрочем, могло ли, что-то вообще для них закончиться на самом деле? Нет. За долгожданной весной еще столько всего будет. Сменятся эпохи, государства, названия и люди. А они все еще будут здесь. Ведь у них впереди была целая вечность. И все же весну отчего-то встретить очень хотелось. Вместе. И победу увидеть. Выдохнуть спокойно, поняв, что не государству, что было им отвратительно, но земле их больше ничего не угрожает. А значит, будет и надежда на то, что все наладится со временем. И вера тоже вернется.

В поезде их встречают вполне ожидаемо. Мокошь не любила подобострастия, но за время своей деятельности привыкла к нему безоговорочно. Хочешь получить информацию – прикидывайся кем-то, кто повыше по званию и поближе к правящей элите. Ей отлично это удавалось прежде, ничем не выдает себя женщина и теперь, впрочем, сильно сменив манеру поведения, потому что замужняя женщина в Германии была призвана для двух вещей – дома и детей, а стало быть, одно то, что она теперь находилась здесь, и без того было несколько странно. Или было бы, если бы в документах Перуна не оказалось написано то, что здесь вообще едва ли ожидали встретить.

Да, купе удобно, роскошно и уединенно. В некотором смысле, это бесценно, но Мокошь отдала бы часы в нем за несколько минут в Кленах, откуда они ушли не так давно. Впрочем, они здесь было и не для того, чтобы получать удовольствие от поездки, совсем не для этого. А потому, женщина неторопливо есть, тоже отмечая весьма приемлемый вкус еды, но не сосредотачиваясь на нем, потому что все это было, в сущности, совсем не важно.

- Ненадолго, обещаю, - она ободряюще улыбается супругу и коротко касается его ладони, разумно полагая, что ему такое переживать куда как тяжелее, чем ей. Но эта необходимость и правда была совсем ненадолго. Всего несколько дней и они вернутся. Вильнюс был на грани освобождения, внутри наверняка творился хаос, и это было им на руку. Быстрее управятся, быстрее вернутся, быстрее придут в себя.

- Извини, выбирать особенно не приходилось, а имя «Марта» у меня ассоциируется исключительно с пожилой фрау с химической завивкой, десятью внуками и стопкой вафель после трехчасового нахождения у плиты, - Мокошь смеется, качая головой, - Адельхайд и впрямь красиво, - соглашается женщина, чуть кивая головой, - Но мое мне нравится больше, - куда серьезнее и чуть грустно говорит женщина и возвращается к своему ужину. Вскоре у них забирают посуду, Мокошь закрывает купе на ключ, а на землю опускается непроглядная ночная темень. Прибыть должны были чуть позже рассветных часов, а до тех пор можно было и поспать. Женщина чувствовала себя достаточно усталой и хотя, чтобы быть с Перуном рядом, ей пришлось расположиться на тесной полке едва ли не прямо на нем, это куда лучше, чем спать в одиночестве, думая о том, где он, что с ним и вернется ли он к ней, - Я люблю тебя.

Утро наступает быстрее желаемого, о чем оповещает стук в купе. Их любезно предупреждают о скором прибытии, предлагают воспользоваться умывальником, что Мокошь и делает первая. Они успевают позавтракать прежде, чем поезд доезжает до Вильнюса, собрать то малое количество вещей, что успели вытащить, а лишь затем ступают на землю города, беспокойство в котором чувствовалось, даже не выходя из здания вокзала. Это было вполне понятно, как и очередная проверка документов, пожалуй, даже вполне ожидаемая и теперь уже вовсе не людьми в штатском. Впрочем, и здесь Перуна принимают весьма тепло, не торопясь ни о чем расспрашивать и лишь подсказывая, где теперь находится штаб и где они могут разместиться прежде. Размещаться, конечно же, им всерьез не нужно, но сделать вид все-таки следовало. Мокошь коротко улыбается, когда их отпускают, берет мужа под руку и идет с ним к выходу из здания вокзала.

- Не очень-то здесь уютно, - тихо говорит она на немецком, спокойно ступая по незнакомому ей пока пути. Они оказываются на улице очень скоро. Город охвачен не хаосом – немыслимо было бы, чтобы немцы подобное допустили – но тревогой, беспокойством и налетом суеты. Это можно понять. Но этому вряд ли можно сопереживать, или сочувствовать. Мокошь не испытывает ни того, ни другого, - Давай поскорее со всем этим покончим.

Подпись автора

Мокошь коротко улыбается, сжимая пальцы мужа чуть сильнее, но не говорит ни единого слова. Не жалуется, ничем не выдает своего беспокойства, даже если таковое и существовало на данный момент времени. На самом деле, женщину ничто не беспокоит. Для нее привычно не быть собой, для нее привычно вести себя так, как требовала ситуация. Это в обычной их жизни она, порой, прямолинейна до жути со своими «хочу» и «не хочу», «буду» и «не буду», а здесь совсем другое дело. Перун никогда не стремился научить ее очевидной, в общем-то, вещи: что помимо ее «хочу» существует и что-то куда большее. Не было нужды – он мог позволить ей любые капризы, их положение разрешало это и, пожалуй, это было даже привычным в случае с Мокошью.

Но война не терпела таких слов, выводов и суждений. Война на все смотрела иначе и обучала совсем другому. Обучала быстро, даже стремительно. Богиня не стала исключением. И потому, обстоятельства, в которых они теперь находились, ее не тревожили. Ее тревожило, раздражало, заставляло чувствовать себя болезненно и суетно то внутреннее чутье, которое вынуждало ощущать все вокруг иначе, чем Перун, иначе чем другие люди и боги.
Она словно всем своим телом чувствовала эту мышиную возню, беспокойство, попытки спасти то, что спасти будет все равно невозможно.
Она всем своим нутром ощущала, как копошатся немецкие муравьи, словно пытаясь понять, так ли уж значим для них этот самый муравейник.
Она всем своим существом каждое мгновение познавала всю глубину тревог этого города и его обитателей, суть их страхов и их надежд и эта волна сбивала Мокошь с толку, заставляла чувствовать себя неуверенно, заставляла испытывать желание закрыть лицо руками и стоять так, пока все не закончится.
Но ничего не закончится – она отлично это знает, потому что сил у нее сейчас после всего совсем не много, а на то, чтобы закрыться наглухо их потребуется непозволительное сейчас количество.
И потому, женщина терпеливо привыкает к новым ощущениям. Разглядывает стены вокзала, людей, даже собственные туфли, лишь бы зацепиться за, что-то, что станет ее якорем. И хорошо, что Перун задает вопросы. В конечном счете, во все времена и во всех обстоятельствах ее якорем и был супруг.

- Мара встречалась с ним около месяца назад, - задумчиво тянет Мокошь и по ней видно, что за Яровита, как ни странно, она ничуть не тревожна. А это на самом деле очень странно, потому что из трех детей именно младший всегда был причиной большинства ее тревог, потому что с ее точки зрения, обладал всем буйством характера своего отца, но не обладал тем же благоразумием, но что важнее – опытом. И это пугало женщину, как пугало все его стремление быть в авангарде, на передовой, открыто, явно и не таясь. Какую мать бы это не напугало? Перун знал о тревогах жены. Они не раз это обсуждали, и супруг ожидаемо довольно часто принимал сторону Яровита. Оно и понятно – он лучше его понимал, у них было очень много общего. Вот почему сейчас Мокошь молчит, не зная точно, нужно ли ей и стоит ли сейчас рассказывать супругу, почему она теперь ничуть не тревожится. Впрочем, он был отцом и, пожалуй, имел право знать, почему и ему не строит беспокоиться и бояться за самого буйного из своих сыновей, за того, у кого шансов оказаться в Прави было больше, чем у них всех вместе взятых.

- Он в порядке, - довольно безапелляционно заявляет Мокошь, - И будет в порядке, можешь не переживать за него, - сама она Яровита видела в опасных обстоятельствах перед битвой за Москву, в которой он, конечно же, принял непосредственное участие. Мысли о том, чтобы отдать город он, кажется, вообще не держал в голове в отличие от командования. Яровит обладал уникальной способностью добиваться всего, чего желает. Возможно, львиная доля той победы лежала на его плечах, но к матери их младший сын пришел тогда вовсе не для того, чтобы похвастаться, или утвердиться в собственной победе – ничего подобного. Он пришел к ней в тревоге за ее благополучие и благополучие его сестры. В конце концов, уроки Перуна о том, что женщин их семьи нужно защищать любой ценой, Яровит усвоил исправно.

- Я после битвы за Москву ему петлю завязала, - выдает она тихо на немецком и сразу же морщится, подозревая, что Перун будет не в восторге, а может быть, вообще возмущен. Отчасти даже справедливо, но… Но она была матерью даже во времена войны и заботилась обо всех, как умела и считала нужным, - Он не то, чтобы проживает день сурка все это время – нет, время для него идет, как и для всех остальных и дни не повторяются досконально, - в противном случае, он бы давно это понял, как и любой, кто обладает мозгом больше аквариумной рыбки, - Но у него есть очень строгая цепь событий, которая выстраивается в разном порядке и эти события не могут увести его от Москвы больше, чем на двести километров, не могут привести его к точке боевых действий и не дают ему возможности подписаться на опасную военную авантюру. Не потому что это не приходит ему в голову, а потому что никаких опасных авантюр ему на пути просто не встречается, - она пожимает плечами и виновато улыбается, хотя вообще-то никакой вины за собой не чувствует. Умрет Яровит сейчас и что? Когда они увидят его в следующий раз? Лет через сто? Нет уж. Мокошь была не только его матерью, она была еще и его Верховной и как Верховная она постановила, что он свое отвоевал, когда защитил Москву и даже ушел немного дальше. На те самые двести километров, после которых Мокошь нажала на «стоп».

Она хочет добавить, что-то еще, но не успевает. Мальчишка в форме перебивает, женщина быстро вспоминает, что «фрау Витт» сегодня это именно она, прохладно улыбается, накручивая свой белоснежный локон на палец, но ничего не говорит. Как там было у современных немок? «Мир немецкой женщины — это её муж, её семья, её дети и её дом» - так определил Гитлер роль женщины и фрау Витт соответствовала. На самом деле, роль наблюдателя ей была куда как ближе, чем роль активного деятеля, которая чаще оставалась за Перуном. Так что, Мокошь чувствовала себя вполне комфортно, подмечая и помалкивая, а затем делясь своими выводами с мужем.

Мальчишка интересует ее недолго. Улицы города куда больше. Фоновый шум и фоновая энергия становятся ярче, как и желание закрыть уши. Жаль, это никогда не помогает. Когда к городу подойдут, чтобы освободить его, станет еще хуже. Столкнутся две противоборствующие энергии, две гигантские силы и это станет почти невыносимым. Впрочем, Мокошь надеялась и была уверена, что они уберутся отсюда раньше. Это было необходимо. Проблема же состояла в том, что весь этот балаган где-то на фоне мешал ей чувствовать часть себя же, или, если она ошибалась – артефакта, который они искали.

Дома становится легче, намного легче. Мокошь благодарна, хотя она мечтала бы теперь открыть глаза в их квартире в Москве, где кроме их энергии, их духа и их сути ничего больше вообще не было. Но это невозможно. Женщина проходится по этажу старинного дома, касаясь стен пальцами и считывая все, что было можно, взамен оставляя воспоминания о себе, а не о тех, кто здесь когда-то жил, кому принадлежали эти вещи, кто был вынужден уйти. В остальном, квартира вполне приемлема. Да и какая, в сущности, разница? Они уберутся отсюда, как только представится шанс.

- Это возможно, - Мокошь коротко кивает, прохаживаясь по комнате из стороны в сторону, но слушая мужа очень внимательно, - Но вместе с тем, это и естественно, Перун, - она говорит это спокойно и уверенно, потому что так оно и было. Он был войной. Самой ее сутью. Единственным центральным и определяющим фактором. Безусловным. Решающим, - Война – твоя вотчина, твоя стихия, твое нутро и единственное, к чему я буду ревновать тебя до скончания времен и с самых первых дней нашего брака, - она беззлобно усмехается, потому что это были правдивые слова.

О том, насколько Мокошь была ревнивой, известно всему пантеону и, конечно же, самому Перуну тоже. Но женщины, что вызывали ревность, как правило, не вызывали ее хоть сколько-нибудь продолжительно, во-первых, потому что они сразу же исчезали из жизни мужа, а во-вторых, потому что у Перуна была удивительная способность убеждать жену в том, что для него ей не существует равных. Но война не была женщиной. Война была войной. И она была с супругом раньше, чем они поженились. Потом этой жестокой данности пришлось потесниться, но в начале… О, в начале Мокошь невыносимо раздражало, что супруг любит свою чертову войну больше, чем ее – его жену, мать судеб, а затем и мать их общих детей. Но это почти прошло. Богиня и теперь раз от раза просила Перуна остаться, когда он собирался в очередную битву, но теперь она ждала его и отслеживала каждый миллиметр его нити, чтобы он вернулся живым и невредимым, а вовсе не склонна была к тому, чтобы поприветствовать его скандалом и летающими по всему дому столовыми приборами. И если уж она примирилась с тем, что война была нутром Перуна, то разве ему стоило об этом тревожиться хоть единое мгновение?

- На войне ты всегда в своем праве. И сколько бы отцов, дедов, или дядь таких Ройзенов ты ни оставил на поле боя, это твой долг, а не твоя вина. Ты тот, кто ты есть, - она прикасается обеими руками к стене и какое-то время стоит так, а затем медленно разворачивается, подходит к мужу и садится на подлокотник кресла, в котором он расположился, - И за то, кто ты есть, за всю твою сущность, характер и суть, я люблю тебя уже пять тысяч лет и буду любить вечно, - она улыбается, целует его в висок и гладит по волосам.

- Да, конечно, иди. А я пока прогуляюсь по городу, - такие «прогулки» могли теперь воспринять весьма неоднозначно, но на этот случай всегда можно было ткнуть в двухнедельную продовольственную карту, которую они, вроде как, даже в текущих условиях могли использовать. Не голодать же им, в самом деле? И не офицеру же, столь занятому делами рейха, ходить за продуктами? – Я буду осторожна, обещаю. Ничего не случится. Хочу почувствовать, что у них здесь. А еще лучше – сразу отыскать артефакт. Чем скорее мы с этим разберемся, тем скорее все закончится. Встретимся здесь через три часа? – время, конечно же, было условным. Мокошь отлично понимала, что дела, вовсе не принадлежащие мужу, могут задержать его и на дольше.

Подпись автора

О том, насколько Мокошь была ревнива, знала вся Правь. Удивительная, в общем-то, вещь была эта ревность. Поженились Мокошь с Перуном отнюдь не по бесконечной любви, которую они теперь испытывали друг к другу, а скорее по взаимной симпатии и знакомству, которое сложилось все больше входе исполнения Перуном поручений Пряхи Судеб. И все же, с первого дня она была ревнива так, что Лада за голову хваталась, не забывая напоминать, что такой скверный характер у невестки, наверное, от отца ее Рода. Попытки свекрови убедить тогда еще девушку в том, что даже если Перун будет изменять, ей надлежит молчать, терпеть и не мешаться, потерпели сокрушительное поражение. Зато здорово потрепали нервы Перуну, который никак не мог взять в толк, отчего время от времени Мокошь спокойна совершенно, а иной раз точно бес в нее вселился – во всем подозрения. То были старания Лады по наущению глупой девчонки. Думала она, что делает, как лучше, семью сына сохраняет, но в итоге Перуну же и пришлось объяснить матери, что как раз наоборот – она лишает покоя не только невестку, но и сына, а это никуда не годится. С тех самых пор Лада все посматривала, но наставлять Мокошь не решалась.

Делась ли куда-нибудь ревность Пряхи Судеб? Нет. Она, разве что, научилась отчасти ее контролировать, чтобы не довести Перуна до ручки, но в остальном женщина не желала видеть рядом с супругом ни одну другую даже по довольно весомым поводам. До абсурда, может быть, и не доходило, так что медсестра не рисковала получить в свои руки разорванную надвое нить своей судьбы, но всем остальным лучше было быть осторожными. И да, такова была натура Мокоши, что ревновала она отнюдь не только к другим женщинам. Жаждущая внимания супруга, она ревновала ко всему, что забирало у него слишком много времени. И война, в этом смысле, была непобедима. Такова уж была суть Перуна.

- Я знаю. Верю тебе, - она улыбается супругу и не лжет. Правда знает. И правда верит. За все годы их совместной жизни, измены не было ни единой. И Мокошь была в том уверена, потому что нить судьбы Перуна она держала в собственных руках и выпустить боялась. Не из-за возможности появления какой-либо другой женщины, разумеется, а из заботы о его благополучии, жизни и будущем. Тем не менее, не появилась еще на горизонте та другая, что могла бы его отнять и умом Мокошь понимала, что появится вряд ли, ведь их союз был священен, ведь они оба точно были созданы друг для друга. Кто бы что ни болтал в Прави о том, что дочь и сын извечных соперников жениться не должны были, Мокошь напротив, считала, что должны. Что только так они достигнут мира и покоя в своем пантеоне, что только так смогут, однажды, найти путь обратно в сердца людей. Учитывая войну Велеса и Перуна, мнение это многим казалось ошибочным, но Мокошь верила в то, что говорила. И не хотела отступать от своего мнения. В первую очередь, потому что мужа любила безоговорочно и была с ним очень счастлива.

На вопрос о Яровите Мокоши отчаянно хочется заявить свое строгое и безапелляционное «нет». Не развяжет она его петлю, не даст ему возможности уйти от Москвы достаточно далеко, никакую победу он не увидит иначе, чем на Красной Площади в Москве. Это отрицание, это решение, эта категоричность так и просятся наружу, потому что Мокошь знает, насколько сын смел. Это и правда было, порой, на грани слабоумия, а не просто отваги и на такую огромную войну пускать его было нельзя хоть в начале, хоть в конце, хоть перед самым днем победы. Но вместе с тем эта категоричность была тесно завязана с материнской любовью столь огромной, что и представить теперь было бы сложно. А материнская любовь способна была в отдельные моменты лишиться эгоизма во благо своего ребенка. И хотя вообще-то Мокошь считала, что поступила она абсолютно правильно, а потому на Перуна смотрела почти умоляюще, она, конечно же, могла и должна была услышать доводы супруга. Может быть, не сейчас. Не сразу. Но должна была. А потому, она вздыхает, коротко и неуверенно улыбается и затем кивает головой, - Да. Да, я подумаю об этом, - ответ, кажется, ни к чему не обязывал Мокошь, но вместе с тем обещал Перуну, что она постарается найти компромисс. Если таковой вообще мог существовать для женщины, отчаянно желающей спасти жизнь своего ребенка.

Город наводнен людьми, шумом, разговорами и ничуть не похож на Москву. Мокошь, удивительным для себя образом, одетая, наконец, в платье по последней моде, стучит каблуками туфель по мостовой, поправляет огненно-рыжую копну волос и свой красивый пояс, подчеркивающий осиную талию. Она чувствует себя красивой, может быть, впервые за эти четыре года и это забытое ощущение делает ее неуместно счастливее, хотя радоваться ей, в сущности, совершенно нечему, особенно пока артефакт не был найден. Но сейчас богине кажется, что она найдет его с минуты на минуту, ведь она так явственно чувствует место, куда стоит идти, чтобы отыскать эту часть себя, что у женщины почти нет сомнений. Тем неприятнее оказаться у Острой Брамы и понять, что аура предмета здесь все еще присутствует, пропитав собой, кажется, сами ворота и дорогу под ними, но самого артефакта нет. Мокошь несколько раз проходится туда и обратно, но это совершенно точно. Артефакта здесь не было, а энергетический след хоть и был сильным, уже начал подтираться. Женщине стоило, пожалуй, остаться еще и попытаться отследить перемещения «иконы» по следу, но после пятого прохода под воротами на нее начинают странно смотреть местные и женщина отчетливо понимает, что рискует привлечь к себе неуместное внимание.

Мокошь ощущает досаду, но все-таки уходит от места, на ходу пытаясь понять, как далеко могли увезти предмет. По ее ощущениям он все еще был в городе, но как оказалось, ощущения могут и обманывать. Обманывали ли теперь? Она надеялась, что нет, потому что в таком случае, они непременно отыщут икону и заберут ее с собой.

По дороге все-таки приходится зайти за продуктами, обналичив продовольственную карту. Мокоши не слишком приятно, как любезно ее встречают, узнав, кто она такая. Фальшивые улыбки, подобострастие, передвижение на полусогнутых. Кем, черт побери, были эти Витты?! Задаваясь этим вопросом, Мокошь возвращается в их квартиру, запирает за собой дверь и какое-то время занимается тем, что раскладывает продукты по положенным им местам. За этим ее и застает звонок в дверь. Богиня вздрагивает, в первую очередь, потому что никого не ждет. Но не открыть будет подозрительно и она тихо подходит к двери, прислушивается и затем, все-таки открывает.

Мокошь всегда отличали пристрастия к красивой одежде, аксессуарам и особенно туфлям. Вот почему, завидев коробку со шляпкой, она улыбается, еще не успев ее открыть. В том, что это прислал Перун, не было никаких сомнений и, закрыв дверь за курьером, богиня проносит подарок внутрь, ставит его на стол, развязывает ленты и открывает. Шляпка тотчас же производит восторг и отнюдь не потому что Мокошь привычно лишена таких радостей, а потому что при всей ее любви к красивой одежде, у нее довольно давно такой не было, особенно в значении «моя собственная». Теперь же Мокошь радуется, как девчонка, сразу же примеряет, находит пару платьев, с которыми можно эту шляпку надеть и выглядеть самой изысканной женщиной. Сейчас у богини нет мыслей о том, что ей нет нужды выглядеть изысканной и они вообще-то сюда прибыли с конкретной целью.

- Да, посмотрела, - довольно заявляет женщина, вернувшемуся Перуну, целует его в щеку и улыбается, - Спасибо, она очень красивая, - Мокошь не лукавит, хотя и понимает, что муж вряд ли выбирал вещь самостоятельно, но это теперь и неважно. Она внимательно слушает супруга, крутя шляпку в руках, примеряя, убирая в коробку и снова доставая, - В доме коменданта, так в доме коменданта, - согласно кивает женщина, ловя себя на мысли, что нашла, куда надеть и платье, и шляпку, и еще ни разу не надетые туфли. Да, повод был так себе. Место тоже. Но здесь был Перун, и не было причин отказываться.

- Там, где икона располагалась раньше, ее нет. Энергетический след очень сильный, ее забрали недавно, заменили дешевой подделкой, - делится женщина, глядя прямиком на супруга, - По моим ощущениям, из Вильнюса ее еще не вывезли, она где-то здесь. Смертные вряд ли знают о ее значении, а других богов тут нет – на улицах ни единого следа чужой божественной ауры уже, как минимум, год, если не больше. Но даже если ее еще не вывезли – это только вопрос времени. Они же понимают, что городу недолго осталось. А значит, артефакт здесь не забудут и постараются вытащить его поскорее. Следовательно, - она все еще крутит в руках шляпку, но затем убирает ее в коробку, - Следовательно, нам нужно ее найти. Как можно скорее.

Подпись автора

Мокошь и до войны была из тех, кто предпочитал собирать, как можно больше информации прежде, чем действовать и принимать какие-либо решения. Это было не только специфическим продолжением её дара, но и особенностью характера, воспитанного Правью, где женщина всегда была и оставалась хранительницей знаний, колдовской мудрости и ментальной силы. Она много видела, много слышала и много думала, что не единожды помогало им с Перуном. И тот факт, что теперь она владела недостаточным количеством информации, чтобы действовать, немало смущал ее и заставлял испытывать внутренний дискомфорт. Особенно неловко было перед супругом, ведь это она его сюда притащила, зная, как неприятно ему будет играть необходимую роль. И он теперь был прав. По исходно собранным данным искать икону можно было вообще, где угодно, а это не подходило им чуть больше, чем полностью. Это Мокошь могла себе позволить месяцы проводить в городах и среди людей, меняя лица, имена, играя чужие роли до тех пор, пока узнанного не покажется достаточно, а сравнительно безопасное возвращение не будет обеспечено всеми доступными способами. Сейчас они были ограничены во времени. И отнюдь не только потому что Перун все ещё исполнял свой долг, как член смерша, но и потому что городу под оккупацией осталось недолго и когда его возьмут, искать здесь, что-то, а тем более древние реликвии и артефакты, будет слегка поздновато.

- Удивительно, - согласно кивает женщина, - Особенно удивительно, если они знали об артефакте уже давно, но ничего не предприняли, чтобы им завладеть. И местные боги... Где они? - это наталкивало Мокошь на не самые радужные мысли, будило в ней подозрения, которые, если окажутся оправданными, могут стать дурным знаком и для них тоже, - Ты не думаешь, что Гитлер может собирать под своим началом не только скандинавов? Что, если он использует других богов во имя своих целей... Против их воли? В таком случае, факт их долгого отсутствия здесь объясняется вовсе не тем, что они покинули родные им места, испугавшись последствий. Факт их долгого отсутствия объясняется тем, что их увезли отсюда намеренно и не исключено, что довольно давно. Если так, то интерес к иконе со стороны немцев теперь будет обусловлен тем, что кто-то из их пленников рассказал то, что знает, - и если предположение Мокоши, в общем-то, ни на чем особенном не базирующееся, было правдиво, она не хотела знать, каким образом добыли информацию из тех, кто хранил эти места. Но ещё больше она не хотела знать, как именно удалось отыскать среди смертных других божеств. Ведь в малых пантеонах даже у Верховных оставалось довольно незначительное количество энергии, что уж говорить о тех, кто и в лучшие времена не был широко известен? Таких не поймаешь на проявлении магических способностей, а божественная аура их так ничтожно слаба, что почти не оставляла следов. И здесь возникал ещё один повод для неизменного беспокойства. Они с Перуном, на фоне многих других божеств, сияли, как новогодняя елка. Конечно, не так, как теперь светились скандинавы, коих можно было почуять за версту, но все-таки энергии в них было больше, чем во многих других. А раз так, то находясь здесь, они могли подвергать себя опасности, даже не подозревая об этом. Впрочем, могло ли быть так, что тот, кто видел их и всех остальных, оставался незамеченным для способностей самой Мокоши, да и общей возможности богов чувствовать других себе подобных?

- Думаешь, мы тоже можем быть под ударом, не как смертные, а как боги? - задумчиво уточняет Мокошь, не испытывая страха, но желая знать, насколько её мысли сходятся с мыслями Перуна. Энергии в ней не было сейчас достаточно, чтобы разом оборвать и переплести все нити, что могли бы вести их к дурному концу, но было достаточно, чтобы кое-что подправить, значительно снизив вероятность риска. Тем не менее, могло так статься, что её способности пригодятся им для чего-то иного. В конце концов, супруг снова искал предателя, а Мокошь была привычна тому, чтобы ему помогать. Торопиться не стоило, но оставаться настороже - ещё как.

- Хочу показать тебе кое-что, - задумчиво говорит женщина, какое-то время роется в своих вещах, а затем кладёт на стол сложенный в несколько раз лист пергаментной бумаги. Выглядит она несколько необычно, но в целом, не вызывала ни у кого никаких подозрений даже при обысках, потому что пуста была, сколько над ней ни старайся. Теперь Мокошь разворачивает бумагу по столу, достаёт иголку из игольницы и прокатывает себе палец. Капля крови падает на самый центр и тотчас же расходится линиями, которые за несколько мгновений превращаются в карту. Судя по виду, несколько устаревшую, потому что границы и расположения тех или иных войск давно не актуальны, но пока немцы не в состоянии были сдвигать тектонические плиты и размеры континентов, для целей, для которых использовала эту карту Мокошь, она вполне себе подходила.

- В тылу врага мне нельзя было попадаться на глаза ни одному из скандинавских божеств, потому что итог был бы известным, - она подергивает плечами, давая понять, что итог её не пугал, пусть супруг вряд ли бы того же мнения на этот счет, - Приходилось очень аккуратно выбирать маршруты, еще аккуратнее заметать следы ауры, но что важнее - отслеживать местоположение тех, кто мог бы попасться мне на пути. Задача была не из простых, потому что боги там не расхаживают, рассказывая, кто они такие и в курсе, кажется, только Гитлер и ближайшее командование. В общем, используя свою магию, я создала ряд меток, которые понаставила в штабах, на вещах, в служебных квартирах, где могли бы останавливаться те, или иные боги. Исходной информации было не очень много, поэтому заранее предсказать, какая метка "прилипнет", а какая останется невостребованной, я не могла, так что... - она разводит руками, усмехаясь, -  Затраченная энергия не оправдала себя, пожалуй, даже на треть, но кое-кого мне все-таки удалось успешно отслеживать все это время и держаться подальше. Так далеко, как возможно. С течением времени метки слабеют, а затем исчезают вовсе, но здесь ещё можно отследить местоположение четырнадцати живых скандинавов. Наиболее деятельных, судя по перемещениям и тому, что некоторые из них невольно успели подновить свои метки несколько раз за это время, - она разворачивает карту к мужу, позволяя ему созерцать чуть вибрирующие разноцветные точки, - Ближе всех к нам сейчас Улль, - она указывает на жёлтую точку, очень медленно, но все-таки движущуюся в их направлении, - Неподалёку Ве, брат Одина, - она указывает на серебристый кружок, который, впрочем, пока стоит на месте, - А здесь Фенрир, или какое-то другое их чудовище, - голос её становится тише и напряженнее, - Значит, будут твориться зверства, равных которым, придётся поискать, - и чёрный кружок кажется уродливый кляксой на аккуратной карте мира.

- Судя по карте, здесь пока никого нет, но это не обязательно соответствует действительности. Если здесь есть, кто-то, кто скрывается достаточно хорошо, не давая засечь его, как бога и отследить ауру, он может быть опасен для нас, - и это тоже было пальцем в небо, ничего им не давало, усложняло задачу и в довесок, заставляло распыляться на цели, которые не имели непосредственного отношения к делу, зато могли стоить им жизни, - Сможешь в ближайшие дни достать мне бадьян, черемуху, немного чернозема, отслужившую свое швейную иглу и оторвать подол платья старшей женщины в городе? - она смеется, потому что весьма ироничным оставалось, что старшей женщиной в городе Мокошь и была, а в иное время ни за что не позволила бы мужу увечить ни одно из её платьев, исключая самые благородные цели. Ведь раны-то его конногвардейцам она без жалости перевязывала и разрезанными на куски кипячеными блузками, и платьями, и шалями, и всем, что попадалось под руку во времена, когда они уезжали с родной земли, боясь больше никогда не вернуться.

- Нам в любом случае нужно больше информации. Постараюсь сегодня почувствовать все, что удастся у коменданта дома. И твоего предателя тоже, конечно, - она и не думала забывать о том, что у Перуна тут было свое задание и он не просто так покинул свой штаб и своих людей. Хотя бы формально. Ведь не скажешь же, что он беспокоится за жену и не может отпускать её одну к врагу, какой бы успешной разведчицей она ни была все эти долгие годы. Хотя вообще-то, это немало раздражало женщину и заставляло её испытывать невольное беспокойство, пусть это и было неоправданно и очень глупо. Она привыкла быть в статусе жены Перуна, ей не нравилось, что они нигде не могут сказать об этом открыто, как не нравилось и то, что они вынуждены придумывать предлоги, чтобы быть вместе, должны за все оправдываться и все скрывать. Ещё задолго до того, как эти глупые смертные затеяли свою войну - почти любую из своих войн - они с Перуном уже были женаты. И не смертным было запрещать им их единство и их близость.

- Мы со всем справимся. И быстро, - она уверенно улыбается мужу, а затем обнимает его и коротко целует в щеку, - Приму душ и начну готовиться к визиту в дом коменданта, - они оба знали, сколько времени это может у неё занять, если увлечься. Сегодня увлекаться не мешало ничто, потому что больше того, что они уже узнали, узнать не успеют все равно. А Мокошь уже очень давно нуждалась в том, чтобы снова почувствовать себя не солдатом невидимого фронта, а женщиной, женой и богиней, которой она всегда была.

По меркам современности, все приготовления Мокоши - чистейшей воды кощунство, вызывающее, недостойное и почти неприличное. Все, начиная с пары шелковых чулок, идеального фасона белого платья, туфель на каблуке и заканчивая ароматом французских духов, о которых многие и помыслить-то не могли, если вообще знали о том, как звучат настоящие французские ароматы. Но Мокошь знала. Они ведь сравнительно недавно вернулись из Парижа, где жили после бегства из родной страны, и у неё дома в Москве была целая коллекция изящных склянок с самыми разными ароматами. Одну из них она всегда носила с собой. Ту, что больше всех нравилась Перуну. Нигде до сих пор использовать её не пришлось и сейчас одно созерцание маленького стекляного бутылька в изящной серебряной оправе с мелкой россыпью драгоценных камней, радует Мокошь так, будто она впервые держала эту вещь в руках, что, конечно же, неправда, хоть и приходилось большую часть времени держать её магически замаскированной под что-нибудь другое. Капля на запястья и по капле за ушами и на шее. Ещё капля на расческу перед тем, как уложить светлые волосы в аккуратную прическу, впрочем,  не скрепляя её излишним количеством заколок, потому что распущенные волосы Мокошь тоже не могла позволить себе очень давно и сама возможность просто сделать укладку, дарила радость. Наверное, эта радость - просто быть красивой - была преступной в это страшное время, богиня понимала это, но ничего не могла с собой поделать, потому что радость шла из самого её нутра.

- Я готова, - она не опаздывает в этот раз, хотя прежде вполне могло случаться. Даже готова раньше на пятнадцать минут и это изменение тоже внесла в характер Мокоши война. Женщина заходит в гостиную к Перуну, улыбается и целует его в щеку, сразу же стирая след от губной помады. Надо же, и впрямь ведь, губной помады. Богиня, наконец, достаёт из коробки шляпку и завершает ею свой образ. Бросает на себя взгляд в зеркало, стыдясь, кажется, и этого тоже, а скорее того, что ей нравится то, что она видит, а ещё больше - того, как она устала от войны и от необходимости с нею считаться.

- Давно не чувствовала себя такой красивой, - смущённо произносит женщина супругу, а затем поправляет на нем рубашку и китель, чувствуя лёгкое смущение лишь от того, что форма совсем не та. Но как обращаться с нею, Мокошь все равно знает. И хотя считает, что другая супругу больше к лицу, все равно смотрит на него и с любовью, и с восхищением, - Тебе любая форма к лицу. Кроме, разве что, той, которая тебе особенно нравилась, - она тихо смеётся и подмигивает мужу, ясно давая понять, что шутит, пусть и почти запретно. Ведь с гусарским облачением Перун не хотел расставаться, кажется, больше всего.

Подпись автора

Мокошь смеется и примирительно поднимает руки вверх, давая понять, что больше не будет упоминать эту тему и его гусарское прошлое, которое казалось веселым не только Перуну, но и, отчасти, его супруге. Лишь отчасти, потому что на самом деле богиня отчаянно и глубоко переживала за мужа всякий раз, когда он уходил на войну, и была рада всякий раз, когда он возвращался.

Как ни странно, но это чувство страха и тревоги за него, возникло в Мокоши впервые почти сразу же после свадьбы. Они в ту пору еще не знали друг друга толком, и их нельзя было назвать глубоко любящими супругами, но женщине почему-то все равно было неспокойно, о чем она и сказала Перуну. Тот был, кажется, удивлен, ведь прежде за него переживала только мать, а теперь вот еще и жена, оба не особенно знали, что с этим делать, на войну он все-таки ушел, пообещав, что непременно вернется. И вернулся. Всегда возвращался, хотя порой и руками Мокоши, что нить судьбы его меж пальцев держала и сплетала так, как считала нужным. А она считала нужным, чтобы Верховный Бог их пантеона всегда побеждал и оставался целым и невредимым. Так оно и было, сил у нее на это было предостаточно.

Но позже все изменилось. Тревог меньше не стало, да и на войну Перун ходить меньше не стал тоже, а вот сил стало в разы меньше. Напрямую сплетать нить судьбы мужа так, как считала нужным, Мокошь больше не могла. Вот почему все войны, даже «веселые» для мужа, становились причиной тревог и страхов для нее самой. Порой, страхов столь сильных, что они мотивировали женщину на не вполне рациональные поступки. Например, стать разведчицей вместо того, чтобы сидеть в безопасности и звенящей тишине их квартиры в Москве.

Так что теперь Мокошь смотрит на супруга с осуждением ничуть не притворным. Ну-ну, пусть расскажет ей, что за времена у него там были, пока она в Москве сидела с двумя дочерьми, а Милорадович вступил в переговоры с Мюратом и мирно сдал ему Москву. Французы тогда заверяли, что мирному населению бояться нечего и бежать из Москвы нет никакой нужды, но большинство все-таки сбежали. В городе осталось шесть с половиной тысяч человек, Мокошь была среди них, потому что мысль о бегстве ей тогда была противна не в пример тому, как они уехали всего жалкие сто с небольшим лет спустя. Тогда ей оккупация казалась оскорбительной, унизительной и тяжелой, но в Перуна и в его неизменную победу она верила безоговорочно и хотя пережила тяжелые дни, не в последнюю очередь, потому что была женщиной, знала, что нужно держать себя в руках, хранить терпение и родной дом, чтобы супругу не пришлось искать ее по стране, но еще, чтобы ему было, куда вернуться. Так или иначе, веселой ту войну Мокошь не находила и найти не могла, но возвращение мужа всегда было для нее самым важным. А он вернулся, конечно же. Иначе и быть не могло.

- Смутные, - авторитетно заявляет женщина, не теряя в тоне налета иронии, - Если хочешь знать, то жизнь в оккупированной Москве мне по вкусу не пришлась, - к счастью, продлилось это не так, чтобы очень долго и фатальных последствий для Мокоши и ее девочек не имело. И здесь Перун был неизменно прав в одном. Времена были другие. И война шла на совершенно других условиях. Окажись она в оккупированной Москве в этой проклятой войне, была бы уже мертва, не единожды изнасилована и лишена любого шанса на будущее. Тогда все было иначе и человеческое достоинство за княгиней оставили, несмотря на всю тяжесть положения ее дома. Особенно тягостным, как и всегда, было ожидание. Ожидание всегда давалось Мокоши тяжелее всего.

Рассуждать об этом можно было бесконечно долго, как и шутить тоже. Раньше шутить о любой войне женщине казалось кощунственным, но на фоне всего, что она увидела и узнала теперь, та война и впрямь казалась детским лепетом. Теперь все было иначе. И теперь, чтобы одержать победу, они должны были одерживать маленькие победы каждый день. И сегодня тоже. А для этого им надлежало быть в доме коменданта.

Мальчишка, которого приставили удовлетворять их нужды, симпатичен Мокоши, так что она коротко улыбается ему, прежде, чем сесть в автомобиль. Женщина берет супруга за руку. Такой невинный и простой жест был для нее гораздо большим, чем многие могли бы себе представить. Это успокаивает и придает уверенности. Хотя женщина уже давно не ощущала никаких сомнений, примеряя на себя чужие роли. Роль разведчицы, казалось, намертво въелась в ее нутро и эта роль требовала хитрости и изворотливости – качеств, которые не были близки Мокоши, но которые она извлекала из себя всякий раз, когда требовала ситуация. Требовала она и теперь. А потому, в местную картину женщина вписывается едва ли не мгновенно. С прохладной любезностью воспринимает обходительность и подобострастное расположение присутствующих. Богиня еще на входе берет супруга под руку, зная, что ее близость позволит ему терпеть все это, не затрачивая большого количества усилий. Она здесь, она будет рядом, они со всем этим справятся. И не с таким справлялись.

- Благодарю, это подарок супруга, - отвечает женщина на чистейшем немецком жене кого-то из офицерского состава, когда та делает комплимент сразу шляпке и духам. Здесь все с пониманием относятся и к тому, как Мокошь одета и к тому, какой парфюм она носит. Теодор Витт мог позволить подобное жене. Не позволял. Но здесь об этом никто и никогда не узнает, разумеется. Женщина ослепительно улыбается, прислушиваясь к гулу собственных ощущений.

- Они меня ненавидят, - все так же ярко и ослепительно улыбаясь, произносит Мокошь тихо, так, чтобы слышал один только муж, но понимал, что это Мокошь не заботит. Ее много, кто не любил. Особенно женщины. Мужчины же, напротив, смотрят на супругу Теодора Витта, по меньшей мере, с интересом. И богиня знает, что учитывая ревность супруга, им стоило бы быть осторожнее и с брошенными взглядами, и, помилуйте боги, со сказанными фразами.

- Где комендант? Хочу пожать ему руку, - и они оба знают, что за этим крылось «хочу прикоснуться к нему, чтобы узнать все, что он скрывает».

Подпись автора

Мокоши здесь все претило. И было неприятно, тяжело, даже гнусно. Она смотрела по сторонам, видела этих людей, чувствовала, что они такое и хотела отвернуться, закрыть глаза, уткнуться супругу в плечо и сделать вид, что ее здесь вообще никогда не было.

Да, этот уродливый красный режим давно уже освободил женщин, дав им равные права и равные обязанности. Мокошь немало шутила на эту тему, потому что знала о правах женщин и их обязанностях не в разрезе книжек по истории, а в разрезе реальной исторической данности. Так что когда-то она имела удовольствие даже читать супругу вслух «Домострой» и хохотать так, что слуги пугались. Она же всегда имела столько свободы, сколько было достаточно для ее безопасности, и сколько одобрял Перун, а он всегда позволял ей намного больше, чем абсолютное большинство мужчин на Руси.

Но вот именно сейчас, вся такая свободная, с точки зрения современного общества, Мокошь, ощущала себя максимально некомфортно. Гораздо более некомфортно, чем когда должна была подобающе одеваться, выходить из терема только по необходимости, а оставшееся время сидеть в светлице и платочки вышивать.

Люди, которые здесь присутствовали, не видели в ней человека, не видели в ней женщину, способную иметь собственное мнение и собственные соображения. Чему она могла научить мужа и что посоветовать тому, кто без нее дослужился до высших чинов? Чем он мог у нее поинтересоваться? Чем она могла быть так важна, кроме своей прехорошенькой внешности и удачного замужества? Поразительно, как в этой продвинутой современности в ней видели гораздо меньше, чем лет шестьсот назад, когда она была княгиней, и никого даже близко не удивляло, что супруг мог прийти к ней за советом, спросить ее мнения, а смотреть на нее вообще нужно было с осторожностью, а лучше – опустить глаза.

Теперь все пялились вполне открыто. И если в женских взглядах Мокошь не находила ничего предосудительного, то мужские сегодня могли довести до плачевных итогов, которых им нужно было избегать любой ценой. Наверное, в этом и крылась причина, по которой женщина не отпускала руки супруга, тем самым давая понять, что смотреть может, кто угодно и как угодно, а она пришла сюда с ним, она его жена и никаких причин для открытой, или скрытой ревности у Перуна нет и быть не может. Никогда не было, на самом деле, но Мокошь отлично знала по себе, как сложно бывает, порой, контролировать свои чувства. Ведь ей чувство безотчетной и бессмысленной ревности было знакомо уже много тысяч лет.

- Плевать на них, - улыбнувшись, повторяет Мокошь, на ходу здороваясь с кем-то еще. Вряд ли под «плевать» они говорили об одних и тех же людях, но на самом деле, богине одинаково наплевать и на тех, и на других. Они были здесь для дела, женщина не забывала об этом ни на единое мгновение и на самом деле близость Перуна была базой для ее спокойствия и уверенности, так что все должно было быть, куда проще, чем обычно. Вряд ли им, конечно, удастся сходу отыскать и икону, и предателя, но, может быть, они смогут хотя бы найти какую-нибудь маленькую зацепку?

- Комендант, - Мокошь сдержанно улыбается одной из своих заученных улыбок и нехотя протягивает руку, которую немолодой мужчина слишком долго задерживает в своей, целуя. Женщина свободной ладонью все еще сжимает ладонь Перуна. Пожалуй, только это не дает ей открыто вздрогнуть, потому что хлынувшая информация не доставляет никакого удовольствия, как и ощущение отвратительной тошноты, подкатывающей к горлу. Мокошь с трудом удерживается от необходимости прямо-таки вырвать свою ладонь, но самообладание в отдельные моменты было ее сильной чертой. Она делает глубокий вдох и смотрит на Эльзу. На маленькую, напуганную, зажатую Эльзу. Мокошь уже видела таких женщин. Она знала их. Никогда не была такой сама, а потому, на контрасте, всегда узнавала таких из толпы. Кому-то помогала, кого-то никогда не видела больше.

- Фрау Рихтенгден, - женщина улыбается вполне искренне, а затем протягивает руку девочке, что та воспринимает с некоторым удивлением и недоверием, но все-таки касается ладони Мокоши. И боги свидетели, лучше бы ей было этого не делать, потому что женщина отчетливо чувствует, как у нее кружится голова и как близка она была к тому, чтобы лишиться чувств прямо сейчас. О, Владислава многое видела за эту войну, она много, где побывала, и от некоторых картин у нее сердце сжималось до сих пор, а некоторые она силилась выплакать неделями, по ночам, так, чтобы никто не слышал и не узнал. Но одно дело – видеть, слышать и знать, а совсем другое – чувствовать так, будто всю мерзость, произошедшую с этой девушкой, Мокошь испытывала на себе. Она сжимает ладонь Перуна сильнее, не боясь сделать ему больно, потому что ей бы не хватило на это физических сил. Но это единственное, что удерживает женщину от того, чтобы проклясть всех здесь присутствующих, а затем гордо удалиться, зная, что сделала все, что должна была.

- Супруг прав. Нас прекрасно разместили, но Вильнюса мы толком еще и не видели. Может быть, покажете нам его завтра, или на днях? – интересуется через силу, но как бы невзначай ложная Адельхайд, ставя в тупик сразу и фрау, и ее супруга. Оба мнутся, но затем Густав кивает и улыбается, как должно было радушному хозяину, а еще человеку, который боялся отказывать чинам, подобным тому, чью маску на себе носил теперь Перун.

- Обязательно покажет, фрау Витт. Завтра после полудня, - заявляет он, бросив взгляд на жену, а затем вновь переключив его на Мокошь. В этом согласии есть определенная степень напряжения, но женщина мигом сглаживает его, когда извлекает из кармана платья небольшой сверток и протягивает его Эльзе, - Наш подарок. С Днем Рождения, милая, - Мокошь улыбается, касается плеча девушки, а затем выходит на улицу вместе с супругом, благодарная за то, что он нашел удобный предлог, чтобы уйти отсюда.

В саду прохладнее, намного меньше людей и можно закурить. У женщины чуть трясутся руки, но она отлично справляется с тем, чтобы прикурить сигарету, прикрыть глаза и простоять так какое-то время даже после вопроса супруга.

- Весело, - заключает женщина таким тоном, что тут однозначно можно сделать вывод о том, насколько, - Как на похоронах. И именинница легко сойдет за покойницу, не находишь? – заметил ли Перун, что-то, или нет, Мокоши неизвестно. Но она все равно ему все расскажет, потому что Эльзу здесь оставлять было нельзя и потому что если бы убийство не претило натуре богини, она бы сама всадила в глотку Густава нож. Женщина делает глубокую затяжку, медленно выпускает дым и усилием воли заставляет себя успокоиться, скинув непреодолимое стремление к сарказму и колким фразам, которые были ее иголками в ответ на внешние обстоятельства. Перун-то точно ни в чем не был виноват. И Мокоши было даже немного стыдно.

- В 1928 году, - она улыбается, взглянув на супруга, - В Париже. На приеме у посла Великобритании, Уильяма Тиррелла, первого барона Тирелла. Красивый был вечер, - странно, но даже воспоминания о времени на чужбине, в эмиграции казались Мокоши нередко совсем не тяжелыми, не грустными, не болезненными. Нет, Франция на какое-то время стала им домом, и порой женщине казалось, что остается им до сих пор, потому что обрести новый дом в СССР ей было сложнее, чем ожидалось, когда они возвращались. Быть может, потому что в одном поступке Льва, в его истовой ненависти, Мокошь и по сей день, даже после его смерти, видела все лицо этого режима и этих людей.

- Потанцуем сегодня, - вновь улыбнувшись, Мокошь целует супруга в скулу и ласково гладит его по щеке, - И когда победим, - произносит она очень тихо, и даже губами не шевеля, чтобы никому не пришлось прочитать, а не услышать, - Целый день тогда танцевать будем.

Подпись автора

Мокошь видела разные семьи. Хотя богиней семейной жизни и детей у них всегда была и оставалась Лада, имеющая весьма четкие представления о том, какой семья должна была быть, покровительницей и защитницей женщин оставалась Мокошь. А потому, семьи она видела самые разные, женщин тоже самых разных, и порой ей приходилось наблюдать за совсем уж неприемлемыми случаями, после которых мужья подвергались ее гневу и жестокому наказанию. Потому что мужчина хоть и был главой семьи, обладал властью в этой семье, были и те, кто неизменно забывали, что власть влечет за собой большую ответственность за тех, над кем эта власть установлена, но прежде всего – за самого себя. И если мужчина не мог гнева своего сдержать, если поколачивал и жену, и детей, если дома считал себя царем и богом, запугивая тех, кто под его покровительством находился, не было никаких сомнений в том, что Мокошь рано или поздно это увидит, а как увидит, так сама научит хорошим манерам. Вот почему теперь ей сложно наблюдать за поведением Эльзы и ее затравленным взглядом, вот почему ей трудно было держать девушку за руку и делать вид, что все в порядке. Окажись они здесь в иное время и в иных обстоятельствах, Мокошь проявила бы свою божественную власть даже без страха раскрыть себя. Потому что комендант был из тех, кого учила одна лишь грубая сила. А в словах и прикосновениях Мокоши сила проклятия крылась недюжинная.

- Мы должны ей помочь, - тихо говорит богиня, супругу в глаза глядя и думая отчего-то снова о том, как ей повезло оказаться именно его женой, как сильно она его любила и как счастлива была все эти годы рядом с ним. Да, они проходили через бесконечное множество испытаний, часть из которых, казалось, грозилась сломить обоих. Порой, эти испытания были таковы, что у них никого, кроме них самих не оставалось и вокруг горели города, деревни, рушились империи и умирали люди. Они переживали вместе все. Шли через огонь, по земле, что проваливалась под ногами, воевали с врагами намного превосходящими их в силе, не боялись ни боли, ни смерти. Потому что были вместе. И иначе для Мокоши уже много тысяч лет, как попросту не могло быть. Она не представляла для себя иной жизни. Но что важнее – она не представляла для себя иной семьи. В то время, как ее собственная была полна любви, уважения, добра и милосердия, женщине сложно было представить, что были семьи, где царила совсем другая атмосфера, - Нельзя ее с ним оставлять. Это опасно для нее, - она говорит это очень тихо, но почти с мольбой. Подробности они, конечно же, обсудят намного позже, сейчас нельзя было, но Мокошь хотела обозначить супругу сразу же, что ей все это не нравится. И что она не станет мириться с тем, что происходило в этом доме, с тем, что делал этот человек.

Справедливости ради, следовало заметить, что комендант здесь был вовсе не один такой. Кого из этих людей не задень ладонью случайно – жжется, словно углей раскаленных насыпали. Конечно, Мокошь знала и знает, что за ужасы творили нацисты, знала, что у каждого из них было свое личное кладбище и лица, что должны приходить к ним в ночи в самых жестоких и непримиримых кошмарах. Было ли это так? Женщина хотела бы сказать, что было, но она не была настолько наивна, чтобы надеяться на это. Нет, ублюдки, которые так весело теперь проводили время, ни о чем не жалели. А единственное, о чем жалела сама богиня – о том, что она не может сейчас наказать всех, и вынуждена мириться с тем, что в выборе объекта для проклятия, ей придется быть избирательной.

Это было странно. Казалось бы, ей не должно было быть никакого дела до того, как много крови пролили эти люди. Потому что они проливали ее во имя язычников и пусть теми язычниками были скандинавы, это было уже, что-то после долгой власти монотеистического бога. Но на войне Мокошь перестала быть вдруг исключительно богиней своего пантеона. Она вдруг осознала себя, как богиню, ответственную за род человеческий в целом. И все, что творили ублюдки Третьего Рейха, претило ее натуре не потому что она была славянкой, не потому что они собирались захватить ее землю, не потому что Гитлер был выродком, которого следовало задушить в колыбели, а потому что все, что они делали, было бесчеловечно, преступно, омерзительно и недопустимо вне зависимости от принадлежности к божественному, или человеческому роду, вне зависимости от территориальной и национальной принадлежности, вне зависимости от политических, или социальных разногласий. Мокошь, как богиня, должна была уничтожить их, стереть их мерзость с лица земли просто за то, что они делали. Перед этим желанием отступали интересы пантеона, интересы возрождения культа, интересы возвращения себе прежней силы. Нет, если так станется, что славянской Верховной доведется поиметь достаточно сил, чтобы проклясть всю эту падаль, она вложится в это, не задумываясь ни единого мгновения. Потому что были преступления, которые нельзя прощать хоть богам, хоть людям.

Они возвращаются в дом, из которого уже доносятся звуки музыки. Мокошь любила танцевать. Любила балы, приемы, любила красивые наряды и драгоценности. Любила кружиться по паркету с Перуном и не думать ни о чем больше. Ей было хорошо с ним. И теперь, когда он приглашает ее на танец, а она вкладывает свою руку в его, Мокоши вдруг становится хорошо тоже. Хотя бы на время, которое она может отвлечься от тягот этого места, от историй, которые она, может быть, вообще не хотела бы знать.

Женщина гонит от себя неуместное чувство стыда, говоря себе, что они оба сделали достаточно, чтобы все это остановить, они не виделись несколько лет, они имеют право на возможность хотя бы короткого счастья. Здесь, в их танце, весь мир вокруг переставал существовать. Не было ни войны, ни крови, ни грязи, ни ненависти, ни боли. Здесь, в их танце, для Мокоши исчезали тягостные воспоминания и ужас от всего, что она успела увидеть и еще может увидеть в будущем. Здесь была только она сама и Перун, и женщина благодарна была за эти мгновения. За саму эту возможность побыть с ним – в танце, или без. В конце концов, неизменная правда заключалась в том, что все, кто находился в этом помещении, рано или поздно, но все-таки сойдут в могилы, расплатившись за свои преступления. А они с Перуном останутся навечно. И вечность была лучшим доказательством того, что они смогут победить даже самого жестокого из местных выродков.

- О, обиды, нанесенные моим туфлям, я бы тебе никогда не простила, - смеется она в ответ на замечание мужа, отлично зная, впрочем, что танцует он более, чем сносно. В конце концов, это она ему объясняла, как важно научиться танцевать для бала у Волконских, какой красивый танец мазурка и как важно выучить полонез, чтобы открывать балы. Кажется, одно время супруг даже проникся. Да-да, точно проникся, особенно вот в это свое веселое и праздное гусарское прошлое! – Но ты танцуешь так же чудесно, как когда дамы на балу шушукались о твоих талантах и сообщали мне о своей зависти, - зависть их, впрочем, больше отношения имела к браку Мокоши в целом, потому что немногие могли похвастаться и такой любовью, и таким взаимопониманием в высшем обществе, где браки редко заключались по любви.

- Герр Плагге, - повторяет женщина за супругом, глядя несколько растерянно, потому что она сегодня не желала больше никаких новых знакомств и потому что рассчитывала, что им вскоре вообще доведется отсюда уйти. Свое уважение они выказали, комендант был доволен, потанцевали, а пить Мокошь в этом доме ничего не собиралась, равно как и есть, следуя законам гостеприимства. Тот, кто разделил пищу с хозяевами, не мог причинить им вреда. А богиня явственно собиралась это сделать.

Мужчина целует ее руку и Мокошь ощущает нечто странное. Нечто, что выдавало в этом незнакомце совсем не того, кем он пытался казаться. Богиня чуть хмурится, смотрит на мужа, но затем все-таки улыбается, чтобы ничем не выдать своего недоумения и растерянности. Что это было? Кем был этот человек? Играй богиня на другой стороне, назвала бы его предателем, а сейчас никак не могла понять,  в чем дело и как лучше обозначить то, что она ощущала. Но Мокошь старается не зацикливаться на этом. Она позволяет супругу спокойно поговорить с их новым знакомым, ничуть не торопясь и никак не выказывая своего нетерпения.

Внимание отвлекает именинный пирог с зажженными на нем свечами, который встречают с особым оживлением. В такие моменты может показаться, что Эльза – счастливая жена, о которой так заботится и которую так любит муж, но Мокошь знает, нутром чувствует, что это лживо. Она оставляет супруга и подходит ближе к девушке, наблюдая за тем, как та задумывается над желанием, а лишь затем счастливо улыбается и задувает свечи. Что ж, если она загадала страшную смерть коменданту и всем, кто был причастен к ее боли и страданиям, Мокошь могла обещать, что это ее желание исполнится уже совсем скоро.

Подпись автора

Желание уехать домой в Мокоши почти непреодолимо и только то, что они здесь не просто так, а у них было дело, останавливает женщину от решительных шагов в сторону выхода. Она отказывается от предложенного пирога, ссылаясь на то, что бережет фигуру, а затем счастливо улыбается мужу, как если бы праздник и впрямь ее радовал, как и все, что происходит вокруг. Сохранять выражение лица, которое от нее ожидают и вести себя подобающим образом, женщина умеет. И пусть это не доставляет ей никакого удовольствия, а даже больше того – доставляет явственное неудобство, Мокошь давно уже узнала, что такое быть шпионкой и продолжать свою деятельность даже при супруге, ей не особенно сложно. В конце концов, он понимал ее, как никто, даже в контексте неизменного желания убраться отсюда поскорее и больше не пачкаться в этой человеческой мерзости, в этой отвратительной грязи.

- Я буду счастлива поехать домой, - все так же улыбаясь, тихо заявляет женщина, заботясь о том, чтобы ее расслышал только супруг. А, впрочем, какая разница? Если кто-то вдруг решит, что пара супругов хочет провести время только вдвоем, в этом тоже не находилось ничего предосудительного, или постыдного. К тому же, так оно и было. В этом городе Мокошь желала быть только рядом с Перуном и ни с кем больше. И ей невероятно сложно было мириться с тем, что сейчас это было не просто невозможно, а еще неизменно вызвало бы какие-то подозрения. Вздор, да и только! Она была женой Перуна уже пять тысяч лет, а они вынуждены были скрываться, шептаться и оправдываться, как если бы были подростками на тайном свидании. Но еще они были древними языческими богами, а терпели здесь эту гниль и падаль, не имея возможности уничтожить ее одним взмахом руки, как непременно было бы раньше. И это тоже бесконечно раздражало Мокошь, заставляя ее чувствовать собственное бессилие, от которого в буквальном смысле хотелось выть.

Но все свои порывы женщина держит при себе. Она мило улыбается, пока они прощаются, она еще раз поздравляет Эльзу с ее праздником, она выходит на улицу с самым любезным выражением лица. Никто не вставал у них на пути и не задавал вопросов. Витт был идеальной фигурой для прикрытия и, кажется, только сейчас Мокошь и начала понимать, насколько, раз уж никому и в голову не пришло пытаться им препятствовать, делать замечания, или подозрительно коситься. Нет, чета двух безупречных арийцев здесь вызывала глубокое чувство уважения, почтения и благоговения. От этого почему-то становилось мерзко и Мокоши приходилось напоминать себе, что она – не Адельхайд Витт, даже не близка к оной, а стало быть, всерьез примерять на себя эту личину, не было никакой нужды. В том числе, чтобы не мучиться угрызениями совести за все происходящее и за то, что иначе было попросту нельзя.

Мокошь отчетливо понимает, что Витты – весьма высокопоставленная чета нацистских выродков. Она осознает, что Теодор – вовсе не пешка, не пушечное мясо, которого здесь было предостаточно, и которое вряд ли кто-то будет думать щадить, или спасать. У нее нет вопросов об этом человеке, как и о его роли в истории. Потому что и человек, и роль здесь были, как на ладони, пожалуй, и предписываемые ему функции и задачи в дальнейшем были лишь последовательным продолжением. У Мокоши есть вопросы только к фрау Витт. К той, что отнюдь не сразу бросила мужа и сбежала от него. К той, что какое-то время была с ним рядом и видела, каким чудовищем он становится. Как она жила с этим? Как она это пережила? Как она смирялась столько времени? Возможно ли держать за руку человека, который этой самой рукой приговорил к смерти многих людей, а вероятнее всего, еще и сам приводил приговор в исполнение? О, можно было сколько угодно говорить, что Мокошь тоже держала за руку мужчину, который собственноручно отобрал жизни у тысяч людей, но она легко могла бы ответить на все вопросы, которые сама хотела бы задать Адельхайд. Власть Перуна позволяла ему судить и осуждать на смерть. Воплощенная в нем справедливость давала ему право сеять смерть, когда он считал это необходимым. Он бился за правое дело. А еще, Мокошь ни разу в жизни не видела, чтобы он приносил человеческую жизнь в жертву без какой-либо причины, просто потому что ему так пожелалось. Перун был справедлив и мудр. Она гордилась им. Она его любила. Гордилась ли когда-нибудь Теодором Адельхайд? Сбежала ли она от мужа, поняв, что он стал чудовищем? Была они она счастлива с другим? И как она жила с отчетливым пониманием того, что тот, кто до сих пор числится ее супругом, творит чудовищные и непростительные вещи?

Об этом Мокошь думает всю дорогу до дома и мысли ее мрачны. Она рада, когда они могут, наконец, оказаться наедине, а за задернутыми шторами и закрытыми дверьми можно принять свой собственный облик, вспомнив самой и напомнив мужу, кто она есть. Кто они есть. Потому что этот чертов ужин, казалось, силился отобрать у них возможность не забывать об этом ни одной минуты, даже в тылу врага.

Мокошь молчит на утверждение мужа о том, что все происходящее – сущий кошмар. Наверное, с точки зрения нормального человека, так оно и было, но сама богиня слишком много времени провела в этих шпионских играх, чтобы удивляться хоть чему-то. Она видела, слышала, знала и не такое. На фоне всего этого, в доме коменданта, с точки зрения Мокоши, не произошло ровным счетом ничего. Ей было жаль Эльзу, как богине-защитнице женщин ей было горько за Эльзу, но это было не единичным случаем. И это не было тем, что могло по-настоящему ввергнуть Мокошь в ужас. Больше нет.

- Он ее бьет, насилует и унижает, - тихо произносит женщина, снимая с себя сначала шляпку, а затем серьги. Она четко знала, что они должны помочь Эльзе и намеревалась это сделать, но как – вопрос все еще оставался открытым. Во-первых, жертвы слишком часто держались за своих обидчиков, и это могло стать реальной проблемой. Во-вторых, вывезти ее с собой они не могли. Что бы делала дочь и жена немецкого офицера на территории врага? Да и им с Перуном вряд ли пришлись бы по вкусу последствия такого решения, - Мы избавим ее от ублюдка-мужа, когда я прокляну его, но этого все еще недостаточно, - потому что нужно было сделать, что-то, чтобы Эльза была свободна не только в физическом смысле, но и в своем разуме, сознании и восприятии. Ведь если она потеряет мужа, но останется на месте, ничего хорошего ей по-прежнему ждать не придется, - Нужно узнать, есть ли у нее родственники в какой-нибудь немецкой глубинке. Или что-то вроде того. Взять с собой мы ее не можем – ни в жизнь не объяснимся. Разве что, вести ее в Клены? – предположение возникает как-то неожиданно и Мокошь обдумывает его какое-то время. Захочет ли сама девчонка жить в деревне, пусть в мире и покое, но все-таки чужая и чуждая этому месту и этим людям? Захочет ли она вообще бежать? Не лучше ли будет оставить ее в знакомой ей среде обитания, давая шанс на будущее среди близкой ей культуры и национальных особенностей? Впрочем, неизвестно было, что станет с Германией, когда они победят. Будет ли тогда вообще какая-нибудь Германия? А если и будет, то насколько безопасно это будет для мирного населения? И наконец, должна ли вообще Мокошь волноваться об этом? Избавить девочку от мужа-тирана – да, это они легко устроят, но едва ли им надлежало брать на себя ответственность за ее дальнейшее будущее. Хотя бы потому что это не было справедливо ко всем остальным. Ко всем, о ком Мокошь не смогла позаботиться, даже будучи Пряхой Судеб.

- Чудовищная история вышла в Полоцке, - подтверждает Мокошь, вновь чувствуя, как что-то в груди вдруг сжимается, даже спустя столько лет. Тогда она тоже не смогла исполнить свой долг, как богиня, как женщина, как та, что должна была позаботиться о матери и ее детях. За это Мокошь по сей день испытывала стыд и чувство вины. Но в отношении Эльзы такого не было. Или, во всяком случае, не так остро. Не в последнюю очередь, потому что времена были другие, и обстоятельства были другие тоже. И если Полоцк остался в груди Мокоши зияющей дырой даже спустя тысячелетия, то больше она ничего подобного себе никогда не позволяла. И теперь не позволит тоже. Это слишком дорого обходилось Мокоши и слишком больно по ней било.

- Но здесь не Полоцк, - тихо заключает она, а затем подходит к супругу, обнимает его за шею и целует в скулу, - Здесь не Полоцк и никакого Полоцка больше никогда не повторится, - говорит богиня уверенно и твердо, имея в виду, в первую очередь, их ссору и дальнейшую размолвку, которая грозилась натворить бед куда больше, чем Владимир. Они тогда еще не знали точно, что им нужно ему больше времени уделять, как нерадивому ребенку, а не конфликтам друг с другом. Впрочем, кажется, шанса с вымеском все равно никакого не было. С самого начала. И они бы все равно пришли к известному итогу.

- Витт – очень важная личность. Плагге – предатель. Плагге боится Витта и не ждет от него ничего хорошего, - выдает Мокошь на одном дыхании, поворачивается к супругу спиной и убирает волосы, молчаливо ожидая, пока он поможет ей с платьем, - Этот человек подходит к какой-то грани, Перун. Он словно террорист-смертник за шаг от священной жертвы, в которую свято верит, - она морщится, явственно выражая, насколько это не по душе, - А значит, он может быть опасен для тебя. Прошу, будь осторожен завтра, - она спускает платье с плеч, поворачивается к мужу, придерживая наряд, затем целует Перуна в губы и только после идет в спальню, где меняет платье на халат, прежде чем отправиться в ванную с тем, чтобы смыть с лица тушь и помаду.

Мокошь застает супруга на кухне, где он уже успел заварить чай и на несколько мгновений можно представить, будто бы и не было тут никакой войны, а были только они двое в их квартире в Москве, далекие от любых потрясений и тревог. Да, их усадьба под Москвой нравилась им больше, а усадьба в Знаменском переулке до сих пор вызывала щемящее чувство в груди, особенно после того, как там разместилась так называемая «Коммунистическая академия», но Мокошь изо всех сил старалась не цепляться за прошлое. Потому что в противном случае она бы, наверное, уже давно сошла с ума. И потому, их квартира нравилась ей тоже. Ушло время на то, чтобы сделать ее их домом, но светлое и просторное помещение было почти легко наполнить теплом и уютом, чем женщина занималась какое-то время, прежде чем впервые после прогулки позвала супруга не «в нашу новую квартиру», а «домой».

- Я думаю, что Плагге – вовсе не плохой человек, Перун, - садясь за стол, говорит женщина, - Но он не знает, что ты – лучший из них. А потому, он может попытаться в порыве отчаяния навредить тебе, приняв тебя за Витта, - к чему они и стремились, привычно, но, пожалуй, не в этом случае, - Как бы там ни было, не будь к нему слишком строг, но сделай все, чтобы быть в безопасности. Я не потеряю тебя из-за этой нашей авантюры. Ни из-за какой не потеряю.

Подпись автора

Мокошь бледная, как смерть. Усидеть на месте не может, расхаживает по пустой квартире из стороны в сторону, но затем раздраженно одергивает себя, найдя это занятие совершенно бессмысленным. Она снова садится за стол, но затем снова ловит себя на том, что мечется из стороны в сторону, не в силах справиться с волнением и острой тревогой. На дворе уже вечер, вот-вот должен вернуться Перун, и женщина с одной стороны жаждет, чтобы это поскорее случилось, но с другой, не знает, что ему сказать и как надлежит вести себя, учитывая все сложившиеся обстоятельства. Вот почему, когда хлопает дверь в квартиру, женщина вздрагивает. Ей нет нужды ничего придумывать, лгать и изворачиваться. Перуну она, конечно же, может рассказать все, что угодно. В том числе то, что она, кажется, все испортила, и им нужно убираться отсюда, пока они еще живы. Признаться, будь Мокошь здесь одна, она бы вообще уже была далеко, но еще, будь она здесь одна, этого бы всего не случилось. Просто когда рядом был Перун, женщина как-то интуитивно больше полагалась на него, чем на себя. Это никак ее не оправдывало, потому что расслабляться и действовать по наитию только потому что рядом супруг, это инфантильно и нелепо. Впрочем, собиралась ли Мокошь вообще оправдываться? Вовсе нет. Она без труда признавала собственные ошибки. Как и то, что им, вероятно, больше нельзя здесь оставаться. Из-за нее.

Конечно, богиня безмерно рада видеть супруга целым, живым и невредимым. Никакого доверия к тому месту, куда он поехал, равно, как и к Плагге у нее не было. Конечно, она предупреждала мужа о возможной опасности, но иногда нужно нечто большее, чем просто предупреждение и Мокошь жалела, что не может поехать с ним. Ей следовало поехать. Возможно, тогда, они не оказались бы теперь в такой ситуации.

Женщина нервно улыбается заявлению мужа, отлично зная, что начало девятнадцатого века он вспоминал с теплотой. И это было несложно, потому что все самые трагические события первой половины века они встретили далеко от Санкт-Петербурга, а значит, не были к ним причастны и донесшиеся сведения омрачили их бытие не так сильно, как бытие тех, кто был в эпицентре всего, что случилось позднее. Да, Мокошь была согласна с тем, что то время было для них более подходящим и менее трудным. И если бы ей кто-то предложил оказаться в 1812 сегодня, она бы охотно приняла это предложение, отправившись в одну из их усадеб, чтобы жить в ней спокойно, мирно и тревожиться только о том, чтобы муж вновь не засобирался на какую-нибудь войну.

Но они были не в 1812. У них больше не было усадеб. Они оказались в чертовски сложной ситуации в чужих краях и Мокоши это не нравилось. Она крепко обнимает мужа, утыкаясь ему в плечо. Холод смерти пробирал до самых костей, в тепле объятий супруга женщину ощутимо трясет и она ничего больше не пытается сделать с этой дрожью.

- Я его убила, - она поднимает испуганные голубые глаза на мужа, сглатывает ком в горле, но все равно не может сдержать слез, не только потому что убивать было чертовски страшно, но еще и потому что это претило всему ее нутру. Разумеется, Мокошь брала на себя кровь смертного не впервые. Времена бывали разные. Но те, кого она убила собственными руками, женщина могла бы посчитать по пальцам одной ладони за все тысячелетия их жизни. А теперь она смотрела на свои руки и видела на них кровь, хотя крови на них никакой не было. И это заставляло Мокошь сотрясаться в рыданиях, уткнувшись в шею мужа, - Я его убила. Я убила коменданта.

Мокошь любит поспать, а потому она, привычно, всегда встает намного позже супруга. Особенно в Москве. И если бы кто-то спросил ее, чего ей не хватает на войне больше всего, она бы ответила без зазрения совести, что возможности хорошенько выспаться. Вот почему сегодня она упорно остается в кровати и встает лишь за пять минут до Перуна. Постель здесь мягкая и теплая, подушки такие удобные, а в близость супруга до сих пор не верится до конца и тем приятнее возможность чувствовать его рядом и знать, что у них есть минуты на то, чтобы вот так просто поваляться в постели. Но у него сегодня дела, а Мокошь должна была отправиться с женой коменданта осматривать город, для чего за ней обещали прислать машину к одиннадцати. До этого времени было еще два с лишним часа и Род свидетель, если бы Перун никуда не торопился, она бы уговорила его никуда не вставать до десяти тридцати уж точно. Но теперь она поднимается первой, умывается, чистит зубы и идет готовить завтрак. О кулинарных навыках Мокоши ходили анекдоты и ходили они совсем не зря, но для супруга она старается так, что умудряется даже ничего не спалить, что было почти так же бесценно, как и то, что он соглашается есть то, что она приготовила.

- Сейчас бы тех чудных французских пирожных, которые мы ели в «Ladurée» в Париже и кофе покрепче, - она задумчиво и мечтательно улыбается, стараясь не думать о том, что вряд ли в Париже сейчас, кто-то ест эти пирожные, а старейшая кондитерская вряд ли их до сих пор изготавливает, равно как и кто-нибудь другой. Война изменила этот мир. Изменила так, как и представить было страшно. Во время революции Мокоши казалось, что мир рухнул, что хуже уже быть не может, что если они переживут это – переживут, что угодно. И это было правдиво. Кроме той части про «хуже уже быть не может». Хуже может быть всегда.

Она провожает супруга, беря с него обещание, что он будет так осторожен, как возможно. Высокий чин Теодора Витта, безусловно, способствовал большей безопасности, но все равно не безусловной. А с Плагге вообще ничего не было ясно, и Мокошь опасалась за мужа. Опасалась и хотела бы, чтобы он вообще никуда не ехал, но об этом она просить не могла. В том числе потому что это попросту обрушило бы их легенду.

Чтобы отвлечься от дурных мыслей, женщина сразу же после ухода Перуна начинает собираться, заведомо зная, что если увлечься, уйти на это может очень много времени. Так и выходит. К одиннадцати она едва поспевает, а когда выходит, машина с водителем уже стоит, и ее терпеливо ожидают. Конечно, ожидают. Супруге Теодора Витта в здравом уме никто не решится высказывать недовольства, или претензии. В некотором смысле это было весьма удобно. И ничуть не смущало Мокошь, как не смущало ее подобострастие и извечное стремление услужить. Она ведь была супругой Верховного Бога, они с Перуном так много десятков лет провели в Яви, будучи почти всегда на местах исключительно высоких. Соответствующее обращение и должный пиетет были для нее привычны и обыденны. Тем лучше. Проще было вживаться в роль и делать вид, что все так, как должно быть.

До дома коменданта добираются меньше, чем за полчаса. Мокошь задумчиво перебирает пальцами жемчужины на своем браслете, размышляя о том, что они на самом деле могли бы здесь посмотреть и увидеть. Впрочем, это-то, как раз, кажется, и не было ее задачей. И даже целью не было. В конце концов, все, что было нужно богине, она могла бы найти и увидеть самостоятельно.

Заходить Мокошь не торопится. Автомобиль стоит на подъездной дороге и хорошо виден из дома. Вне всяких сомнений, Эльза должна была выйти с минуты на минуту. Женщина терпеливо ожидает. Они никуда не торопятся, она в добром расположении духа, а потому, задержка вовсе не кажется критичной, равно как не кажется и поводом предполагать некое неуважение к фрау Витт. Но проходит вот уже полчаса, а дело никак не движется. Водитель порывается зайти внутрь и все узнать, но Мокошь останавливает его коротким жестом и направляется в дом сама. Она заведомо понимает, что происходит, что-то дурное, одно только потому что ее никто не встречает. Впрочем, крики и причитания становятся ее предположению достойным подтверждением.

Богиня и хотела бы уйти, ведь именно этого требовали от нее правила хорошего тона – не присутствовать при ссоре супругов. Да только божественное нутро, возмущенное звуками ударов и криками молодой женщины, не дает ей этого сделать. А потому, она решительно направляется в комнату, что еще вчера была полна гостей, чтобы застать картину, от которой губы искажаются в гримасе отвращения. Комендант замечает ее отнюдь не сразу, но зато сразу начинает оправдываться и изображать из себя приветливого и гостеприимного хозяина. Кажется, он даже предлагает ей чай.

- Не трудитесь, герр Рихтендгден,- холодно отзывается Мокошь, уже готовая к тому, чтобы реализовать задуманное проклятие, когда происходит то, чего она никак не ожидала, потому что прежде жертвы насилия крайне редко восставали против жестокости и несправедливости. Но сейчас в руках Эльзы неведомо откуда берется отнюдь не столовый и очень остро заточенный нож. Мокошь вскидывает руку, намереваясь остановить ее, потому что с ублюдком и без того было бы покончено, но не успевает ничего сделать, когда девушка всаживает нож куда-то в брюхо своего мужа. Странно, но вопля боли не следует. Наступает гробовая тишина, в которую комендант не может осознать сути происходящего и растерянно смотрит то на Мокошь, то на свою жену. Он прикладывает руки к своему животу, кровь пачкает ладони. Эльза вытаскивает оружие из раны, а мужчина удивительно тихо садится на диван. Он пытается бормотать, что-то, но Мокошь не различает, что именно. Зато она отчетливо понимает, что если оставить мужчину в живых, то его жену ничего хорошего ждать не будет. А быть может, и супругу Теодора Витта тоже. Вот почему Мокошь вытаскивает холодное лезвие из рук трясущейся Эльзы и, почти не глядя, вновь всаживает его в коменданта. Тот как-то неестественно дергается и заваливается на спину. Мокошь извлекает оружие из раны, растерянно смотрит на свои руки, а затем на испуганную девчонку, молчаливо заливающуюся слезами.

- Тихо, - в полголоса произносит Мокошь, - Осматривает Эльзу, а затем и саму себя, убеждаясь, что ей удалось не запачкаться в крови, - Где ванная? – им везет и ванная оказывается в конце коридора. По дороге им не встречаются ни слуги, ни водитель, так что богиня тащит девчонку к раковине, тщательно умывает ее, еще раз убеждается, что кровью она запачкала только руки, ждет, пока Эльза перестанет рыдать. Для этого приходится объяснить ей, что от их поведения в следующие несколько часов, будет зависеть ее судьба и судьба Адельхайд Витт. А еще применить немного магии для ее отрезвления. Потому что с паникующей девушкой каши не сваришь.

На улицу они выходят двумя смеющимися и довольными женщинами, ничуть не похожими на убийц. Эльза громко желает мужу продуктивного рабочего дня, обещает вернуться к восьми вечера, а в машину они садятся за какими-то увлекательными разговорами о тканях и фасонах. Водитель улыбается, видя их такими, очевидно, сочувствующий фрау Рихтендгден и редко видящий ее такой. Он же и выбирает теперь маршрут, твердо осведомленный, что женщины желают осмотреть местные достопримечательности, поужинать в ресторане, а затем вернуться домой.

Они проводят целый день в осмотре достопримечательностей и, кажется, за это время Мокоши удается убедить Эльзу в том, что она ни в чем не виновата и ей нужно будет утверждать это и на предстоящих допросах тоже. Конечно, убийство коменданта не оставят без внимания и, конечно, учитывая обстоятельства, подозрения падут и на жену ублюдка, и скорее всего, на Адельхайд тоже, если только водитель, видевший, как она заходит в дом, не станет молчать.

Слова Мокоши становятся пророческими. Когда они возвращаются, дом уже полон людей. Эльза удивительным образом демонстрирует свое недоумение, а когда ей сообщают о том, что супруг ее при смерти после двух ранений, она так удачно лишается чувств, что допрос ее откладывается. Это хорошо, потому что Адельхайд легко озвучивает заранее заготовленную и множество раз за день отрепетированную версию. Да, герр Рихтендгден был здесь, живой и здоровый, да, они с Эльзой целый день провели в осмотре города, это охотно подтвердит водитель, нет, фрау Витт не видела никого подозрительного за день и, конечно, она окажет любое содействие следствию. Но только содействие. Ведь принуждать ее никто не смеет, как и прямо в чем-то обвинять. Кому бы пришла в голову такая глупость в отношении супруги самого Теодора Витта?

Мокоши позволяют посидеть рядом с Эльзой и попоить ее чаем, щедро сдобренным магией, отчего девушка вновь успокаивается и вскоре засыпает. Адельхайд обещает зайти завтра, выражает надежду на то, что преступника непременно найдут, упуская всего одну важную для себя, для них обеих деталь: она нигде не видела накрытого тела. И даже в гостиной, где они его оставили, Густава не было. А еще в гостиной вовсе не пахло смертью, как нередко бывало. Впрочем, последнее легко можно было списать на жестокое военное время, в которое смерть одного вообще переставала пахнуть. Но как бы там ни было, а для Мокоши осталась недоступной простая истина. Комендант был в коме, но все еще жив. А значит, они с Эльзой находились в смертельной опасности.

Подпись автора

Если бы Мокошь была в состоянии сейчас здраво вести беседу, она бы сказала мужу, непременно сказала бы, что он делает, все правильно. Что как бы они ни рисковали, и о каких бы людях ни шла речь, никто не заслуживает страшной, жестокой и безнравственной смерти в газовой ли камере, на расстреле ли, или в любой иной форме. Кто-то сказал бы, что смерть вообще не бывает нравственной, что смерть это априори кровь, боль и скорбь, но Мокошь никогда бы с этим не согласилась. Умереть достойно и сохранив достоинство, умереть в окружении семьи и детей, на поле брани, сражаясь за то, во что ты веришь, умереть за свои убеждения и за будущее земли и народа, которые тебе дороги – все это совсем другая смерть. Не та, которой стоило бояться, но и не та, которая была теперь предложена миллионам людей только потому что они принадлежали одной народности. Забыла ли Мокошь, как насаждали веру чужого бога ее народу? Нет. Забыла ли она, как кровавая поступь этого бога прошлась по ее землям? Никогда. Но в том была причина не любить и конфликтовать с самим тем богом, который это допустил. Женщина никогда ничего подобного не желала ни женщинам, ни мужчинам, ни старикам, ни безвинным детям. И в том, что супруг ее был того же мнения, в том, что совесть его не позволяла ему оставить тысячи людей на смерть, Мокошь не находила причин для непонимания, или осуждения. Напротив, она гордилась Перуном и желала бы оказать все возможное содействие в том, что он собирался сделать. Вот только сейчас она пока не могла ему об этом сказать, покуда захлебывалась в слезах, не то от чувства вины за свершенное, не то от собственной глупости, не то от осознания весьма вероятных негативных последствий, от которых им надлежало бы укрыться в ближайшее время.

Мокошь не сразу слышит и слушает слова Перуна, потому что сейчас ей надо поплакать и сбросить, тем самым, накопившееся напряжение. За последние годы у нее вообще никогда не было такой возможности, потому что если бы она рыдала по каждому мало-мальски значимому поводу, она бы непременно уже оказалась, где-нибудь вздернутой на стене, расстрелянной, или что-нибудь и того хуже. Думать головой прежде, чем включать эмоции, не сказать, чтобы было очень легко, но в ее образе жизни и избранном собственноручно занятии – необходимо. Но теперь Перун был рядом, как и всегда, брал на себя часть ответственность, а значит, Мокошь могла дать себе немного расслабиться, в том числе, в части собственных эмоций и чувств, которые захлестывали ее целиком всякий раз, когда случалось, что-то из рук вон плохое, или непредсказуемое.

Она сжимает ладони мужа чуть трясущимися своими руками. Нет, на них больше нет теплой крови коменданта, а все тепло исходит только от рук самого Перуна, но Мокоши упрямо и глупо мнится совсем другое. Лишь мнится, ведь на самом деле она тщательно отмыла себя от любого указания на факт своего участия в этом преступлении. Хотя если обвинят Эльзу, богиня все возьмет на себя просто потому что она отчетливо понимает, что даже если ее расстреляют теперь – вернется. У несчастной немецкой девчонки такой возможности не будет, а вечность в Нави Мокошь обещать ей не может. Раньше могла бы – теперь нет.

Женщине приходится приложить весьма значительные усилия, чтобы начать слышать, что угодно, кроме шума крови в собственных ушах и всхлипов, перемежающихся с откровенными рыданиями. Мокошь плакала из-за убийства Рихтенгдена, или все-таки речь шла о чем-то большем? Обо всем, что они уже пережили и еще переживут в этом диком, жестоком и кровавом времени, каждое мгновение которого отдавалось болью в душе и сердце? До встречи с Перуном женщине упрямо казалось, что и душа ее, и сердце одинаково сильно онемели, больше никакой боли она ощутить не сможет, но вот супруг был здесь и Мокошь поняла, что все еще умеет чувствовать, несмотря ни на что. Ей больно. Ей страшно. Ей горько. И от того, что каждая упавшая ее слеза теперь не расцветает рябиновым цветом – тоже.

- Я не знаю, точно, или нет, - и ей пришлось потратить не меньше пяти минут долгих раздумий, чтобы понять, что вообще Перун спрашивает и не издевается ли он над нею часом, ведь если да, то это было очень жестоко, а он никогда не был к ней жесток! – Почему ты спрашиваешь? – спрашивает она сама за мгновение до того, как осознает, что на этот вопрос супруг уже дал ответ. Сознание, наконец, начинает полностью возвращаться к женщине и она силится вспомнить, видела ли тело коменданта, и что вообще происходило на месте в последние несколько минут, что она была в доме. Эльза лишилась сознания, много людей. Кажется, кто-то говорил, что комендант мертв. Или такого вовсе не было и она сама это додумала? Женщина хмурится, но слезы все еще льются по щекам. Она несколько раз всхлипывает и с подозрением смотрит на мужа, - Не умер? – растерянно спрашивает Мокошь супруга, а затем скрещивает руки на груди и старается вспомнить мгновения сразу после ранения.

- Его ранила Эльза… Она точно его не убила и я решила, что так нельзя оставлять, это очень опасно. Я точно воткнула нож ему куда-то в грудь. Какова вероятность, что после такого он остался бы в живых? – недоумевает женщина, глядя на мужа с еще большей растерянностью, чем прежде. Мозг судорожно силится припомнить каждое мгновение, но пока Мокоши кажется, что она не могла ошибиться. Нет-нет, комендант почти наверняка мертв. Но кажется ей это лишь от того, что она никогда не соприкасалась с людскими ранениями напрямую, не убивала смертных, а потому и не особенно понимала, что может привести к их смерти, а что нет. Раны Перуна, или Яровита – это другое дело, сравнивать было нельзя, они ведь не были смертными. Так что теперь женщина никак не могла взять в толк, на самом ли деле она убила коменданта, или нет. Но Перун говорил, что нет, а он вряд ли стал бы шутить с нею такие шутки.

- Да, представляет угрозу, - соглашается Мокошь, этот факт уж точно понимая до крайности отчетливо. Он знает, что это сделали они с Эльзой, он не станет молчать, даже если сейчас молчит. Женщина понимает, что имеет в виду супруг, знает, что это необходимо, но все равно бледнеет у него на глазах и сглатывает ком в горле. Если она его не убила, им все равно придется это сделать. И пусть Перун не обвинял ее в произошедшем, хватало и того, что Мокошь сама себя обвиняла. Почему-то во всем этом бесконечном кошмаре повсеместных смертей и убийств, убить кого-то собственными руками казалось женщине непозволительным.

- Я с тобой, - только одними губами произносит Мокошь, потому что ей кажется непозволительным и несправедливым тот факт, что муж может быть вынужден заканчивает это чудовищное дело вместо нее и за нее. По-хорошему ей бы взять нить коменданта и разорвать ее на куски, да только стоил ли он траты ее сил? Их итак сейчас было немного, а война все еще не закончилась и они с мужем все еще были в опасности.

Мокошь благодарна мужу за поддержку. На самом деле, для нее сейчас нет ничего важнее и нужнее этой поддержки, потому что если бы Перун стал обвинять ее в случившемся, богиня вряд ли смогла бы с этим справиться. Вот только это было вовсе не про Перуна. Он всегда поддерживал и защищал ее, об ином и речи не могло идти, даже когда они не были друг с другом согласны в чем-то. А потому, ему Мокошь все рассказывала, не таясь, ему она не лгала и его она никогда не боялась. И все же, смотреть в глаза Перуну сложно, стыдно даже, пожалуй, но Мокошь смотрит. Потому что только в этих глазах она всегда обретала мир и спокойствие. Даже в самые тяжелые и отчаянные времена, - Спасибо тебе, - одними губами произносит женщина, выражая этими словами все, что она теперь чувствовала: не только глубокую и искреннюю благодарность, но и бесконечную любовь, нежность, преданность и самому Перуну, и всему, что она оба делали.

- Дашь мне пять минут? – ей нужно привести себя в порядок, чтобы никому и в голову не пришло, что у Адельхайд, что-то случилось, или было не так. Нет-нет, все в полном порядке. Она в полном порядке. И через пять минут женщина демонстрирует это недвусмысленно, ведь даже глаза ее больше ничуть не красные от слез. Женщина не всхлипывает более, берет супруга под руку и вскоре они садятся в автомобиль. От мысли о том, зачем они едут в больницу, ей становится не по себе, но это необходимо. Она знает, что необходимо. Они  оба это знают.

Подпись автора

Мокоши стоит больших усилий держать себя в руках теперь, но присутствие Перуна этому очень способствует. Ей всегда намного спокойнее рядом с ним. Он был гарантом их благополучия, их безопасности и их будущего так много лет, что у богини нет никакой нужды сомневаться в его словах, в том, что он знает, что говорит, в том, что все и впрямь будет в порядке. Мокошь вообще в супруге никогда не сомневалась. Не только потому что он не давал для этого повода, но и потому что она верила в него гораздо больше, чем в негативные исходы даже самых тягостных обстоятельств. А сейчас обстоятельства были такими, точно они вместе подошли к краю самой глубокой пропасти. И отец Род Мокоши в свидетели, она вовсе не боялась сорваться. Это в одиночестве было страшно даже думать о том, что она еще долго не сможет заглянуть в глаза супруга, если случайно погибнет на каком-нибудь задании, которое сама же себе и наметила. А держа его за руку, зная, что он рядом, зная, что в случае чего Правь встретит их обоих, Мокошь не боялась ровным счетом ничего. Как если бы они вновь были всемогущими богами, для которых физическая оболочка оставалась лишь ничем не примечательной оберткой. Впрочем, богиня часто ловила себя на мысли о том, что для нее все именно так и было.

В машине женщина ведет себя совершенно спокойно. На ее лице не отражается ни тени эмоций, хотя она очень крепко сжимает теплую ладонь мужа, жалея, пожалуй, лишь о том, что у нее не было такой возможности очень долго. Поначалу ей показалось, что случай сыграл с ними злую шутку, ведь Мокошь отлично знала, что супруг будет о ней беспокоиться теперь до самой победы, но теперь она думала, что это было милостью Рода, который хоть и не одобрял их брака и по сей день, а все-таки изредка проявлял расположение к кому-то, кроме Велеса. За все годы, что она не видела мужа, богиня, кажется, начала терять саму себя. Терять в бесконечной лжи, лицемерии, опасности, насилии, жестокости и смерти, что царили вокруг. О, в этой непролазной чаще из зла было не так уж сложно заплутать даже божеству, что удивительного, когда в ней терялись простые смертные? Но теперь Перун был рядом. Она держала его за руку. И его свет освещал ей дорогу, как не смогла бы даже самая яркая череда фонарей, или костров.

Мокошь чувствует себя странно. Она вновь бледнеет, оказываясь в стенах госпиталя, наблюдает за нехарактерным поведением супруга и жалеет, что ему приходится так себя вести, ведь ему это чуждо. Женщина знает, что Перуну знаком и командный тон, и жесткость, что он умеет раздавать приказы так, что их исполняют незамедлительно, но вместе с тем она знает, что роль, которой он следует теперь, далека от его истинных взглядов и подлинной сути. И если ей, Мокоши, как той, что всю войну прошла в чужих ликах и под чужими именами, это ничего не стоит, то с Перуном, конечно, совсем другое дело. Она знает. Но ничем не может выразить своей поддержки сейчас, когда на них уставились несколько пар глаз и когда в муже видят вовсе не славянского бога войны и Верховного, но Теодора Витта, которого опасались здесь куда сильнее, чем прежде представлялось женщине.

Мокошь чувствует себя странно. Она тиха, бледна, почти неприметна, что для нее не вполне характерно, пусть она и предпочитала всегда оставаться в тени величия мужа. Но сейчас дело вовсе не в ее личных предпочтениях, дело в ощущениях, которые она испытывает, хотя не должна. Что в этом месте могло быть для нее такого важного и родного, что сердце сжималось в груди, а желание обернуться, осмотреться, искать и непременно найти, становится непреодолимым? Ответов у женщины не было, она с трудом держала себя в руках, слушая взбесившиеся свои предчувствия, ощущения и божественную суть. Ей требовалось немало усилий, чтобы молчать, не метаться из стороны в сторону и совладать с собственным волнением, которое никакого отношения к ранению Густава не имело. Что тут происходило, Морок побери все это место?

Да, госпоже Витт, конечно же, не стоит заходить в палату. А вот Мокоши, которая, время от времени, была безгранично строга к самой себе, еще как. Это она отправила Рихтенгдена на больничную койку, это она привела их к этой ситуации и подвергла опасности, она должна была быть внутри, какое бы ужасающее зрелище ее ни ждало и как бы сильно это на нее ни повлияло. Сложись ситуация иначе, Мокошь предпочла бы и впрямь держаться подальше. Она не боялась крови и ран. Она не боялась насилия и смерти. В конечном счете, она ведь была супругой бога войны. Но еще никогда Мокоши не доводилось оказываться в непосредственной близости к ее собственной жертве, к человеку, чью жизнь она едва не оборвала, не обрезав его нить – бесстрастно, безразлично, холодно – а воткнув в него нож и глядя на то, как свет жизни гаснет в его глазах. Это было ужасающе. Это было непозволительно. От этого кровь стыла в жилах, а кровь била в виски. Но кем бы была Мокошь, если бы она сейчас осталась стоять в коридоре, оставив мужу довести начатое до конца?

- Я уверена, - тихо отвечает она на чистом немецком, бросая взгляд на доктора. Вид его говорил не только о большом количестве работы, но и о страхе. Почему? Опасался, что ему не простят смерти коменданта? Что ж. Он – не бог и всем стоило об этом помнить. Они с Перуном были богами, но спасать жизнь ублюдка не собирались. Как богиня воплощенной жизни, Мокошь приговаривала его к смерти. Он заслужил это. Одно только за то, что делал все это время со своей женой.

- Доктор напуган. Ему, что-то будет, если Рихтенгден умрет? – еще тише интересуется женщина, когда они подходят к палате. Ощущения взрываются настолько, что на мгновение у Мокоши темнеет в глазах. Она придерживается за плечо супруга, но затем все-таки заставляет себя войти в палату. И то, что богиня ощущает далеко от обещания скорой смерти. Нет, здесь было, что-то другое. Что-то, что даже сквозь века сносило ее своей мощью и своей близостью, потому что это была отделенная часть силы самой Мокоши.

- Как странно, - шепчет женщина, закрывая за ними дверь, но не приближаясь пока к Густаву, - Чувствуешь это? – Перун может, если захочет, богиня знала. После того обмена силами у них обоих осталось кое-что друг от друга и повышенная чувствительность к информации и энергии все еще была доступна Перуну, если Мокошь правильно припоминала и если с годами этот навык не истерся. А может быть, он истерся с войной? Ведь сама богиня точно знала, что она сошла бы с ума, если бы своим привычным уровнем чувствительности прощупывала поле боя, места массовых убийств и мученических смертей женщин и детей. Благо, что Перуну это отключить было в разы проще, чем ей самой, в противном случае, ему тоже пришлось несладко в эти годы войны.

Мокоши стоит больших усилий заставить себя сделать несколько шагов к коменданту. Он был все еще жив, без сомнения, но учитывая его вид, показатели и даже энергетическую наполненность, непонятно, что вообще держало его душу в теле. Наверное, ублюдку просто повезло. Или дело было отнюдь не в везении?

Подавляя отвращение к своему поступку, к Густаву и к запаху крови, который стоял в палате, перемежаясь с запахом больничных препаратов, Мокошь сглотнула ком, вставший в горле, зажмурила глаза и поднесла ладонь ко рту, не издавая ни звука. Она какое-то время молча стоит у изножья его койки, глядя на, без сомнения, труп в ближайшие час два, а затем решительно, хотя и очень неожиданно, огибает кровать и сует руки сначала по бокам матраса, затем под одеяло, явно пытаясь, что-то отыскать. От вспышек ощущений кружится голова, но Мокошь не отступает, пока, наконец, под подушкой не нащупывает, что-то твердое.

Первый порыв – отдернуть руки. Богиня так и поступает, потому что артефакт, принадлежащий ей и состоящий в сути своей из нее же, жжется так, будто был проклят. О, отчасти это было так. Сколько грязи на нем собралось, если он обеспечивал выживаемость таких мразей, как Густав? И все же женщина заставляет себя извлечь предмет, а затем небрежно положить его на край кровати. Истершиеся краски, потрепанное деревянное основание, наспех и неумело сделанная, явно новая, рамка из какого-то отнюдь не благородного метала. Надо же, а сила все та же. Или почти та. Мокошь уже и не помнила, спустя столько-то лет.

- Вот и причина, по которой он все еще жив, - она бросает взгляд на супруга, шумно выдыхая. Легче не становилось. Они нашли артефакт, но не смогут его забрать. Если Густав умрет, это вызовет вопросы. Надо было убедиться, что добила его. Это мучило бы Мокошь еще долго, но зато они оба были бы теперь в безопасности.

Подпись автора