Let it burn |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Let it burn » Личные эпизоды » It's time to wake up from the nightmare
ВРЕМЯ ПРОСНУТЬСЯ ОТ НОЧНОГО КОШМАРАПравда не всегда делает нас свободными. Иногда нужно кое-что еще.
Морана & Мокошь10 октября 2031 года, Москва, СИЗО "Матросская тишина".
Три недели в "Матросской тишине" для женщины, которая вообще никогда не должна была там оказаться - вечность. Но перспектива дать дочери заменить себя на этом месте непозволительна для любой, кто когда-либо примерял к себе слово "мать".
Мокошь любила осень. Ей нравилось это время года, постепенное угасание природы и переход о сухой и золотистой к пасмурной, слякотной и совсем скоро предвещающей зиму, а значит, и новогодние праздники, которые Богиня тоже очень любила. Где-то между затесался ее день рождения, тот самый день, когда пока немногочисленные верующие славили ее громче и чаще всего, отчего ей поступало немало энергии и это хоть и было мелочью, всегда оставалось приятным. Приятным оставалось и то, что звонили дети, а с Марой они всегда договаривались встретиться где-то в конце недели, посидеть в хорошем ресторане, просто поболтать, хотя формально у них, вроде как, появлялся повод. Сам праздник Мокошь проводила рядом с Перуном, доверяясь и его вкусу, и его настроению. Иногда, они покидали Москву, иногда устраивали большую шумную вечеринку, а иногда проводили время в тихом местечке, где-то в районе Пятницкой улицы, на которой расположилось бесчисленное множество неплохих ресторанов, в том числе и тот, скандинавский, который Владислава очень любила уже много лет. Воспоминания обо всем этом заставляли ее невольно улыбаться, хотя женщина прекрасно понимала, что в этом году она вряд ли увидит осень, почти наверняка не отпразднует свой день рождения [впрочем, ей было столько лет, что это не являлось большой потерей] и не сможет нарядить елку в их доме, все время утверждая, что игрушек недостаточно и нужно еще и еще.
Нет, это вовсе не огорчало женщину. Она отчаянно тосковала по дому, по мужу, по возможности видеться с дочерью, общаться со внуком и даже просто гулять по длинным улицам Москвы. Осенью удивительно красиво было на Цветном Бульваре, на Воробьевых горах и Волхонке. Если бы погода позволила, Мокошь с радостью прошлась бы по всей Тверской и Кремлевской набережной. Непременно посетила бы ЦУМ. Купила бы какую-нибудь ерунду, из-за чего Перуну пришлось бы выдумывать длинные витиеватые слова, чтобы сказать, какая она красивая в этом своем новом наряде. А Маре ничего придумывать не пришлось бы вовсе – та получила бы фото и оценила бы модную новинку вполне искренне. Это было бы легко, весело и очень приятно. Это задало бы настроение всей осени, всему сезону и Мокошь смеялась бы, будучи очень довольной. Но всего этого не будет. И это все равно не огорчало женщину ни на мгновение. Потому что она знала, что находится в этом месте не просто так. Знала, что это необходимо. И готова была терпеть столько, сколько нужно.
Больше всего сводила с ума не мрачная камера-одиночка и не необходимость гулять по внутреннему двору с маргиналами различного уровня, вовсе нет. Даже не тюремная еда. Даже не отсутствие привычных удобств и возможности просто полежать в теплой ванной пару часов в день. Сводила с ума информационная изоляция. Какая-то информация доходила, но ее было так мало, что каждое слово, каждую мысль Мокошь ловила с жадностью человека, бредущего по пустыне. Ей нужно было знать, что там, за стенами СИЗО, чтобы знать, как действовать здесь, но с тех пор, как перестали пускать адвоката и с тех пор, как запретили любые свидания, просачивалось ничтожно мало. Впрочем, женщина держалась исходной своей позиции: подписала все под пытками и журналистам скажет это напрямую, если только кому-то взбредет в голову дать Мокоши с ними увидеться. Нет, страшно не было. Били всегда одинаково. Регенерация тоже работала одинаково. И покуда ее не хотели убить, вряд ли стали бы менять тактику. А хуже… Хуже уже все равно сделать было сложно. Она итак почти голодала, отказываясь есть местную еду, пила меньше, чем было нужно, ни с кем не виделась и прогулки сократили с двух часов до получаса. Ничего, Мокошь успешно прогуливалась по своей камере и отлично спала. Лучше всех, потому что только сон позволял ей редко, но все-таки видеться с супругом, а значит, и узнавать, что-то новое.
Никаких визитов. Ей сразу это сказали после ухода Перуна. Выбора не было, Владиславе пришлось смириться. Удивительно, как со многим готова она была смириться ради конечного результата. А конечным результатом была жестокая, всеобъемлющая и беспринципная месть. И хотя Мокошь отчаянно скучала и тосковала по Перуну, она приняла как данность и то, что они не смогут видеться в реальности какое-то время. А потому… Да, потому, было весьма странным услышать, что Богдановой нужно пройти на выход, ее ожидают в комнате для свиданий.
Первая мысль, конечно же, была о Велесе. Он уже приходил около недели назад. Чертова ублюдка, разумеется, пустили, а больше, в общем-то, никого и не должны были. Что ему еще было надо? Разве они не сказали друг другу достаточно? Теперь Владислава могла только выцарапать ему глаза, не больше и не меньше. Это единственное, чего он заслуживал. А говорить с ним не имело ровным счетом никакого смысла. Мокошь вполне готова повторить это, а потому, лицо ее выражает явственное презрение, когда ее усаживают на стул и размыкают наручники, позволяя потереть запястья. Но от того, кто появляется на пороге, у Мокоши перехватывает дыхание. Какого, позвольте, хрена, здесь делала ее дочь? В этом проклятом месте, в котором ей вообще никогда не надо было появляться, покуда она в здравом уме и твердой памяти?!
- Мара, - тянет Мокошь громко, не стесняясь и удивленно, - Как ты вообще узнала адрес этой дыры, позволь спросить? – женщина поднимается из-за стола и обнимает дочь, коротко, чтобы не запачкать ее прекрасный наряд одним только ароматом тюремщины. Камер в этом помещении нет – наблюдают, время от времени, заглядывая в окошко. Все равно передать ничего не удастся – обыщут с металлоискателем сразу после выхода. Но Мокошь надеялась, что дочь не за этим пришла, - Я в порядке, - у нее по избитому лицу видно, насколько она в порядке, - Тебе не нужно быть здесь, это место омерзительно и недостойно тебя. Как твоя мать, я запрещаю тебе посещать его впредь.
Отец, разумеется, был бы против. Если бы знал о ее плане. Но отцу необязательно было знать все, во всяком случае, заранее. Потому что не узнать вовсе он, конечно же, не сможет. На это Морана и не надеялась. Как не надеялась и на то, что мать одобрит ее план. Это Мару, впрочем, тоже не останавливало. Потому что одобрять ее планы было совершенно необязательно, главное, что нужно было делать, это следовать им. И она надеялась, нет, была убеждена, что Мокошь, не привыкшая ни к подобному обращению, ни к подобным условиям, прислушается к дочери и примет ее аргументы. И это позволит ей покинуть стены следственного изолятора, в котором ей несомненно было не место. О том, чтобы покинуть его вдвоем, речи, конечно, не шло. И это была, пожалуй, главная загвоздка. Ведь именно это будет останавливать ее мать от того, чтобы оказаться на свободе. Мокошь никогда не позволила бы своим детям страдать. Особенно вместо себя. Но Мара верила, что этот раз станет исключением, ведь ей, если задуматься, страдать в этом месте не придется. Во всяком случае, долго. Потому что у нее был план и ключевой его фигурой был Карачун.
И это, конечно, вызывало определенного рода трудности. Ведь после того, что она узнала, самым сложным было не только игнорировать супруга, который большую часть времени предпочитал проводить на работе, а, когда все же появлялся дома, то бродил по нему мрачной тенью, от которой в комнате становилось непроглядно темно да все вокруг покрывалось изморозью. И не просто делать вид, что его не существует, что его нет рядом и что он не раздражает ее одним лишь фактом своего существования. Это было лишь половиной дела. Второй половиной было убедить себя не проклясть его и не вырвать ему кадык собственными руками. Не отправить его в Навь, сломав треклятую заколдованную иглу, не разрубить нить его чертовой жизни Серпом, не загнать в горящее Пекло, отдав во власть Вия, который был бы только рад такому повороту событий. Уж он-то Карачуна на дух не переносил, хотя и делал это не слишком активно и не очень громко из уважения к самой Моране. И все-таки он был ей нужен. Хотя бы для того, чтобы пересечь порог "Матросской тишины" и увидеться там с матерью. Ведь сделать это просто так было невозможно.
Попасть к мужу в кабинет в главном здании ФСБ на Лубянке в этот раз не составило труда. Видимо, ее внесли в список тех самых людей, перед которыми все двери открыты. Во избежание массовых убийств, вероятно, ведь никто лучше Карачуна не знал, на что способна его жена, когда желает чего-то добиться, а ей при этом мешают. Ко всему прочему, речь шла о ее родителях, о ее Верховных и это усугубляло все, что только можно было усугубить, и значило, что лишние препоны создавать для нее в этом деле было бы глупо и недальновидно. Он не подает виду, что рад ее видеть, никоим образом не показывает, что соскучился, хотя это без сомнений, так. Не было в его жизни никого иного, кто понимал бы так же хорошо, как Морана, ведь она, если вдуматься, была едва ли не точнейшим его отражением. Увидев ее на пороге своего кабинета, он в зародыше давит надежду на то, что она на него больше не злится и пришла, чтобы просто мило побеседовать. Нет, он знал ее ничуть не хуже, чем она его. Он знал, что сейчас за маской ледяного спокойствия, клокочет такая буря, что, скажи одно лишнее слово, и быть очередному ледниковому периоду, и все равно, сколько и кто именно при этом погибнет. Единственное, чего он не знал, это сколько веков пройдет в этот раз прежде, чем она его простит. Думать о том, что, возможно, это не случится никогда, что он все ж таки переступил ту самую черту, за которую ступат было запрещено, не хочется и потому он не думает.
- Выпьешь что-нибудь?
- Не утруждайся, у меня нет на это времени. Я хочу увидеть мать.
Ему не нужно больше ничего объяснять. Два звонка и дело сделано. Можно было обойтись и одним, но хотелось, чтобы она задержалась подольше - бездна знает, когда он сможет ее снова увидеть. Она встает в то же мгновение, когда он кладет трубку телефона, старого, с диском вместо кнопок, и направляется в сторону выхода. Он давит в себе порыв метнуться вслед за ней и спокойно поднимается со своего кресла. Хочется схватить ее, сжать пальцы вокруг хрупких предплечий, встряхнуть хорошенько, чтобы вытрясти всю эту дурь из ее головы, чтобы заглянуть в глаза, отыскать в них то, что все эти тысячи лет не позволяло его сердцу окончательно замерзнуть, превратившись в ледышку, докричаться до нее, донести свою позицию, заставить его понять... но вместо этого он лишь тихо кашляет и она останавливается. Не поворачивая головы, не произнося ни слова, она ждет. И он, не двигаясь с места, произносит:
- Машина ждет тебя внизу.
Она не спорит. Молча уходит и дверь за ней закрывается с глухим стуком. Так крышка гроба опускается на деревянные стенки коробки, которая становится твоим последним пристанищем. Карачун знает об этом все и сжимает челюсти так, что скрипят зубы. Он мог бы погубить все вокруг себя, но не делает ничего, потому что знает, что это ничего не изменит. В этот самый момент он ненавидит себя, ее, Перуна с Мокошью и больше всех Велеса. И эта ненависть помогает ему отвлечься от других чувств, которые заставляют сердце сжиматься от ноющей боли, что была ему незнакома до встречи с супругой.
***
Водитель на государственном автомобиле подвозит ее к стенам тюрьмы, открывает дверь и провожает до самого входа. Там он показывает какую-то корочку - фотография вспышкой мелькает перед глазами зимней Богини, но ей плевать, кем является ее провожатый. Его единственная задача - провести ее к матери и это единственное, что действительно имеет значение. Она не спорит и не затягивает, позволяя осмотреть себя, свои вещи и сумку, оставляет смартфон в специальном ящике и, когда все формальности заканчиваются, проходит в комнату с голыми стенами, столом и двумя стульями, стоящими посреди помещение. Здесь пахнет страхом, смертью и веет смрадом. В любое другое время она устроилась бы здесь с большим комфортом, но содержалась здесь не она, а ее мать, а ты была совершенно на другом конце спектра и, окруженная этой гнетущей атмосферой, могла погибнуть, сама того не заметив.
- Я не знала, - произносит она, крепко сжимая мать в объятиях, притягивая женщину снова после того, как она отстраняется, - тебя... били? - в ее голосе изумление, скованное ледяной яростью, она осматривает мать и морщится, отмечая каждый синяк и ссадину, словно чувствует боль, которая сопровождала их появление, сама, - они тебя били, - произносит она тихо, словно убеждая саму себя в достоверности этих слов - в былые времена и подумать было немыслимо о том, чтобы смертные подняли руку на Богиню, но те времена, кажется, давно канули в Лету, - эти собаки заплатят, - она не сомневается, что отец уже действует в этом направлении, но только она может продолжить мучения тех, кого Перун убьет, - они не узнают покоя, - обещает она Мокоши, сжимая ладони матери в своих, - тебе нельзя здесь оставаться, - произносит Мара, решая не тянуть с главной темой, - и ты не останешься. Как твоя дочь, я не могу позволить тебе задержаться здесь еще хотя бы на минуту, ты должна уйти. И я тебе помогу. Только не спорь, прошу, слишком много сил уходит на то, чтобы сдерживать себя и не заморозить все это к место ко всем чертям, - она так злится... так яро злится, что не может припомнить последний раз, когда такая искренняя ненависть заполняла ее душу до самых краев.
У деревьев есть глаза, у болота нету дна, наша Мама-зима всегда голодна.
Даже если ее дети заигрались во хмелю, она отдаст их ноги гангрене-кобелю.
А мы народ простой и скажем прямо: "Тех, кого мы не звали, тех, кого мы не ждали,
Кто приносит печали в ледяные дали, забери их себе, Зима-мама".
Кто ее сюда пустил? Кто допустил, чтобы ее дочь переступила порог этого заведения? Кто ей разрешил? Мокоши хочется задавать эти вопросы до тех самых пор, пока до бездарной головы того, кто это сделал, не дойдет простейшая истина о том, что таким, как Морана нечего делать в таких местах, как это. Таким, как Мокошь, впрочем, тоже, но у нее тут, вообще-то, было важное дело, она не просто так находилась в этом проклятом СИЗО и ожидала действий Перуна. А потому что у нее был план. И в этот план совершенно точно никак не вписывались дети, которым нечего было обитать даже в предельной близости, не говоря уже о том, чтобы быть внутри. Признаться, Мокошь больше других все это время переживала за Яровита, потому что именно ему было свойственно действовать, не обдумав свои решения до самого конца, но сейчас здесь был не Яровит, а Мара и это, конечно же, во много сотен раз хуже, хотя бы потому что она девочка, а девочки не должны были находиться в подобных местах и даже рядом с ними. В такие моменты Мокошь отчаянно жалела, что у нее уже нет той самой материнской власти, которая позволила бы ей, как в детстве близнецов, повелеть им, что-то сделать, и они обязательно бы послушались, или хотя бы сделали бы вид. А значит, придется убеждать, настаивать и использовать последовательную аргументацию. Хотя помилуй Род, что тут вообще было аргументировать?! Она просто рожала этих детей не для того, чтобы они ходили по СИЗО, где сидели лица различного уровня маргинальности, причем как среди сотрудников, так и среди заключенных.
- Заплатят, - отвечает Мокошь холодно и уверенно. Она отлично знает, что Перун им этого не простит, но и она сама не простит тоже. В ее руках были их судьбы в самом буквальном смысле и лучше никому не знать, в какие причудливые и полусгнившие узлы она эти судьбы завяжет просто потому что может, хочет и потому что никогда и ничего не забывает, - Но сейчас это неважно, - потому что боль уже стала привычной и фоновой, потому что Мара отлично знала, что мать справится и потому что она делала это ради высшей цели, ради того, чтобы положить конец всему тому, что начал Велес, заключив ее сюда, не считаясь ни с их родством, ни с ее статусом Верховной.
- Ты не должна иметь к этому никакого отношения. И я не хочу это обсуждать, - она говорит строго, сжимая пальцы дочери, потому что их с Перуном дела никак и никогда не должны были навредить детям. Признаться, если бы вообще можно было теперь собрать их и вывезти заграницу, Мокошь именно так бы и поступила. Потому что то, что вскоре начнется в стране, будет не лучшим фоном для обеспечения безопасности божественных отпрысков, - Куда смотрит Карачун и какого хрена делает, позволяя тебе находиться в таких местах? – очевидно было, что именно брат стал причиной, по которой этот визит вообще оказался возможным для Мораны. Сюда никого не пускали, даже адвокатов с начала прошлой недели не было ни разу, что уж говорить о случайных визитерах, кем бы они ни были? Так что, рука Карачуна просматривалась весьма явственно, и если ублюдок хотел тем самым напомнить сестре, чем она рисковала, помимо собственной свободы, то она переломает ему все кости за это. Не сама, конечно же. Вряд ли удары Мокоши вообще могли, что-то кому-то сломать.
- Твой отец меня отсюда вытащит. Тебе не нужно об этом тревожиться. Лучше побудь рядом с ним и рядом с младшим братом, чтобы они оба не натворили глупостей, прошу, - ровно выговаривает Мокошь, хотя ей сейчас сложнее всего сохранять спокойствие, потому что слишком многое происходило далеко за пределами ее сферы влияния и вообще без нее. Она мало знала, Перун многое ей не рассказывал, когда они встречались во сне. Она понимала и не злилась. Будь она на его месте, без сомнения, тоже молчала бы обо всем, что может причинить ему дополнительное беспокойство. Но Мокошь беспокоило одно: безопасность. Его и детей. И если Мара была здесь, значит, Перун попросту не мог быть в курсе. Он бы никогда не поставил их детей под удар. Никогда.
- Так сейчас нужно, понимаешь? – тихо спрашивает она, словно боясь, что их могут услышать на самом деле, - Я должна оставаться здесь какое-то время, чтобы Перун мог действовать. Ничего страшного, - потому что страшнее, чем было, уже все равно быть не могло. Что они еще могли с нею сделать, отобрав у нее нерожденого сына и, к счастью, вполне себе живого мужа. Отобрать еще и дочь? Нет, она не позволит. Ни ей самой, ни кому бы то ни было другому, - Когда мы с этим закончим, ничего подобного больше не повторится. Никогда. Но я хочу, чтобы ты берегла себя и была очень осторожна. А это значит, что ты не должна быть здесь. Не надо приходить на свидания, не надо пытаться меня вытащить. Я справлюсь. Помоги отцу и присматривай за братьями, - что будет с Яровитом, когда он узнает, Мокошь даже думать и представлять не хотела, но то, что он может и почти наверняка сделает лишнее – безусловно. Не хватало им еще лишиться ребенка, когда они и без того лишались контроля чуть ли не во всех сферах.
- Я нужна здесь для отвлечения внимания, для видимости правосудия, для символа мученичества и несправедливости системы. Если бы мы вышли оба, пользуясь своими божественными способностями, потеряли бы компанию. А компания – единственное, что сейчас держит нас с Перуном на плаву, понимаешь? – она, конечно же, понимала. В этой стране нефть качать было так же выгодно, как быть государством. Но нишу государства уже занял Велес, который зависел от нефти точно так же, как и все остальные в большей части мира. А раз так, значит, они не могли потерять свой рычаг влияния. Он ведь к этому и стремился. Он с этого начинал. И он этого не получит ни за что на свете.
- Заморозишь это место к чертям и всех ублюдков, которые здесь работают, когда мы закончим со всем этим дерьмом, - она уверенно улыбается, хотя взгляд Мокоши говорит, что она держится исключительно на собственной гордости и понимании того, что находясь здесь, она способствует благополучию своих детей и мужа, их сравнительной и временной безопасности, - Тогда уже будет можно. А сейчас ты должна уйти и больше никогда сюда не возвращаться. Я знаю Велеса. И я боюсь за тебя, потому что если он задумает навредить тебе, его никто не остановит, - Мокошь могла бы. Но Мокошь теперь была немного занята.
- Да, потому что важно сейчас - увести тебя из этого места, - она знала, что говорила, она чувствовала.
Она не была похожа на свою мать в том, что касалось их места в мировой структуре и космогенной системе, в которой у каждого из богов были свое место, роль и сценарий, она не умела предсказывать и перекраивать судьбы, не видела будущего и не могла его предрекать, но она чувствовала смерть тоньше, сильнее и раньше, чем кто-либо еще, потому что она была - Смертью. И сейчас Морана каждой клеточкой своей сущности ощущала, что ее мать к смерти близка куда сильнее, чем ей было предписано. Все это место: каждый коридор и каждая комната, каждый кирпич и фундамент, сама земля, на которой его возвели, были пропитаны смертью. Сотнями, тысячами, сотнями тысяч смертей. Все здесь смердело болью, отчаяньем и страхом. И все это ничуть не способствовало цветению, развитию и рождению чего-то нового. А ведь именно этим и должна была заниматься Мокошь. Но она не могла. И Мара, не приводящая, как Велес, души в этот мир, но провожающая их в другой, как Смерть знала о потери матери, но как дочь предпочла сделать вид, что ей о том ничего неизвестно. Потому что не даровать ей матери утешения, а только лишь разбередить рану, что и без того слишком свежа.
- Поэтому и обсуждать мы ничего не будем, - что ж, в этом они были согласны между собой и мнения их сходились.
Она не была похожа на свою мать в том, что касалось мягкости характера и способности идти на уступки, компромиссы и гибкостью воды обтекать острые углы, чтобы не порождать новых конфликтов, но она была похожа на нее в твердом упрямстве, помноженном на стремление помочь тому, кто был ей дорог. Тому, кого она любила. Главному человеку в ее жизни, ведь мать- главный человек в жизни каждого из живущих, даже, если он - Бог. Даже, если он - Смерть.
- Он помог мне сюда приехать, - и только поэтому он все еще был жив.
От имени мужа, произнесенного кем-то вслух, у нее сводит скулы и зубы скользят друг по другу, издавая тихий, лишь ей слышимый, скрежет. Она все еще зла на него, так чудовищно зла. Она не привыкла испытывать подобные эмоции да еще и в столь явной форме. Она, чтобы верно исполнять свою роль, должна была оставаться спокойной, беспристрастной и не вестись на поводу у собственных чувств. И она вырабатывала это умение годами. Не годами, сотнями лет. И только Карачун, да еще, пожалуй, его брат, имели удивительную способность разрушить все ее барьеры в один миг. А в этот раз они объединились и Мара, всегда холодная как сама Зима, сейчас полыхала, словно лесной пожар, и лишь из последних сил держала в руках себя и свою смертоносную магию.
- Я тебя отсюда вытащу, а рядом с отцом сейчас - Вий. Он поможет, - она не дает матери время на то, чтобы та высказала свое мнение по поводу Вия и того, насколько ему можно доверять. Она знает, что большинство богов в их пантеоне относятся к нему с большим сомнением, но сама она уверена в верном друге настолько, что доверила бы ему нить собственной Судьбы, если бы та не хранилась у Мокоши, - у вас есть план, я понимаю, - она действительно понимала и верила, что ее родители знали, что делали, но они не знали того, что знала и чувствовала она, и потому готова была биться с материнской решимостью жертвовать собой до конца, - но он не единственный. Вий обеспечит огласку происходящему, на таком уровне, что весь мир будет кричать о содеянном Велесом, резонанс будет такой, что этой стране и не снилось, и потому тебе нет нужды задерживаться здесь дольше, чем необходимо, а необходимо - нисколько. Тебя вообще не должно здесь быть, поэтому ты уйдешь. Ты должна. И я говорю тебе это не как твоя дочь, но как богиня.
Она не переходит к своему предложению сразу и напрямую, потому что знает, что почва для этих слов еще не готова. Мокошь нужно было убедить хоть бы задуматься о том, что она должна уйти. Посеять для начала только это малое зернышко. И лишь, когда оно укрепится в земле и даст молодой росток, можно будет сказать о том, что место матери в этой камере займет сама Мара. Менять личины - простейший фокус, но зато какой действенный. И крайне удобный.
- Никто не сомневается в том, что ты справишься, - желание матери поиграть в агнца и возложить себя на жертвенный алтарь, потому что так нужно, в крайней степени раздражало и Мара лишь в самый последний момент прикусила кончик языка, чтобы не дать себе сказать все, что она об этом думает. Резкая боль и рот наполнился солоноватым привкусом железа - мелочь, а неприятно, зато неплохо приводит в чувство, - как и ты. Ты тоже не должна быть здесь. Это опасно. И для тебя, куда опаснее, чем для меня. Само это место опасно для тебя, ты даже и не поймешь, не почувствуешь, когда его влияние окажется слишком сильным и будет уже поздно, а я - пойму. И мне оно не причинит вреда, потому что из нас двоих - я, куда хуже, - она слушает мать внимательно и даже кивает, соглашаясь, потому что согласиться там есть, с чем.
Они ведь с отцом это все уже обсудили. И ровно в тот момент он ей все объяснил, как и то, почему позволил Мокоши остаться взаперти, когда сам он вышел на свободу. Мара знала, что у этого была какая-то причина, но первым порывом все равно было задать вопрос: "Как ты мог это допустить?". Сейчас ей было за него стыдно, но тогда, стоило ей только узнать о произошедшем, ей казалось неправильным то, что отец оставил Мокошь здесь совсем одну.
- И ты им останешься, - говорит Мара, сжимая руки матери в своих бледных холодных ладонях, - только в несколько ином ключе. Когда ты отсюда выйдешь, мы инсценируем твою смерть. Мой человек подаст это как дело рук этих ублюдков. А Вий разнесет весть во все концы страны. Как ты думаешь, каким образом такой возмутительный скандал скажется на Велесе, сидящем на самой верхушке? Я тебе скажу - самым паршивым. И ему оттуда будет ой, как больно падать.
Она надеялась, что матери этот план покажется более разумным, ведь он ничуть не противоречил ее словам о привлечении внимания и мученичестве. Более того, он заставлял играть эти вещи новыми красками, выводя их на новый уровень. Единственной проблемой оставалось то, что Маре придется занять место матери. Она знала, что для Мокоши - это хуже всего, что именно это главный останавливающий фактор, но еще она знала, что надолго здесь не задержится, потому что Карачун смотрел за ней куда внимательнее, чем могло показаться на первый взгляд. И как только он узнает, что его жена провернула, он сам заморозит это место и всех ублюдков, которые в нем работают. Ко всем чертям.
- Мы уйдем обе. Сначала - ты, я - за тобой. Обещаю. Так и будет. Только послушай меня, прошу.
У деревьев есть глаза, у болота нету дна, наша Мама-зима всегда голодна.
Даже если ее дети заигрались во хмелю, она отдаст их ноги гангрене-кобелю.
А мы народ простой и скажем прямо: "Тех, кого мы не звали, тех, кого мы не ждали,
Кто приносит печали в ледяные дали, забери их себе, Зима-мама".
Нет, нет, нет! Нет, черт побери, нет! Это все полный бред, чушь и ересь! Мокошь никогда на это не согласится и впервые за долгое время в этих стенах, протест в ней такой сильный, что кажется, будто бы сердце сейчас проломит грудную клетку – настолько сильно оно сейчас стучит. Это же полнейшее, мать вашу, безумие. Она здесь, в этих проклятых застенках, потеряла своего ребенка, своего еще нерожденного ребенка, а теперь может потерять еще и вполне себе живую и много тысяч лет существующую дочь. Куда, помилуй Род, смотрел Перун, когда допустил это?! Кто вообще пустил эту вздорную и самонадеянную девчонку сюда?! Мокошь хочет кричать эти вопросы, но она знает ответы. Она знает ответы, потому что дочь похожа на нее характером и нутром своим, как две капли воды. И судьбой своей тоже, как если бы Пряха Судеб плела их по одному лекалу. Могло бы быть и так, да только правда состояла в том, что собственную нить судьбы женщина не трогала с самого раннего детства и вообще видеть не видывала. В судьбу дочери вкладывалась очень ограниченно, все больше ее от опасностей оберегая, нежели лишая какого-либо выбора. Мокошь слишком хорошо знала, что такое быть его лишенной.
Но сейчас это вообще не о том. По какой бы причине Мара ни оказалась в этих стенах, она должна была немедленно повернуть назад. И если Мокошь не могла убедить ее, как ее мать, она могла приказать ей, как Верховная. Потому что какая мать бы позволила своему ребенку заменить себя в таком чудовищном месте?! Чувствовала ли она, при этом, как сами стены высасывают из нее жизнь, суть и нутро? Чувствовала. Но это все равно ни единого раза не было поводом для того, чтобы рисковать Марой. О, вы можете сколько угодно тысяч раз говорить, что ее супруг никогда ее здесь не оставит, что он вытащит ее в одночасье, стоит только узнать, что ей ничего не угрожает. Вздор! Секунда в этом месте равнялась часам на воле. И что за матерью была бы Мокошь, если бы согласилась уйти, оставив свою дочь здесь? Как она вообще осмелилась просить о подобном? Да что там просить?! Думать!
- Он – идиот. И когда Перун меня отсюда вытащит, но пожалеет, - глухо произносит Мокошь, вообще-то, смирившаяся с тем, что ее дочь вышла замуж за ее старшего брата и перешла под его опеку и покровительство, потому что для женщины в их пантеоне иное было немыслимо. Где-то там оставались богини, которые сами ходили на войну, сами делали, что хотели и сами за себя отвечали, но только не здесь. Либо под покровительством родителей, либо под покровительством мужа. И Карачун, вроде как, обязался обеспечивать второе. Так какого хрена он себе теперь позволял? Почему не смотрел в оба за ее единственной дочерью? Почему вообще разрешил ей здесь быть? Разве он не должен был оберегать ее от всего, что происходит? Не должен был сделать так, чтобы она вообще обо всем этом ничего не узнала? Мокошь злилась. Злилась, ерзала на стуле и тяжело смотрела на Мару, потому что была все еще того же мнения. Делать ей здесь было совершенно нечего, зачем бы она ни пришла. С Перуном у них будет очень серьезный разговор, потому что он, как отец, должен был запретить этот визит, как и все последующие, намертво. Подумать только! Ее дочь в застенках этого омерзительного места, страданий и боли в котором, было так много, что порой можно было задохнуться. И это на их земле. В их стране. С их народом.
- Мы будем благодарны Вию за помощь, - вообще-то Мокошь, конечно, его недолюбливала, не доверяла и считала так себе товарищем для единственной дочери Верховных. Но Навье чудище, вроде как, хранило Маре безоговорочную верность, защищало ее, а это кое-чего, да стоило. Во всяком случае, до сегодняшнего дня, когда она все-таки здесь оказалась. И куда смотрел Вий теперь, позвольте спросить? Иными словами, Мокошь злилась на всех. На себя, на Перуна, на Вия, на Карачуна. Но только не на Велеса. Велеса она ненавидела и презирала за все то, что он сделал и все еще продолжал делать с ее семьей. Он тоже за это заплатит, - Если хочет, может сам сюда прийти и остаться, - конечно, она понимала, что собиралась предложить Мара. Заменить мать, использовав способность к смене внешности. Безумие в чистом виде, но Вию вполне можно позволить. Его сломанные ребра и отбитые почки ее совершенно не волновали, в некотором смысле, были даже желанными.
- Мара, - ее голос звучит осуждающе и Мокошь смотрит на дочь так же: строго, как мать, как Верховная. Во-первых, потому что ее дочь никогда не была хуже. Не могла по определению. Дети всегда были лучше своих родителей и в этом смысле Морана их с Перуном ничуть не разочаровала. Во-вторых, потому что ее план за версту нес неуместным авантюризмом, даже какой-то показательной рискованности и если это было из-за Карачуна, он тоже ей за это ответит. Что там вообще происходило в их семье, помилуй Род?!
План, озвученный дочерью, конечно, имел свою логику и определенную долю привлекательности в сложившихся обстоятельствах, но требовал гигантских вложений. Признаться, Мокошь не то, чтобы была очень расположена к тому, чтобы так сильно растрачиваться на Велеса. Испортить ему репутацию и вернуть себе компанию? Да. После, дать Перуну запустить в него молнию, чтобы отправить в Правь на следующие года два? Тоже да. Делать так каждый раз, когда он возвращается? В точку. Но все эти сложности со смертью Владиславы, с информационной войной и прочим… Велес того не стоил. Не стоил ведь? Что-то в Мокоши отдавалось пониманием противоположного. Он засадил ее в это место. Он убил ее ребенка. Он пытался уничтожить ее семью. Он заслуживал самой тяжелой и чудовищной кары. Подставить его – меньшее, что они могут и должны сделать.
- Только послушаю, - глухо заключает Мокошь, не веря в то, что это на самом деле говорит она, - Только послушаю, Мара. Потому что никакой Велес не стоит того, чтобы рисковать тобой и твоим благополучием. И что за мать бы из меня вышла, если бы я позволила?
Вы здесь » Let it burn » Личные эпизоды » It's time to wake up from the nightmare
