«Пора перестать набирать охрану по объявлению» — вот, о чем подумала Афина в момент, когда сотрудник ее же личной охраны зарядил ей по лицу с такой силой, что иная женщина уже отключилась бы, но Богиня только театрально упала на пол, утирая кровь из носа и разбитых губ. Нет, кто учил этих бездарностей убивать? Зачем кого-то бить, прежде, чем наставить на него пушку? Все эти вопросы как-то незримо повисли в воздухе, в то время как Паллада в недоумении уставилась на мужчину лет сорока. В свое оправдание она могла заявить только одно. Ей было безразлично, кто состоит у нее в охране, потому что основная задача любого представителя службы безопасности Богини войны, состояла в том, чтобы сидеть с важным видом и вовремя открывать ей дверь автомобиля. В остальном, она бы легко могла сама защитить любого из них и помощь ей в этом не особенно требовалась.

— Долго ты собрался вот так пялиться? — выдержав изрядную паузу, поинтересовалась Богиня, вполне искренне не понимая, чего ее потенциальный убийца ждал? Знака? Благословения? Денег? Собрался убивать — убивай! Придется пару лет потратить на то, чтобы перевоплотиться, но что поделать? За свой идиотизм нужно платить. В том числе вот так, очень жестоко. В следующий раз нужно будет уделить больше внимания своему окружению.

— Заткнись, сука! — рычит он, потрясая пистолетом в воздухе и время от времени оборачиваясь. Нет, этот выродок точно чего-то ждал, но выяснять, чего именно, Афина не собиралась. Вместо этого, не собираясь растягивать это мероприятие слишком надолго, женщина, упершись руками в землю ударила его под коленную чашечку. Выстрел последовал за рыком мужчины, упавшего на колени. Пуля весьма удачно попала в землю в метре от Афины, а как известно, чуть-чуть — не считается. Она в мгновение ока поднимается на ноги и новым ударом заряжает несостоявшемуся нервному убийце прямо по лицу.

— Блять, это же мои любимые ботинки, — заключает Богиня себе под нос и пока мужчина хрипит, силясь подняться, Афина берет с земли пистолет и высаживает весь магазин прямо ему в голову. Нет, а он что думал, они здесь в куклы играют?

— Ну, че ты там, закончил с этой тварью? Сыграем еще партеечку на то, кто будет выбрасывать ее труп в море? — слышится гогот пятерых мужиков и Афина недовольно фыркает, отходя подальше от лужи крови, чтобы не испачкаться. Какое неуважение! Они играли в карты на то, кто ее убьет? Нет, они это серьезно вообще? Это заслуживает мучительной смерти в разы больше, чем их предательство, — Не забудь сфоткать. Нам еще отчитаться перед Ксенакисом, прежде, чем он заплатит.

Ксенакис, значит. Сраный мудила испугался того, что не сможет пройти в Европарламент с учетом грядущих выборов. Пусть засунет себе в задницу свою коалицию радикальных левых.  У Афины был план на свое место в Европарламенте, и она точно не собиралась уступать его мужику, который ничего не понимал в честной борьбе, зато считал, что политика это место, где можно было убивать конкурентов, чтобы достичь своих целей. Нет, она все-таки вышибет ему мозги, когда здесь закончит. Но сначала расскажет обо всем Зевсу. В конце концов, это же было их общее дело.

— Ага, — звонко отзывается Афина, уже направляясь ко входу в дом, — Закончил, — женщина усмехается, поднимаясь по ступеням крыльца. На эти короткие мгновения в пространстве внутреннего двора повисает гнетущая тишина и лишь затем наступает суетливая паника. Богиня их понимала. Неловко, наверное, чувствуешь себя, когда собирался убить тридцатилетнюю женщину без выдающихся физически выраженных навыков, а вместо этого она убила твоего подельника. Кажется, Афина слышала, как в это самое мгновение в страшных муках умирает гигантское мужское эго.

Вопрос состоял в том, что собирались делать эти, с позволения сказать, мужчины теперь. Пойдут закачивать дело, или предпочтут свалить отсюда, не рискуя жизнью и гордостью? Если бы Афину спросили, она бы выдала логически мотивированный совет — у нее это всегда отлично получалось. Но ее никто не спрашивал, так что, женщина пожала плечами и преспокойно поднялась по лестнице на второй этаж, одновременно с открытием арсенала, получая ответ на свой вопрос. Нет, они все-таки решили ее убить.

Дом был построен под нужды Богини войны пять лет назад. И как Богиня войны, Афина прекрасно понимала, что такие ситуации очень даже возможны, учитывая, чем они собираются заниматься. Так что лестница на второй этаж здесь была всего одна, и иных вариантов достигнуть гостиной не существовало. Что может быть проще, чем расстрелять всех на этой самой лестнице из «TAR-21»?

Всех не получается, но двое так удачно попадают под огонь, что трое оставшихся, быстро понимают, что по лестнице они вряд ли смогут попасть в дом. Афина задается вопросом о том, в какое окно они полезут, считая, в общем-то, весьма разумным пожертвовать стеклом, чтобы последовательно расстрелять всех из винтовки, не подпуская слишком близко к себе. Потому что все знают, что лицо у политика лишним не бывает, а у Богини уже и без того расползся такой неприличный и отвратительный синяк по бледной коже. Фу, ох уж эти мужчины!

Разделиться было не худшей из затей отряда самоубийц, так что следовать плану и прикончить всех троих прямо из окна, не получается тоже. В довесок, в ночной темноте довольно сложно распознать, куда поползли еще двое, но Афина не расстраивается, возвращается к арсеналу и берет еще пару игрушек, одна из которых отправляется ей прямиком в ботинок, другая — за пояс, третья — в руки. Паллада в который раз с тоской отмечает, что никто так и не подарил ей огнемет, потому что «не практично», «кому это нужно?» и «что за детский сад, ты ведь уже большая». А между прочим, если бы у нее был огнемет, эту ночь можно было бы здорово разнообразить барбекю и зажигательным [во всех смыслах] фаер-шоу.

— Почему ты не можешь набирать мне днем? Это какая-то принципиальная позиция, звонить среди ночи? — отзывается на том конце телефонного разговора старый друг. Ой, посмотрите какие мы привередливые! Можно подумать, он тут спал в своих Патрах. Все знали, что Богам не нужен сон и хотя некоторые из них стремились разнообразить быт этим странным занятием, этот вряд ли так делал.

— Слушай, у меня тут шесть трупов дома. И возле дома. Мозги, кровища по всем стенам и полу. А ты ведь знаешь, сколько стоил этот паркет, — мелодичный голосок Афины звучит так, точно она выпрашивала у любовника новое платье [она никогда не выпрашивала ничего и ни у кого], а не заряжала сейчас пистолет с самым безразличным видом на земле, — Можешь, пожалуйста, сделать с этим, что-нибудь?

— Афина, ты опять, да? Мы же договорились. Никаких убийств без особой нужды. Да еще и шесть. Ладно… — устало заявляет мужчина и думает прочитать лекцию, но вместо этого до него вдруг доходит, — Постой-ка. Трупы у тебя дома? Кто-то напал? — голос наполняется притворной тревогой и женщина закатывает глаза.

— Вот именно. Я сама с этим разберусь. Просто пришли своих мусорщиков, ладно? — шаги за спиной как-то намекают на то, что пора отвлечься от лживой болтовни, — Ну, все, целую, дорогой, — интересно, ему тоже пришлось сдерживать рвотные позывы от этой фразы и ее звучания? Как бы там ни было, а Афине пришлось очень быстро переключиться, потому что быть впечатанной головой в стену здоровым мужиком это очень, очень, очень неприятно. Так неприятно, что аж пистолет из рук выпал!

Лицо, вашу мать! Ее прекрасное лицо! Почему у всех сохранялось такое упрямое стремление бить именно по лицу? Это какие-то детские травмы? Дедушка Фрейд точно смог бы написать по этому поводу двухтомник. Что-нибудь про нереализованный Эдипов комплекс, или что-нибудь такое? Поразмышлять об этом можно было бы позднее, потому что сейчас Афина оказывается прижатой к стене и здоровенные руки сжимались прямиком вокруг ее тонкой шеи. Что ж, этот ублюдок времени даром не терял и точно знал, что такое убивать, а не трепаться и озираться в поисках чьей-нибудь поддержки. Воздуха отчаянно не хватает, до друга в ботинке никак не дотянуться. Папуля, наверное, не одобрит такое халтурное распределение ресурса, но не умирать же теперь от рук смертного. Это же смешно! Смешно, но недолго. Потому что молния, которой Богиня любезно делится со своим бывшим охранником, прошибает его насквозь, заставляет разжать пальцы и пока Афина отползает в сторону, мужчина превращается в пепел. Ну, хоть с уборкой одного тела проблем не будет. Его ведь можно просто смести в совок.

Женщина лежит на полу, тяжело дыша. Это тело, конечно, было слабо пригодно для таких повреждений, как бы в самом деле не пришлось его менять. Афина с трудом поднимается на ноги, поднимает пистолет, телефон аккуратно кладет на полку и прислушивается. На месте последнего выжившего, Богиня предпочла бы убраться отсюда, будь она смертной, но периодические шаги в глубине дома намекали на то, что это только ей хватало мудрости оценивать себя хоть сколько-то объективно. Пора была с этим разобраться и поскорее, она итак уже потратила полтора часа и папочкину молнию на такую несущественную ерунду, как жизни смертных.

Разбираются они в коридоре. В том самом коридоре, который, вроде как, галерея и из-за которого этот дом стоил тридцать миллионов евро. В стене четыре пули по две с каждой стороны и труп. Не Афины, конечно же. А что, кто-то там думал, что ее может просто так убить какой-то смертный? Нет, не может. Но выглядит Богиня теперь и впрямь так себе. И ей это не нравится.

К отцу Афина приезжает, как была. Чуть спутанные светлые волосы, залитая кровью белая блузка, лицо в синяках и костяшки пальцев с явным объяснением, чем любимая дочь Громовержца занималась сегодня. Только кровь с лица смыла, а то машину вести неудобно с залитыми ею глазами, а труп водителя валялся где-то в саду. Он ведь принял героическую смерть от самозарядной винтовки.

Дверь открывает кто-то из прислуги, но по одному взгляду Афины ясно, что ничего объяснять она не собирается. У нее сломаны ребра и, возможно, нос, тратить время на каких-то там еще смертных она, конечно же, не собиралась. Но спокойно и терпеливо, из уважения к отцу, дождалась его в холле дома. В конце концов, в предрассветные часы Зевс мог быть занят, чем угодно.

— Привет, пап, — глухо отзывается Афина, открывая глаза, едва заслышав шаги. Она с некоторыми затруднениями поднимается на ноги, обнимает отца и отступает на шаг, - Знаешь, мне кажется, что Ксенакис слегка попутал. Шесть моих охранников работали на него. Хочу, чтобы он захлебнулся в своей крови, с твоего позволения.

Подпись автора

Афина знает, что кто бы это ни был, он пожалеет. Она безоговорочно и всецело доверяет отцу, его мнению, его представлению о том, что происходит. А происходило, на самом деле, намного больше, чем могло бы показаться, ведь убийцы, кем бы они ни были, покушались вовсе не на потенциального Верховного Представителя ЕС, они покушались на богиню войны и любимую дочь Верховного греческого пантеона. Это было самоубийством в чистом виде и хотя ублюдкам неоткуда было этого знать, Афина им вовсе не завидовала. И она не просто так пришла к отцу в таком виде, а потому что точно знала, что он ни за что это так не оставит и не простит такого проступка тому, кто сотворил это с его дочерью. Нет, не то, чтобы Паллада сама не могла поспать пару суток в кроватке и дождаться, пока регенерация подлатает ее хотя бы немного, а потом вырвать позвоночники у Ксенакиса, всех его служащих и всей его семьи в назидание, просто с Зевсом это было в разы быстрее, в разы эффективнее и в разы эффектнее. Кроме того, они все-таки делали общее дело, и отец должен был знать о произошедшем. Скажи он ей сейчас свое строгое и веское «нет», вне всяких сомнений, Ксенакис остался бы жив, а Паллада прикусила бы язык, потому что Зевсу всегда виднее. Но сейчас он настроен совершенно одинаково с дочерью и это ее безмерно радует. Если что-то вообще могло радовать женщину в таком чудовищном состоянии.

- Я с тобой, ладно? – вероятность того, что отец уйдет испепелять врагов в одиночку существовала очень большая, ведь Афина испытывала некоторые трудности даже в том, чтобы сидеть, не говоря уже о необходимости придерживаться за отца, пока поднимается по лестнице, испытывая воистину не самые приятные физические ощущения. И вообще-то ее изрядно возмущало, что ее физический носитель – физический носитель богини войны – был настолько уязвимым, если не сказать больше, слабым. Любой, кто вспомнил бы, что за удары она сносила от Ареса на Олимпе, просто не поверил бы, что после такого можно выжить. А здесь что? А здесь она хромала после того, как ее избили жалкие шесть мужиков!

- Обещай, что когда мы вернем себе все свое могущество, я смогу сидеть на Олимпе и не воплощаться физически, как минимум лет сто, - со страдальческой миной на лице, говорит Афина отцу, вознося хвалы всем олимпийцам за то, что смогла преодолеть эту чертову лестницу и оказаться в гостиной. Нет, посидеть внизу было не такой уж плохой идеей, но несостоятельность ее была очевидна, потому что Зевс был безоговорочно прав, когда дал дочери возможность лечь. Только так она ощущала себя достаточно терпимо, чтобы быть в состоянии не только сохранять спокойствие, но и говорить. А это было необходимо, потому что молчать в ответ на вопросы твоего Верховного, это, как минимум, не вежливо, а как максимум – откровенное святотатство, которое Паллада не позволила бы себе даже в самом страшном из своих снов.

- Проверенную охрану я могу набрать только из Богов. Думаешь, Арес с Аполлоном согласятся? – она усмехается и тут же закашливается, снова утирая ладонью окровавленные губы. Тут, конечно, было не до шуток, но кто-то однажды рассказал Афине о принципе, который не без некоторых оснований бытовал среди богов-целителей: если бог не умер сразу, то он уже и не умрет. Потому что процессы регенерации оставляли несколько больше шансов на выживание. Афина умирать не собиралась точно, но паршивость ее состояния прекрасно измерялась невозможностью прямо сейчас присоединиться к отцу в стремлении порешать Ксенакиса немедленно, присовокупив к его убийство еще и убийство всех, кто ему помогал. А он вряд ли решился бы действовать так дерзко в одиночестве.

- Нет, ты же знаешь, он такой занудный, я ненавижу его поучительный бубнежь, - она устало закрывает глаза, стараясь, конечно, не закапать диван отца кровью. Мелочь, а неприятно, она ведь и без того пришла к нему в не самое подходящее время. Впрочем, было ли подходящее время для таких вещей вообще, - Все говорят, что он очень умный, врачеватель, бла-бла-бла, но знаешь что? Он каждый раз спрашивает, откуда у меня эти раны. За тысячелетия так и не смог запомнить, что я – Богиня войны. Так что, может быть, он не так уж и умен, как всем кажется, - Афина пускается в долгие рассуждения намеренно. Во-первых, так меньше хочется спать, а в ее случае, весьма вероятно, действовал принцип «заснешь – не проснешься». Во-вторых, так намного меньше больно. А Асклепия отец все равно вызовет, потому что правда состояла в том, что никто не смог бы подлечить ее так стремительно и так быстро, как он. Так что, спорить не имело смысла. Страдать понапрасну, да и вообще страдать, Афина не очень-то любила. В конце концов, эта концепция была куда ближе христианам.

- По сравнению с тем, что было со мной после битвы при Ипсе, все вокруг кажется сущими пустяками. Дашь две таблетки нимесулида, пожалуйста? И стакан воды, - вежливо простит женщина, но получает кое-что гораздо большее. И она хочет возразить, чтобы отец не растрачивался, потому что ему энергия нужна и нужна, возможно, больше, чем ей самой, но вряд ли Зевса можно было бы сейчас переубедить. И потому, Афина только делает то, что просит ее отец – лежит смирно, пока его энергия согревающим знакомым теплом проходит сквозь кожу, заставляя Палладу вздрогнуть от вмиг вставших на место костей и поврежденных гигантскими мужскими ручищами шейных позвонков. Так и впрямь ощущается куда лучшее и даже дышится куда свободнее.

- Спасибо, пап, - искренне благодарит Паллада, предпочитая пока сохранять горизонтальное положение, - Мне уже лучше, - и она, разумеется, вовсе не врала. Во всяком случае, шевелиться уж точно теперь не было столь проблематично, - Ксенакис чувствует, что проиграет вот-вот. А его партия делала на него большие ставки. Для него потерять перспективу стать Верховным представителем – значит, потерять все. Именно поэтому он такой отчаянный. И именно поэтому же он будет опасен. Скорее всего, он ждет ответного удара и уже знает, что я жива, - позаботиться еще и об этом не представлялось возможным, хватит и того, что подослать  новую партию убийц он не сможет, потому что не знает, куда именно Паллада поехала. Тем более – не знает, что Зевс ее отец.

- Мир праху его, - она салютует отцу принесенным им же, стаканом с водой, забрасывает в рот обе таблетки и запивает их.

Подпись автора

Она вовсе не собиралась спорить. Какой в этом был смысл? Асклепий был жуткой занудой и имел какие-то неуместные предубеждения на счет женщин и их участия в войне, но вместе с тем он был еще и первоклассным целителем, а хоть какой-нибудь целитель Палладе бы сейчас очень пригодился. Да, конечно, боги войны не были поверхностными глупыми неженками, которые плакали от пары переломов. Но вместе с тем Афина отлично знала цену своему физическому состоянию, потому что именно это состояние, а не что-то другое, отчаянно влияло на ее продуктивность и, собственно, функции Богини войны. И сейчас, когда вскоре требовалось размазать Ксенакиса тонким слоем по стене его особняка, женщина лучше всего понимала, что восстановиться ей нужно, как можно скорее, ради блага собственного, но вместе с тем и ради блага страны и Евросоюза, главой которого она собиралась стать.

- Хорошо, отец, Асклепий, так Асклепий, - она и в моменты куда менее логичные могла согласиться с Зевсом, потому что он был ее отцом и ее Верховным, а сейчас и вообще спорить было не о чем. В конце концов, он заботился о ее благосостоянии и физическом здоровье, и в этом было даже, что-то трогательное. В конце концов, вряд ли было много тех, кто мог бы похвастаться такой заботой и таким вниманием, которое Зевс оказывал дочери, - Спасибо, пап. Это очень мило с твоей стороны, - она коротко улыбается отцу и чуть кивает головой, насколько позволяет нынешняя ситуация, учитывая, что некоторые движения все еще доставляли определенную степень дискомфорта.

- Ты что, не пытаешь тех, кто на тебя напал перед тем, как их убить? – чуть поерзав на диване, чтобы лучше видеть отца, интересуется женщина с легким недоумением, впрочем, в ту же минуту понимая, что, наверное, нет, потому что ее отец – Верховный, ему не пристало заниматься такими мелкими, никчемными, к тому же, очень грязными делами. Это было правильно, для всего такого у него была Афина. А Афина после Первой мировой, но все-таки особенно – Второй и организации повстанческого движения в Греции, научилась тому, что врага нельзя убивать, пока не узнаешь у него вообще все, что можно узнать. Так что, даже если бы она не услышала имя заказчика чисто случайно, все равно вырвала бы его щипцами, паяльником, или четко выверенными ударами по самым уязвимым местам. О, Паллада все знала об уязвимых местах. Она была Богиней войны и она часто, в юности своей, пожалуй, даже слишком часто, получала по ним. В этом крылось ее огромное преимущество, но вместе с тем, пожалуй, и наибольшая слабость. Впрочем, слабости сейчас точно будет не время обсуждать.

- Он уже знает, что они не справились с заданием. Просто догадался – отчета нет и связи тоже. Может быть, подождет еще часок-другой, если дурак, а потом обязательно станет действовать, ничьим мнением на этот счет не интересуясь. И хорошо, если он не вздумает взорвать мне дом к чертям, чтобы убедиться в том, что ему удалось достичь цели и обезопасить себя, - она неприязненно хмыкает и качает головой, вновь морщась от боли и складывая руки на животе. Вообще-то она неплохо знала ублюдка, и до сих пор Палладе казалось, что он не способен на такие выверты. Но если не он, то кто был первичным источником? Кто послужил началом всего этого? Кто бы он ни был – уже не нравился Палладе. А еще, был мертв.

- Думаешь, он действует один? – нахмурив лоб и задумчиво глядя в потолок, спрашивает у отца Паллада, - Неужели он такой смелый и отчаянный идиот. Никак не могу в это поверить, - нет, а как в такое поверишь? У них вообще не принято было в наглую устранять конкурентов, в буквальном смысле. Это вообще было политическим нонсенсом, да еще и так открыто! Впрочем, в некотором смысле это было даже хорошо. Обвинить можно было, кого угодно, раздуть скандал, сообщить журналистам. О, новость будет еще та! Особенно с синяками на лице. Зря, наверное, они позвали Асклепия.

- Только если ты приглашаешь, - смеется женщина, но почти тут же перестает, потому что от смеха все еще становится больно, - И только после того, как получу пост. Это очень важно для нас, ты же знаешь, - он, конечно же, знает. Держать в своих руках всю Европу – то, к чему Афина стремилась последние несколько лет и преуспевала в этом начале. Никакой отдых сейчас не должен был ее отвлечь. Впрочем, как раз к зимним праздникам все и закончится. И если она все-таки выживет, то вполне можно будет отпраздновать успех где-нибудь на горнолыжном курорте.

Афина внимательно слушает отца, когда тот рассказывает ей  о своих приключениях с одним из наиболее бестолковых сыновей и хотя для нее этот рассказ ничего не значит, она все равно улыбается и кивает головой, потому что слова Зевса хорошо отвлекают от общего состояния. За этой болтовней время пролетает незаметно и на пороге дома отца появляется Асклепий – как всегда очень деловой, очень строгий и одетый с иголочки.

- И где только ты умудряешься каждый раз найти такое? – осматривая ее лицо и голову в первую очередь, интересуется племянник, Паллада закатывает глаза, но ничего не отвечает, позволяя мужчине осматривать ее и делать то, за что любой другой головы бы лишился – ощупывать себя в попытках понять, где надо вправить кости, где срастить их, а где внутреннее кровотечение может отыграться херовыми итогами. Все это время Асклепий, что-то недовольно бубнит, потирает подбородок и периодически заставляет Палладу пить отвратные зелья, от которых ее тошнит.

- На лице и руках оставь, как есть, хочу завтра вызвать журналистов, пожаловаться им на жизнь, - авторитетно просит Афина, а Асклепий с трудом сдерживается от того, чтобы покрутить пальцев у виска, - Моя политическая карьера важнее пары десятков синяков. И давай побыст… - она не успевает договорить, потому что племянник возлагает на нее руки и все кости вправляются и сращиваются разом, срывая с губ женщины короткий вскрик боли. Жар от рук племянника на этом фоне мнится такой мелочью, что Паллада даже не замечает, как он исцеляет следы от рук на шее, повреждения грудной клетки и внутренних органов.

- Мог бы и обезболить, - выдыхает Афина, покосившись на отца.

- Мог бы. Но не захотел.

Подпись автора

Вообще-то, если быть до конца честной, Афину изрядно и недвусмысленно смущало текущее положение вещей. То есть то, что они не просто собирались и шли отрывать головы всякому, кто посмел поднять на нее руку, а обсуждали, стоили стратегию и были вынуждены следовать каким-то там законам формальной человеческой логики, выискивая для себя наиболее выгодную позицию. Почему? Они ведь были Богами. И Афина помнила то славное дивное время, когда она пришла к отцу и сказала ему, мол, вообще-то Парис там совсем слетел с катушек и нового героя древности, прославляющего ее, Афину, из него не получится, потому что он пожелал красивейшую из женщин вместо обещанных побед. Она была раздосадована и обижена. Все знали, что бывает, когда она раздосадована и обижена. И хотя Зевс пару раз, будучи хорошим отцом, еще не на руинах, но уже почти, Трои встал между Аресом и его сестрой, не давая им месить друг друга, в остальном, все позывы Паллады к тому, чтобы успокоить собственную гордыню, оскорбленную в лучших порывах, были удовлетворены. Немного нехорошо вышло с Кассандрой, конечно, но она и по сей день считала, что закатанные глаза ее статуи явственно дали понять все, что она думает по этому поводу. А Аякс, изнасиловавший девчонку, понял это еще более недвусмысленно. Короче, все эти смертные, не знающие ни стыда, ни совести, всегда жестоко платили за свои выходки и Паллада не особенно-то считалась со средствами. Со средствами, как раз, в основном считались именно смертные. Вспомнить хотя бы локрийских дев. А теперь? Да, пожалуй, Афина снова нуждалась в ободряющем обещании поскорее вернуть всю их божественную мощь, чтобы можно было карать и миловать налево и направо.

- Давай не дадим ему возможности ни залечь на дно, ни действовать. Выбьем из него всю дурь сами. Сегодня же, - глухо заключает Афина. Она была богиней справедливой войны, а требование ее возмездия было вполне себе справедливым. И хотя они уже давно не были всемогущими Богами, глупо было отрицать, что они все равно превосходили силой своей и способностью к выживанию любого из смертных. А это значит, что Ксенакис сегодня же заплатит за свою ошибку и упрямое нежелание честной и прямолинейной борьбы. Афина стояла у истоков государства. И она не учила государственных деятелей быть беспринципными мразями, пусть политика всегда и оставалась несколько грязноватым, если не сказать более, делом.

- Порядок, пап, - она немного устало улыбается отцу, давая явственнее всего понять, что на самом деле в порядке. Потому что Паллада возвращалась с войны и с ранами куда похуже этих, а уж вспоминать о том, что бывало с нею иной раз, когда она в очередной раз не сходилась во мнениях с Аресом, вообще не хотелось. Нет, младшему братцу никогда не удавалось уделать ее так, как она его, но все-таки рука у бога войны была тяжелой. Если в юности он еще мог заявить, что-то вроде «с девчонками не дерусь», то последние пять тысяч лет такие фокусы не работали и время от времени могло показаться, что опасаться на самом деле есть чего. Это была неправда. Афина всегда побеждала. И если уж она переживала последствия войны с богом войны, то какие-то там целители никак не могли в действительности ей помешать, или причинить столько боли, чтобы она вдруг оказалась не в порядке, - Спасибо, Асклепий, - повторяет в сторону племянника Паллада вслед за отцом, коротко кивает головой и отмечает, что вообще-то дышать и правда стало легче, а процессы регенерации восстанавливали физическое тело за считанные минуты. Так что, лежать женщине предстояло совсем недолго.

С отцом Паллада вновь не спорит, полагая, что полежать еще немного ей и впрямь не мешало бы. Прикрывает глаза даже, отмечая, что так-то было бы прекрасно немного вздремнуть, но вместо этого она берется за свой смартфон и пишет помощнику. Информация о том, где этот кусок дерьма, Ксенакис, проживает, должна быть известна ей в самые короткие сроки. А если еще и вызнать, где он сейчас ошивается, будет совсем хорошо. Благо, что Афина держала целый штат высококлассных сотрудников соответствующего направления. Поразмыслив еще пару мгновений, Паллада направила весьма красочное сообщение и своему пресс-секретарю, веля к обеду следующего дня представить ситуацию должным образом, раструбить о ней на весь Евросоюз, чтобы поднять рейтинги. О, как же так? Несчастная Ливия, так радеющая за будущее Европы, подверглась жестокому нападению ублюдков, которые хотят ей помешать. Все любят дев в сияющих доспехах. Особенно, когда они такие хорошенькие, что глаз отвести невозможно и у большинства мужиков автоматически появляется пагубное устремление защитить, помочь, поддержать и всякое такое прочее. Не то, чтобы Афина очень нуждалась в чьей-то защите и помощи, но чего не сделаешь ради репутации и попыток потешить эго своего электората, правда?

- Все хорошо, мне уже намного лучше, - и это было преуменьшением, потому что Асклепий знал свое дело и его тетке было теперь не просто «лучше», она была почти совсем здорова, не считая процессов регенерации, которые закончатся в ближайшие полчаса, не более того, - Мы можем ехать. Мой помощник скинул мне адрес Ксенакиса и сейчас выясняет, где ублюдок находится. Но даже если он не дома, мы ведь всегда можем его подождать, неправда ли? – Афина окидывает взглядом отца и коротко улыбается, - А ты хорошо подготовился, я погляжу, - беззлобно шутит женщина, садится, преодолевая совсем легкое головокружение, а затем поднимаясь на ноги. Она смотрит на бутылку виски, но все-таки даже не притрагивается к ней, полагая стремление выпить припозднившимся, потому что ей уже не было больно, да и расслабляться теперь было не к месту.

- Когда закончим со всем этим, заедем поесть в ресторан, я чертовски голодна, - заявляет Афина отцу, подходит к ближайшему зеркалу и меняет внешность со своей на чуть менее знакомую. Волосы покороче и потемнее, рост повыше, глаза пошире, скулы появственнее. Не хватало еще, чтобы их случайно засекла какая-нибудь камера в процессе их важного, неотложного мероприятия, ценность которого сложно было бы переоценить в рамках текущего положения вещей.

- Нет. Ни умываться, ни переодеваться я не хочу, - не хватало еще носить одежду младшей сестры, или мачехи. Эта перспектива дурно пахла и не исключено, что нафталином, - Приму ванну и переоденусь, когда у меня дома будет безопасно и оттуда уберут трупы. Ненавижу, когда, кто-нибудь портит мою лужайку, - Афина поправляет волосы, еще раз читает сообщения от помощника и вскоре они с отцом оказываются в гараже у машины, которую мало ожидаешь от Зевса. Что ж, им ведь все равно нужно было что-то аккуратное и неприметное. Подойдет и это. Паллада садится на переднее сидение и забивает адрес в навигатор. Старый козел обосновался за городом, ехать сорок минут и ему лучше провести эти сорок минут в прощании со своей семьей.

Подпись автора

Афина, конечно, пристегивается. В большинстве случаев, она неизменно следует рекомендациям отца. Даже несмотря на то, что ей довольно непривычно, что по вопросу предстоящей, хоть и очень короткой войны, она должна будет считаться с чьим-то мнением, кроме своего собственного. Да, когда-то в прошлом отец , конечно же, не просто высказывал свое мнение, но и напрямую налагал запреты, или напротив – давал разрешения, но это было в ту пору, когда они не были вынуждены соприкасаться с этими смертными так тесно, а Афине не приходилось принимать решения за всю Европу каждый новый день. Но мнение отца, конечно же, оставалось неоспоримым. Паллада была благодарной и благородной дочерью своего великого отца, никогда об этом не забывала и делала все возможное, чтобы не забывал он. Учитывая, сколько детей был у Зевса, это не так уж и просто, но она старалась. К слову, некоторые сами упрощали ей задачу, потому что быть лучше Ареса, или, скажем, Гефеста, Ангелы, или Афродиты – особо и стараться не нужно. Они либо бездарны, либо незаметны, либо ведут себя неподобающе, либо увечны, либо вообще работают виночерпиями на пирах Богов, а приравнивать себя к потомству отца, которому единственное, что вообще могли доверить – прислуживать, было как-то странновато, не говоря уже о том, чтобы с ними соревноваться. Да и в чем?

Как бы там ни было, а назначенного места они достигают очень скоро. Афина молчит всю дорогу, говорить тут особо не о чем, а она не была многословно, когда считала дело решенным. И женщина считала. Не жалким смертным тягаться с двумя Богами, один из которых, к тому же, был еще и Верховным. Участь Ксенакиса была предрешена в момент, когда он решил, что наилучшее дело для него – организовать покушение на Афину. И хотя он еще об этом не подозревал, сюрприз, который его ждал, вполне мог бы сравниться с тем, что он готовил для Паллады. Правда, действовал несколько хитрее, но не намного. Не будь женщина так беспечна, не нанимай она себе охрану только для видимости, этого всего вообще никогда не случилось бы. По определению. Но Афина и теперь-то считала, что охрана ей даром не нужна.

- Да в общем-то, все равно, пап, - Афина пожимает плечами. Да, иногда их действия требовали скрытности, иногда, она сама готовила подрывные, дезертирские и десантные мероприятия. Иногда она даже играла в шпионов, делала это весьма успешно и считала разведку неизменной сопровождающей любой тактики, но это совершенно точно был не тот случай. Кому какое дело до того, что подумает, увидит, или предпримет эта тварь, Ксенакис? Пусть поднимает тревогу. Может даже в полицию позвонить – они и прибыть-то не успеют раньше, чем ему оторвут голову. А потом? А потом они сменят внешности и сделают вид, что проходили мимо и ни одна живая душа их ни в жизнь не опознает. Просто, как отобрать конфету у младенца и если бы дело не коснулось Афины лично, она бы вообще посчитала зазорным не то, что призывать к делу самого Зевса, но и сама в этом участвовать. Это же смертные. Они сдохнут сами, надо только подождать.

Но теперь Афина следует пожеланиям Зевса и остается сидеть в машине. Он хотел сделать все чисто и аккуратно? Так тому и быть. Что уж там, Паллада, как известно, и сама склонялась к такому способу разрешения проблем – все исключительно справедливо, последовательно, честно, аккуратно и чисто. Этим-то она и отличалась от Ареса, который бы уже вышиб дверь и вынес всем мозги, не особенно заботясь о последствиях и чужих взглядах на эту сомнительную – а впрочем столь ли сомнительную? – ситуацию.

Паллада вовсе не нервничает. Она знает, что отец справится. Глупо было бы ожидать иное. А потому, получив сообщение, женщина отстегивает ремень, выходит из машины, забирает лабрис и бодрым шагом направляется к особняку. К черту все условности, она дергает на себя ворота с такой силой, что просто выламывает замок, не стесняясь охранника, который просто деревенеет, завидев подобное. Его могло бы ждать бесчисленное множество иных веселых впечатлений, но Афина не расположена на сегодня к долгим беседам и веселым стартам. Она просто ломает ему шею одним коротким движением руки еще до того, как мужчина успевает взяться за пушку. Пушку берет сама Афина и с нее же выносит все камеры в пределах видимости. На всякий случай. Они ведь все равно были с измененными внешностями и сколько их не ищи – не найдут никогда. Но записи нужно будет забрать. Миру пока рано знать о том, кто живет бок о бок со смертными.

- Вот, пап, твоя «овощерезка», - она протягивает отцу лабрис, протирает об себя пистолет, стирая отпечатки, а затем откидывает его в сторону. Это никчемное барахло ей не понадобится, жаль только, что доступа к ее домашнему арсеналу сейчас не было.

- Предлагаю парадный вход не использовать, - хотя они, вообще-то, будучи Верховным пантеона и его возлюбленной дочерью, привычно, никакими другими входами и не пользовались. Да, иногда приходилось для этого использовать Троянского коня, но почему бы и нет? Афине не была чужда военная хитрость. В конце концов, она же этого коня и придумала.

- Позади дома должна быть дверь из подвала, или в подвал, тут как посмотреть, - Афина озирается, стараясь оценить справедливость своего суждения, - Можем войти оттуда. Охраны, говоришь, осталось не много? – спрашивает женщина отца, который должен был быть осведомлен в ситуации лучше Паллады, ведь он был здесь дольше, чем она, - Перебьем их и примемся за Ксенакиса. Надеюсь, что он дома, - она чувствовала всем своим существом, что он дома. Еще не боится, потому что ничего не знает, но скоро обязательно будет. Она даже ради такого дела примет свой подлинный облик, чтобы перед смертью он узнал, кто конкретно его убил, а может быть, и почему.

- Скучаю по временам, когда смертные боялись нас, как огня. Ну, кроме того, конечно, который все-таки изнасиловал Кассандру под моей статуей, - Афина неприязненно кривит губы и решительно направляется вперед, огибая дом под самыми окнами, чтобы не испортить сюрприз. Подвальная дверь находится очень скоро, даже скорее ожидаемого. Богиня вырывает ее даже почти без шума. Можно было подумать, что во дворе просто, что-то упало. Например, три трупа охраны. Проход чернотой зияет внутрь дома. Афина решительно проходит вперед, дожидается отца и жестом указывает на лестницу. Откуда-то сверху слышалась классическая музыка. Кажется, Ксенакис отлично проводил вечер. Ничего. Это совсем ненадолго.

Подпись автора

Афине наплевать, как много людей их услышит и будет ли Ксенакис готовым к их приходу. В некотором смысле она даже испытывает какое-то подсознательное садистское желание, свойственное, пожалуй, больше ее брату, а не ей в сложившихся обстоятельствах. Она хочет, чтобы Ксенакис знал, что они идут, чтобы видел ее лицо по камерам, чтобы боялся и трясся за свою проклятую жизнь, потому что он заслужил этой смерти и всего, что он испытает до нее. Она желала видеть его страх и его раскаяние. Потому что Афина была Богиней, а он – жалким, никчемным, пустым смертным ублюдком. Ни один смертный не смел думать о себе так много, чтобы посметь поднять на нее руку. Она могла бы сокрушить его безо всяких наемников, одним ударом выбить из него дух. И совершенно неважно, что Ксенакис не знал и даже не подозревал об этом. Важно, что происходи это все пару-тройку тысяч лет назад, он бы сейчас целовал землю, по которой она ступала, и просил ее о милости. И это, почему-то, било по Афине сильнее всего, спустя даже столько тысяч лет. Ей порой почти отчаянно хотелось, чтобы времена их величия вернулись поскорее. Ей, той, что пережила их падение спокойнее и умереннее всех. Она не переживала, не билась в истерике, не проклинала неблагодарных смертных. Делала то, что считает нужным, сохраняла достоинство. Кажется, только в 21 веке она начала именно в такие моменты терять свое безупречное и безоговорочное самообладание, значение которого с трудом можно было переоценить. И Паллада была готова поклясться в том, что отец ощущает то же самое, хотя бы время от времени.

- Трое, - она кривит губы, но большего себе не позволяет, считая это неуважительным по отношению к своему отцу и к своему Верховному, - В битве при Сардах я сражалась с десятью одновременно, а тут трое жалких смертных, не чета тем, что были тогда у персов, - говорить об этом можно было, сколько угодно, Афина приняла участие в достаточном количестве войн и противостояний, кому как ни отцу было это знать, особенно, когда она по какой-то нелепой причине вдруг умирала? Но сейчас никто из них умирать не собирался совершенно точно. Уничтожить троих смертных ничего не стоило. Зря они встали у них на пути. Зря, кто угодно, вставал у них на пути. Это, в конечном счете, всегда обходилось всем очень и очень дорого. Тандем Афины и Зевса был и оставался безупречным, мощным и непогрешимым на протяжении многих тысячелетий. Может быть, сейчас они и не были в лучшей форме, но они все еще были Верховным и любимейшей из его дочерей.

- Хорошо, отец, - спокойно соглашается Афина, вовсе не настаивая на том, чтобы быть теперь на передовой. В иных обстоятельствах, она, конечно же, сама бы пошла первой и переложила бы присутствующих до того, как они успеют сказать «ой», но уступить отцу Паллада считает ничуть не унизительным для себя и текущего положения их дел. В конце концов, их импровизированный поход возглавлял не кто-то там, а сам Зевс. И это, в общем-то, объясняло многое.

Афина меняет внешность вслед за отцом, поднимаясь по лестницам, но в отличие от него, она принимает свой подлинный облик. Пожалуй, со спутанными распущенными волосами ее еще никто в Европе не видел, да и внешний вид ее в целом отличался от высокой политической фигуры, да только кого это волнует теперь в действительности? Ксенакис надолго ее такой не запомнит – ему не грозит ни долгая жизнь, ни счастье, ни возможность рассказать обо всем, что он видел, слышал и знает по телевидению. А Палладе очень уж хочется, чтобы последнее лицо, которое он увидит перед смертью, было именно ее, а не чье-то еще. В конце концов, Афина считала вполне справедливым для Ксенакиса – знать, за что именно и почему он умирает. Впрочем, мог ли он этого не знать, на самом-то деле? Если ему доложили, что она жива, ожидать удара было вполне разумно. Был ли Ксенакис разумным человеком? Нет. Но был ли он идиотом? Тоже нет. Скорее, ублюдком, который не мог думать на десять шагов вперед, как, привычно, продумывала все свои действия сама Паллада.

Ей не нужно вообще никакое оружие, чтобы организовать стремительное убийство налетевшего на него охранника. Он как-то растерянно пялится на женщину всего секунду, явно не ожидая ее здесь увидеть, а увидев, не ожидая, что она может представлять для него, или для безопасности дома какую-то угрозу. Что ж, шовинистические и сексистские наклонности ряда представителей общественности шли Афине на руку. Она пользуется мгновенным замешательством и наносит удар прямиком в солнечное сплетение. Силы богини войны превышали силы простого смертного, так что шансов выжить у него нет еще до того, как Паллада коротким движением сворачивает смертному голову. Благо, он даже не думает падать, а медленно сползает по стене, осев на лестнице. Афина вытирает руки и поднимается вслед за отцом. Классическая музыка сейчас кажется дешевыми понтами, которые никак не помогут Ксенакису, не спасут ни его, ни его близких. И какого хрена надо было лезть в эту мясорубку? Понятно, что он не знал, даже не подозревал, с кем именно имеет дело, но в конце концов, вряд ли думал, что Ливия вот так просто ему это спустит.

- Ты это меня на концерт так приглашаешь, пап? – смеется женщина, поднимаясь вслед за отцом по лестнице, - Ну, тогда, пойдем. Закончим только это… - она неопределенно обводит жестом пространство, - Это дело. Придется еще журналистам дать интервью и вообще покорчить из себя жертву, сам понимаешь, - отец точно понимает, - Но потом пойдем, конечно. Не вижу ничего странного в том, что двое греков тепло дружат семьями, ходят на матчи и концерты вместе, - их, конечно, могут подозревать в непозволительных отношениях, молва всегда жестока, но игнор и наличие жены у будущего премьер-министра вскоре закроет рты даже самым упертым сплетникам, - Так, когда, говоришь, концерт? – вслед за покатившейся головой и визгом Ксенакиса, интересуется Афина. Она уклоняется от брызг крови, переступает через тело, поправляет волосы и смотрит на ублюдка, который судорожно сжимает в руках пистолет.

- Не-е-е… Не-не… Подходи! Иначе я вас обоих порешаю! – орет он и трясет пистолетом в воздухе. Афина усмехается, глядя на отца, а затем картинно поднимает руки в вверх, демонстрируя, что она готова сдаться, ведь пистолет очень сильно ее пугает, - Что ты за тварь такая?! Как вам удалось пройти… - он кивает на Зевса, который все еще находится в образе его охранника, но Ксенакису по предыдущим действиям понятно, что это вовсе не член его охраны и даже не близко. Афине хочется хохотать в голос, но она сдерживается.

- Прежде чем посылать за кем-то наемников, Ксенакис, лучше бы тебе узнавать противника получше. Понимаешь, что я имею в виду? – не понимает, но кого это на самом деле волнует? Паллада смотрит на отца, словно спрашивая, кто из них со всем этим закончит. Лабрис был у него, с формальной точки зрения он не защищал от пулевых ранений, но Паллада вообще сомневалась в том, что ублюдок умел стрелять.

Подпись автора

Афина, конечно же, не против составить Зевсу компанию. В конце концов, недаром она была его любимым ребенком и недаром поддерживала большинство его начинаний, какими бы безумными они ни были. И в отличие от тети Гестии, Паллада ни когда напрямую не выносила отцу мозг, пытаясь доказать, что она здесь самая умная и самая преисполненная морали. Потому что если в умной ошибиться было сложно, то с моралью у этой женщины всегда все было не так уж однозначно и воздействовать на отца, если это было необходимо, она предпочитала вовсе не активными попытками доказать ему, что он ошибается. С мужчинами такое вообще не работало, с отцом – тем более, а с Верховным греков – и говорить не о чем. Тетя Гестия как-то до сих пор этого не поняла, но она оставалась любимой сестрой Зевса, на Олимпе жила под его опекой и защитой, а это уже было кое-чем. Чем-то немного большим, чем получали большинство богов, особенно, если речь шла о братьях и сестрах Громовержца.

- О, спасибо, пап, это мой новый стилист, - она ослепительно улыбнулась, отмечая, что когда такие вещи замечает отец, это и впрямь очень приятно. Куда приятнее, чем когда замечал Арес, вечно угрожающий ей тем, что подкатит к зданию Европарламента на заниженной приоре со словами: «Девушка, а вашей маме зять не нужен?», если она не перестанет выглядеть, как суперзвезда. Вот ведь дурак. Во-первых, все знали, что у Афины не было мамы с самого ее рождения, а во-вторых, хорошо выглядеть это часть ее работы, потому что с точки зрения политики она и была суперзвездой, о которой писали по всему миру. В конце концов, не зря же она старалась, в самом-то деле, да?

- Это очень мило с твоей стороны. Я, конечно же, выкрою несколько часов на то, чтобы составить тебе компанию, - спокойно отвечает женщина, как если бы вообще кроме них здесь никого не было, а пол не заливала кровища смертного. Афина не была брезгливой, а визги Ксенакиса ее ничуть не впечатляли, потому что она была богиней войны, а значит, привычна к крови, насилию, боли, воплям раненых и умирающих на фоне, а еще боевым кличам, которые, впрочем, чаще всего издавала сама, воодушевляя свое войско. Но теперь из войска у них с отцом только они сами и этого оказывается вполне себе достаточно, - Буду ждать, скинь сообщение, как выяснишь, - все так же спокойно просит Афина, как если бы ничего необычного не происходило. Ну, собираются отец с дочерью прогуляться на концерт. Ну, и что в этом такого уж ужасного, не правда ли? Паллада уже не раз думала о том, что зря они для их текущей смертной легенды выбрали политиков, никак не связанных между собой. Надо было прикинуться старшей дочерью Зевса от первого брака. Репутации бы это не повредило, зато избавило бы их от многих вопросов. В довесок, на семейной теме так удобно и мило можно было играть, привлекая внимание журналистов, что было странно не использовать эту возможность. Но они уже не использовали, ничего не поделаешь.

Вопли Ксенакиса Афина не слышит ровно до тех пор, пока он не начинает поносить отца. Тварь? Он так обращается к Верховному пантеона? Возмущение накатывает столь сильное, что Палладе требуется все ее самообладание, чтобы держать себя в руках в полной мере. Все знают, что она сделала с Арахной за ее вонючие сюжетики о похождениях Зевса. А уж что она сделает с жалким смертным современности, лучше было вообще никогда не представлять. Правда, он нужен был им для ответов на вопросы, а еще потому что поступил, как последняя гнида и не достоин был быстрой и легкой смерти, а потому, держать себя в руках казалось попросту необходимым настолько, насколько позволяла текущая ситуация. В довесок, Афина все еще была лояльна мнению о том, что за Ксенакисом, кто-то стоял. И вне зависимости от того, узнают они, кто это был, или нет, правда состояла в том, что они в любом случае передадут «привет» ублюдкам при помощи изуродованного тела их марионетки.

Зевс не успевает сделать пафосного божественного выпада и Афина нутром чувствует его разочарование. И понимает. Она тоже ненавидела, когда ее прерывали в самые ответственные моменты, если можно было показать себя во всей красе. Тщеславием и высокомерием Паллада явно была в отца, но позволяла себе ровно столько, сколько подразумевал ее статус. Благо, что отец разрешал ей достаточно и вообще мало, в чем ограничивал. Этим и обусловлено теперь то, что женщина смотрит на отца со смесью насмешливого неодобрения и вопроса. Серьезно, да? Переспал со всеми женами Ксенакиса? Это обязательно было?

Выстрел Афина слышит и уклоняется от него чуть ли не автоматически, хотя ей особенно и не требуется. Она в порядке, кивает отцу, подходит ближе и смотрит на него со всем надлежащим вниманием, - Нет, ты это всерьез, пап? – женщина разводит руками, словно спрашивая Зевса, так ли обязательно уж залезать под юбки женам видных политиков, да еще и всем сразу. Сколько их там вообще было? – Можешь спать хотя бы с женами политиков других стран, а? – с налетом возмущения спрашивает она, а затем закатывает свои прекрасные голубые глаза, слыша причитания и возмущения Ксенакиса о том, что эти двое совсем двинулись, раз она называет Фесалидоса своим отцом. Да много знал этот смертный! – Надо греческие мифы учить лучше, идиот, - заявляет она их жертве, пока отец так любезно фиксирует ублюдка в нужном и положении. Это ненадолго. Стул, кресло, табуретка, да хоть трон – все разлетится после первой пары ударов. Лишь бы не череп Ксенакиса, такой легкой смерти у него не будет. Не заслужил.

- Я найму тебе нового политтехнолога, который будет следить за тем, под чью юбку можно лезть, а под чью нельзя. Договорились? – это, признаться, не вопрос. Но на этом Паллада заканчивает, подходит к Ксенакису, хватает его за волосы и запрокидывает его голову, вынуждая смотреть себе в глаза, - Я буду задавать тебе каждый вопрос только один раз. Ответ после первого не принесет тебе никакой боли. Ответ после второго тебе придется выговаривать с трудом, потому что я сломаю тебе каждую кость, сдеру с тебя кожу и вырву каждый ноготь, если потребуется, чтобы узнать все, что мне нужно, - она говорит тихо и проникновенно, но от того еще более жутко. Ксенакис и представить себе не может, какой у нее опыт в том, чтобы безболезненно отправлять на тот свет, но еще и в том, чтобы делать это, превращая последние часы человека в бесконечную ужасающую агонию.

- Вопрос первый. Кто за тобой стоит? Ты не мог решиться на такое сам, ты слишком трусливая мелкая падаль, - она отступает на пару шагов, отпуская Ксенакиса и начиная расхаживать по комнате, разглядывая произведения искусства и фотографии. Красивый дом. Даже странно, насколько он не соответствовал нутру хозяина, - Тебе нет нужды их покрывать. Ты в любом случае умрешь и тебе никто не поможет. Но ты можешь умереть почти безболезненно, а можешь перед этим страдать так, что ни одной земной твари до сих пор в страшном сне не приснилось.

Подпись автора

Афина не была лояльна идеям обсуждать личную жизнь отца. Это был негласный договор, некий пакт, заключенный тысячи лет назад, когда о Зевсе и его похождениях сплетничал весь Олимп, кроме Паллады. Более того, она так ненавидела, когда об отце вообще сплетничали, что жестоко за это наказывала и Арахна надолго запомнила фокус со своими пошловатыми мотивами для ткачества. Взамен Зевс никогда не лез к дочери с попытками неизменно выдать ее замуж и даже позволял ей отказывать в союзе всем подряд, будь это хоть его собственные сыновья – Гефест и Зевс, или кто бы то ни было еще. Подобный подход полностью удовлетворял Афину, а потому, она испытывала по-детски инфантильное желание закрыть уши руками, когда отец начинал делиться с нею своими похождениями в любой форме. У него для этого были куда более благодарные слушатели, так что, почему именно она? Разве не хватает того, что она слушает все остальное? Для Гестии, например, все политические новости и новшества были сродни рассказам о личной жизни брата. Так можно было равномерно распределять нагрузку?

- Па-а-а-а-п, - тянет она, едва не хныча, что случалось с Афиной… Вообще когда-нибудь случалось с Афиной? Но в ее голосе слышится явственное отчаяние, а сама она закатывает уже не только глаза, но и голову, чтобы поскорее избавиться от знаний о том, с кем именно отец изменяет своей жене, кто был достаточно хорош, а кто не очень и как вообще все это случилось. На самом деле, если бы не легкий налет непорочного ханжества Паллады, вне всяких сомнений, она бы спросила у отца – как это у него получается – переспать с половиной Греции, если не со всей, в то время, как она отворачивается всего на одну минуту, поглазеть на, что-нибудь полезное у какой-нибудь другой страны. Нет, серьезно! У нее же было для этого такое количество специально обученных людей. Так какого же хрена?

- Ну, ты и мудак, Ксенакис, - тянет Афина на следующее откровение отца. Ей, как ни странно, озвученное известно не было, потому что она вообще не интересовалась этим козлом прежде, слишком привычна была вести честную, прямую и неподкупную игру, не искала компромата и вообще предпочитала держаться подальше от всех грязных историй. Это же Афина, она всегда побеждала своим собственным путем. Но то, что Зевс знал об их оппоненте больше, ничуть не удивляло и не казалось чем-то странным. Нет, отец много где копал глубже, чем Афине казалось необходимым. И вот каким удивительным образом это теперь отыгрывалось, - Страна в экономическом кризисе, а ты, скотина, торгуешь ее ценностями? – а чем бы ему еще здесь торговать? У Греции только исторические, археологические и культурные ценности и остались. И они нуждались не в расхищении, а в восстановлении. На это нужно было очень много денег и Паллада пока не знала, откуда их взять. Хотя, теперь, может быть, и знала.

- Какой, говоришь, у него сейчас капитал? – интересуется женщина, расхаживая по комнате уже с более конкретной целью. Ручка находится быстрее чистого листа бумаги. Она отлично знает, что для того, чтобы играть в большую политику, денег нужно было иметь немерено, а значит, у Ксенакиса они были. Его семье они, так и быть, оставят дом и кое-что на первое время, но точно не более того.

- Знаешь, я тут подумала, - начинает вслух размышлять Афина, подходя к связанному мужчине, - Перед тем как сдохнуть, ты можешь заработать себе на легкую смерть. Ну, или на смерть полегче, чем та, что я тебе определила. Заодно еще искупишь свою очевидную вину перед страной, которую обманул, предал и продал, - и в ее устах это звучит с отвращением и презрением, которого женщина даже не пыталась скрыть. Для нее едва ли существовало, что-то более значимое, чем Греция и ее благополучие. Она была верна этой стране достаточно долго, чтобы теперь иметь право требовать того, в чем эта страна нуждалась почти отчаянно: денег.

- Вот, что ты сейчас сделаешь. Я тебя развяжу, а ты сядешь и собственной рукой напишешь завещание, которое задним числом заверит мой нотариус. И в завещании ты оставишь все свои средства, исключая дом и… Еще сто тысяч евро фонду восстановления греческого наследия. Понял меня? – увы, до Ксенакиса с первого раза не доходит и он начинает болтать, что-то там о том, что она не может стать главой Европы, потому что ничего в этом не понимает и потому что он мог быть лучше. Афине вдруг становится смешно. Смешно и потому, она, конечно же, ни в чем себе не отказывает и смеется.

- Нет, ты представляешь, смертный сомневается в моей способности управлять Европой, - взглянув на отца, хохочет женщина, но становится серьезной чуть ли не в один миг, - Ксенакис, ты реально тупой, - разводя руками, утверждает Афина, глядя на него сверху вниз, - Все, что ты знаешь о государстве, демократии и политической власти придумала и создала я. Термин «афинская демократия» тебе ни о чем не говорит? – она вздыхает, заведомо зная ответ, - Ладно, это бесполезно, - Паллада разочарованно пожимает плечами и качает головой, давая понять, что хрен бы с этим Ксенакисом, он же тупой, как пробка. И все-таки у него же должно было быть хотя бы остаточное стремление к самосохранению. Перебивать Верховного бога, не давая ему договорить? Помилуйте их всех Рея и Кронос, даже Афина при всех своих отношениях с отцом, никогда на такое не решилась бы, хотя ей бы в самом худшем случае достался крайне укоризненный взгляд. А что позволял себе этот смертный? Паллада думает научить его хорошим манерам, но Зевс решает справиться сам. И между прочим, успевает крепко переборщить!

Афина, конечно же, и видела, и взаимодействовала с отцом в самых разных его проявлениях, в том числе до крайности гневливых. А потому, напугать ее было сложновато и она только почтительно молчит, пока Верховный делает то, что считает нужным. Увы, эффектное представление прерывается, потому что этот кусок дерьма успевает отключиться раньше, чем Зевс доводит дело до конца. И хорошо, если только отключиться…

- Ну, па-а-а-а-п! – снова тянет Афина, запрокинув голову, - Зачем ты так? Этот идиот нам еще нужен был, вдруг у него теперь сердце встало? – интересно, это пойдет в энергетический зачет «умер за Зевса» и отец получит долю энергии, или нет? Афина, недолго думая, подходит к Ксенакису и прикладывает пальцы к его шее. Пульс чувствуется весьма отчетливо, - Не волнуйся, эта мразь жива, - спокойно комментирует женщина, а затем берет ближайшую вазу, выкидывает из нее цветы и плещет воду прямиком в лицо ублюдка. Тот подергивается и, наконец, приходит в себя, только начинает орать так, что у Афины грозятся лопнуть барабанные перепонки.

- Да вы, блять, издеваетесь, - зло произносит она и старается собраться. Развязывает Ксенакиса и швыряет его к столу со стулом так, что то сшибает тумбочку и кофейный столик по дороге, - Ты сейчас закроешь свой поганый рот и напишешь, что я сказала. И я обещаю тебе легкую смерть без вырванных глаз и языка. Поверь мне, после войн с Аресом это – меньшее, на что способна моя фантазия.

Подпись автора

Афина ненавидела махинации. В буквальном смысле не переносила их на дух. Не просто же так она была богиней справедливой войны, а не какой-нибудь там хитрости, корысти, жадности, или еще чего-нибудь, что толкало людей на совершенно безумные поступки. Для нее важна была не только цель, но и средства, которые они использовали при ее достижении. И это, в общем-то, довольно сильно отличало Палладу от значительной части ее божественных родственников, не считавшихся ни с чем, кроме собственных интересов. И да, отец относился к их числу, но если его она никогда не посмела бы осуждать даже в мыслях, ведь Зевс был не только ее отцом, он был еще и ее Верховным, то ко всем остальным Афина так милосердна никогда не бывала в силу специфики своего отнюдь не просто характера.

Отца все-таки пришлось выслушать до конца со всеми его вариантами. Женщина даже ни разу не закатила свои светлые глаза, давая понять, что не может участвовать в таких мероприятиях, несмотря на то, что ей действительно казалось, что не может. Убивать, калечить, пытать, снова убивать, заставлять делать то, что ей кажется правильным – это вот да, это вот пожалуйста, никто не против. Но ввязываться в криминальные игры, вести в них свою собственную игру для получения денег? Помилуйте, если им так нужны были средства, можно было продать парочку древнеримских монет, сотни тысяч которых лежали у нее где-то в сундуках на Олимпе просто, как память о былых временах. Пара из них стоила целое состояние, на сундук можно было купить страну, потому что их историческая ценность была огромна, не говоря уже о том, что они делались из чистого золота и серебра. Короче, мотивы были Палладе не вполне понятны, она отвергала возможность и мысль о том, что им следует действовать подобным образом, хотя, отбрасывая моральные дилеммы, стоило признать, что в плане отца все-таки, что-то было. Например, возможность прихлопнуть целую преступную организацию, посворачивать им всем шеи и очистить Грецию от этого дерьма, которое заботилось только о самих себе, а не о процветании страны и ее будущем. Смертные обмельчали, стоило признать. Не было больше тех, кто за Грецию готов был сражаться с великанами, ордами персов и своих богов. И Афине, порой, становилось отчаянно-грустно от этого. Но конкретно сейчас ей становилось, скорее, еще более напряжно, Паллада раздражалась и хотела поскорее со всем этим покончить, отмыться от крови и сделать вид, что ничего не произошло. Но пока они с отцом даже не были близки к этому, а Ксенакис под ногой Зевса даже сквозь бумажку пытался что-то там стонать, бормотать, или что делали эти жалкие смертные в отчаянных ситуациях?

- Нет! – наконец, восклицает Афина, вскинув руками. Вообще-то, она, привычно, вовсе не была так эмоциональна, но с отцом было можно – он видел ее разной и знал тоже очень разной. Обычно, конечно, она не позволяла себе так общаться и реагировать на Зевса все потому же, что он был ее Верховным, но некоторые вольности ей прощались, как любимой дочери, в том числе, потому что Паллада не позволяла себе слишком многого и в отношении отца никогда не забывала своего места и кто тут главный, - Мы не станем их стравливать между собой. Пап, я же богиня справедливой войны, а не вот этих ваших… - она кривит губы, давая понять, что имеет в виду и Зевсу бы в пору сейчас рассмеяться, видя дочь такой. Хотя вот Ксенакису сейчас точно было не до смеха, насколько можно было судить по его виду и вялым попыткам сопротивляться.

- Мы просто их всех убьем, заберешь картель себе и делай с ним все, что захочешь, - пожав плечами, заявляет Афина. Вот это было вполне по ней, по ее усмотрениям, принципам и нуждам. Действовать открыто, прямолинейно и где-то даже слегка безумно. Само собой, небезопасно для нее и для Зевса, но Паллада готова была взять большую часть работы на себя. Кроме той части, где надо управлять картелем, вести все эти сомнительные криминальные и полукриминальные дела и мириться с несправедливостью и очевидным нарушением закона. Да, конечно, в соответствии с текущим мироустройством, убийство ублюдков, конечно же, тоже было незаконным, но… - Убьем не всех, часть отдадим под суд, когда добудем доказательства их очевидной и неоспоримой вины, - говорит Афина, тяжело вздохнув, потому что это, в сущности, была еще одна проблема Греции. Помимо всех очевидных – отсутствие денег, беспорядки, кумовство, коррупция и полная зависимость от воли Евросоюза. Хорошо, что воля Евросоюза скоро станет волей Афины.

- Плевать на деньги, папа, - выразительно произносит Паллада, жестом дав понять, что эти грязные разноцветные бумажки волнуют ее далеко не в первую очередь. Нет, не в последнюю, все-таки на ней ботинки за две тысячи долларов, но не в первую, потому что были вещи и явления и поважнее этих глупостей. Наведение порядка, системы и справедливости на вверенных Афине территориях – в первую очередь. Хотя Зевс, конечно, мог бы быть с нею не согласен и реши он сейчас настоять, она бы не посмела больше спорить и выражать открыто свое мнение на этот счет, потому что нередко, хотя и не всегда, впереди собственной воли у Афины была воля ее Верховного, безоговорочной верностью которому, она и отличалась.

- Эти твари черт знает что творят в твоей стране, - и для Паллады Греция была, в первую очередь, именно Зевса, а не кого бы то ни было другого, - Устраивают здесь свои криминальные организации, торгуют контрабандой, осуществляют покушения на честных политиков. Хочу чтобы восемь из десяти сдохли, а остальные пошли под законный и очень справедливый суд с освещением их деятельности и деятельности бравых правоохранительных органов на всю Грецию, - может быть, это промотивирует полицейских перестать ковырять в носу и поверить в то, что они на самом деле на что-то там способны, - Но вообще-то реформой силовых структур надо будет заняться позднее. Все это, - она пальцем обводит неопределенную область, обозначая ею то, что они сегодня обнаружили, - Нельзя оставлять просто так. Нужно с этим разобраться и никогда больше не допускать, - разбираться они будут долго – не допускать еще дольше, но Афине наплевать, потому что в ее представлениях о великой Греции вообще не было всего этого дерьма. Но Греция не была великой, а ее представлениям вообще редко, что-то соответствовало.

- Кстати, что именно тебе нужно подмять под себя? Меня пугает, что мой отец решил, что-то поиметь от криминальных структур, - она сужает свои светлые глаза и испытующе смотрит на Зевса. Не хватало еще, чтобы папа заделался криминальным лидером от скуки за последние две тысячи лет.

Подпись автора

Афина очень любила отца. Нет, Афина не просто очень любила отца – она любила его всецело и безоговорочно, свято. Так, как дети уже давно разучились любить своих родителей, почитать их и следовать их воле. Для Паллады отец был не только родителем, но еще и Верховным, что тоже накладывало на нее вполне определенную степень обязательств и формировало ее отношение, укрепляя уважение и расположение к Зевсу, делая его глубже, мощнее и основательнее. Да, спустя века часть богов могла забыть о том, кому они всем обязаны и кто был их Верховным, но только не Афина. В ней удивительным образом всегда сочеталась любовь к отцу и уважение к нему, как к Верховному. За века эти чувства не стали ничуть слабее, особенно в этом грязном и отвратительном времени, где никто не знал ни чести, ни честности, а следовал только позывам собственной корысти, жестокости и бесчестья. Афина в этом мире выступала все тем же: гарантом и покровом для тех, кто сохранил в себе честность и благородство. И хотя таких с каждым годом становилось все меньше, женщина едва ли намеревалась отступаться от своих представлений, решений и устремлений, коим была верна всегда.

В этом смысле можно было бы утверждать, что отец ее расстраивает. Не то, чтобы Афина с ее познанием, умом и мудростью не догадывалась, что Зевс не привык себе ни в чем отказывать и часть его занятий самым чудовищным образом противоречит ее представлениям об этом мире, но она давно научилась делать вид, что не имеет к этому ровным счетом никакого отношения. То есть, она-то действительно не имела, потому что отец хранил ее нервы и ее безопасность, не желая доводить до недопустимых пределов, но в довесок между ними существовало негласное и не оговоренное ни единого раза соглашение: он ничего не рассказывает ей о своих грязных делишках и делает все возможное, чтобы информация о них до нее не дошла, а она во все это не лезет. Кронос свидетель, пакт был безупречный, потому что расскажи ей Зевс обо всем, чего она не знала и не хотела знать – поссорились бы так, что не Олимп, а вся земля содрогнулась бы. И вместе с тем, влезь она в его грязные дела и все эти дела враз перестанут быть грязными, потому что превратятся в строго формализованную, упорядоченную и иерархичную структуру, где преступники сидят по тюрьмам, все деньги облагаются налогом, часть прибыли уходит на благотворительность, а ничтожные крохи остаются Зевсу и ей самой. Кому все это было надо? Зевс благоразумно следовал принципу «что дочери неизвестно, то ей не повредит» и все были счастливы на протяжении тысяч лет.

Так что, причина, по которой Громовержец именно сейчас вдруг решил рассказать дочери о том, что и как он собирается делать, как глубоко сунуться в это аморальное дерьмо и запачкаться, была женщине категорически и абсолютно неясна. Она смотрела на Зевса с искреннем недоумением и вопросом, который не был озвучен, но неизменно повисал в воздухе, не имея другого варианта: «Пап, ты в своем уме?». Нет, серьезно! Они тут собирались сделать его премьер-министром, а он прямо перед этим решил испортить свою репутацию в грязных криминальных играх?! Причем дело и яйца выеденного не стоило. Это вам не мафия, не крупная криминальная структура, ради которой стоило бы проявлять свою божественную суть и играть в грязные игры. Это просто кучка маргиналов, сбившихся в стаю и желающих только одного: наживы. У них и представления-то четкого о том, что и как делать, не было. А отец собирался об это мараться. Так что, да, Афина смотрела на него с осуждением. Смотрела на него так, как смотрела ее мать когда-то далеко в прошлом, когда отец совершал необдуманные поступки. Сейчас Метида была вне зоны доступа, но Афина справлялась за них обеих. Потому что беспокоилась об отце. О его репутации. О его будущем. О нем самом.

- Папа, я работаю над этим! – между прочим, упоминание того, что ему нужно хотя бы стать премьер-министром было довольно болезненным уколом, ударом ниже пояса даже, пожалуй. Афина ведь строила и свою карьеру тоже, и да, Зевс пока не был премьер-министром, но это должно было в скором времени измениться, если у нее… У них все получится. Так что, почему он был к ней так жесток? Афина старалась. Да, им удавалось не все сразу, но она старалась, - Скоро ты станешь премьер-министром. И в контексте этого факта, очень не хотелось бы, чтобы ты засветился в каких-нибудь криминальных делишках, или не вовремя и очень грязно отжатых отелях, - да, конечно, политики по всему миру были связаны с криминалом, могли позволить себе одной рукой управлять народом, а другой ее убивать, но это все вообще никакого отношения не имело к божественной власти Олимпа. Отец слишком походил на человека в такие моменты и Афине это не нравилось. Признаться, Афину это вообще пугало.

- Нет, убьем не всех, часть посадим, показательно и деятельно! – утверждает она с жаром, явственно давая понять отцу, что выступает против всей этой криминальной швали, которая, к тому же, чуть ее не убила. Вообще-то это было здесь главным аргументом, а не то, что папочке вновь захотелось куража и криминального веселья. Они тут мстить за нее пришли, или набивать его карман?

- Мне не нужны эти грязные деньги, оставь себе, - закатив свои светлые глаза и сделав характерный предупреждающий жест рукой, ответила Паллада, а затем все-таки швырнула лист бумаги и ручку на стол. Да, папа собирался все отобрать сам, но пусть у них на руках будет документ, который может представлять определенную юридическую ценность, если все пойдет не так. А все обязательно пойдет не так! Что-нибудь всегда идет. А что-то шло уже сейчас, ведь Зевс вместо того, чтобы воображать себя премьер-министром, вообразил себя мафиози. Опять. Да-да, до Афины доходили кое-какие слухи, благо, что она вовремя зажимала уши руками, напрочь отказываясь слушать, что-либо.

- Пиши, - она швыряет ручку в Ксенакиса, уверенная в том, что он отлично знает, что именно нужно писать. Жаль только трясется, как осиновый лист, но это ничего. Времени у них полно. Будет писать до тех пор, пока результат не удовлетворит Палладу. А она, как известно, была очень придирчива к имеющимся деталям. Деталей же здесь было немало.

- Ну, и зачем тебе эти отели? – интересуется богиня, посмотрев на отца с налетом обиды и недопонимания, - Ты скоро станешь первым лицом страны. Почти… Почти как раньше! – нет, раньше он был первым лицом страны в совершенно ином смысле, разумеется, но они должны были с чего-то начинать, - У нас впереди война с церковью и всем этим хламом, который церковники нажили в нашей стране за тысячи лет. А ты собираешься тут удариться в криминал?

Подпись автора

Вообще-то, чем больше они не сходились в основных вопросах с отцом, тем больше рисковал, как ни странно, именно Ксенакис, хотя казалось бы, причем тут вообще он, жалкий смертный, который теперь и ручку-то в руках удержать не мог? А потому что это все было из-за него! Не соверши он на нее покушение, им бы с отцом не пришлось приезжать сюда в три часа ночи, а Афине терпеть совсем не приятное лечение племянника, который хоть и был профессионалом, а все-таки не обязан приходить ей на помощь всякий раз, когда Паллада попросит. Но когда попросит Зевс – это да, это совсем другое дело, ведь с отцом более применимым эпитетом было не «попросит», а «прикажет». От приказов Верховного, как известно, никому еще далеко не удавалось уйти. Но как бы там ни было, заботилась Афина сейчас вовсе не об этом. Заботилась она о том, что чертов Ксенакис вскрыл нарыв в их семейных отношениях с отцом, которого доселе они оба старались не касаться. Нарыв этот назывался «разница в восприятии одних и тех же вопросов» и он безбожно болел всякий раз, когда до него дотрагивались. Благо, что до сих пор это происходило не то, чтобы очень часто и уж точно никому в голову не приходило полоснуть по нему скальпелем.

Афина не любила сталкиваться своими принципами с довольно свободными взглядами отца. Не любила, потому что она очень сильно любила его самого, как отца, а еще уважала как Верховного, и это обязывало женщину молчать там, где в ином случае она бы не то, что высказала свое мнение – откровенно вмешалась бы. Вот и теперь ей следовало бы вмешаться. Сказать Зевсу, что им не нужно ничье барахло, нажитое преступным путем, что пусть торги будут свободными и имущество Ксенакиса купят с молотка и сделают с ним, что-нибудь приличное, пусть отстанет от напуганного идиота и не трогает его сейф. Потому что они здесь совсем по-другому делу. Они здесь не имущество себе в пользование приобретали, занимаясь банальным и примитивным рэкетом и грабежом. Они здесь вершили праведную месть, даже возмездие, ведь кто-то посмел пролить ее священную божественную кровь! И от того она была еще более священной, что происходила от самого Зевса и только Зевс мог вершить подобное со своей дочерью, если бы посчитал нужным. Но он не считал. Никогда. А потому смертные, которые пытались, платили за это бесконечно дорого. Платили за это самым дорогим, что у них было – их жизнями.

Но теперь Паллада была вынуждена сдерживать хотя бы половину своего недовольства, возмущения и попыток сокрушаться из-за несправедливости всего, что отец затеял. В первую очередь, именно потому что это был отец. Во вторую – потому что это был ее Верховный. Как известно, яйцо курицу не учит и, в общем-то, было совершенно непонятно, как так вообще вышло, что у Зевса, который не особенно интересовался человеческой и любой иной моралью, выросла дочь с такими твердыми представлениями о том, что все должно быть правильно, последовательно, по закону и исключительно справедливо во всех отношениях. Выяснять это, конечно же, было теперь поздновато. Надо было начинать, когда в Афине появились эти повадки еще в детском возрасте. А теперь? А теперь все это было неискоренимо и невероятно расстраивало Палладу. Она итак шла на компромиссы с собственной совестью, когда закрывала глаза на некоторые дела отца, на часть его решений и поступков. Она всегда была безоговорочно на его стороне, даже когда знала, что Зевс делает, что-то неправедное, неразумное, совсем не то, что ему следует делать, как гаранту стабильности и законности в пантеоне. Но то было в пантеоне, а теперь речь шла о мире смертных, и это выводило Афину из стабильности. Потому что смертные уж точно не стоили того, чтобы растрачивать на них свою совесть и ради них же и их благ идти на неблаговидные поступки.

- Затем, что это – не твоя территория, а все барахло, находящееся в его руках – криминальное дерьмо, омытое кровью, - презрительно фыркнув в сторону Ксенакиса, который, что-то там корябал на листе бумаги, отвечает отцу женщина, глянув на Зевса, - Моей, кстати, тоже, - она многозначительно разводит руками, чтобы отец мог во всей красе рассмотреть кровавые разводы на ее одежде. Не то, чтобы Паллада жаловалась, но вообще-то, да, она все еще была весьма категорично против того, чтобы отец брался за то, что не должно было ему принадлежать по определению, ведь он был Верховным, и такое дерьмо ему было совсем даже и не нужно. А если нужно, то не стали ли они слишком людьми? Раньше их мало интересовало даже человеческое чистое золото, а теперь значение имели какие-то здания, какие-то бумажки, какие-то люди и то, что можно было у них отобрать. Отобрать у людей. Даже звучало смешно. Раньше Паллада побрезговала бы прикоснуться к тому, что принадлежало смертным. А теперь вот вела споры со своим Верховным и отцом. Немыслимо.

- Закрой свой поганый рот и пиши. Увижу, что написано, что-то не то, переломаю тебе все пальцы. Как ты знаешь, твое имущество не то, чтобы особенно сильно нужно, хотя если бы ты перевел его в благотворительный фонд, то твоя дальнейшая жизнь могла бы не быть такой мучительной, хотя, вне всякого сомнения, она окажется все такой же короткой, - и он должен был быть этому рад, потому что жить долго в его случае – не обещало ничего хорошего. Только мучения, боль, страх и еще раз мучения. Лучше бы Ксенакису было ее не злить. Афину разозлить было сложно, но на нервы давила невозможность полноценно договориться с отцом, а это было гораздо важнее никчемных страданий какого-то там смертного.

- Хочешь развивать инфраструктуру? – вопрошает женщина, все еще нависая над Ксенакисом, - Похвально. Тогда, заработай на нее честным путем и развивай. Строй больницы, школы, дороги, магазины… - тянет она многозначительно, глядя на отца льдистой гладью светло-голубых глаз, - Впечатлишь народ, сделаешь хорошее для Греции, хорошо повлияешь на собственные рейтинги. Одобряю. А вот кровавые империи, построенные на крови и костях – нет. И все еще считаю, что мой любимый отец, блистательный Верховный и будущее Греции не должны быть никак с этим связаны, - она склоняется и вырывает из рук мужчины бумагу, а затем смотрит, что он там понаписал. Через мгновение женщина комкает лист и под вопли и попытки Ксенакиса сопротивляться, засовывает бумажку ему прямиком в рот. Афине не составляет труда найти новый лист, аккуратно положить перед мужчиной ручку, встряхнуть его и заставить писать снова.

- Необразованное же ты ничтожество, Ксенакис. Как же ты не знал, что я – не только богиня войны, но и богиня мудрости? А это значит, что кодовый шифр на каждое шестнадцатое слово в завещании, я разгадаю, даже глазом не моргнув. В конце концов, я читаю «манускрипт Войнича» без переводчика, а ты мне тут свои детсадовские загадки подкидываешь, - тянет она укоризненно, а затем встряхивает мужчину, - Это твой последний шанс, - понизив голос, говорит богиня, - После я начну ломать тебе кости одна за другой, пока ты весь не превратишься в медузу.

Подпись автора