Выражение лица Мокоши скучающее, но свое раздражение она сдерживает из последних сил, видит отец Род. Она неторопливо расправляется со стейком у себя на тарелке, глядя на двух мужчин перед нею. Еще внимательнее на них смотрит Леонид – глава охраны Владиславы Радимировны Богдановой, супруги, а ныне вдовы Вячеслава Юрьевича Богданова, в криминальной среде больше известного, как «Русский».

Леонид – из самых верных людей Богдановых. Из тех, кто не ливанул сразу же после смерти Перуна, из тех, кто в ту злополучную ночь защитил ее от предательских пуль, пущенных из автомата проезжающего, вроде бы, мимо мотоциклиста. Он верен ей и теперь, а потому и тревожен. Работать в таких делах с мужчиной и женщиной, особенно с женщиной, которая в своем горе не знала никаких границ – совершенно разные вещи. И ему приходилось смотреть во все глаза за тем, чтобы ее не убили и не покалечили за все, что она говорит, думает и делает. Впрочем, до сих пор калечила только она. И убивала тоже. Не напрямую, но импульс всегда исходил от Владиславы, а большинство из ее окружения исполняли задуманное ею, как завороженные. Леня понимал это – он испытывает к ней определенные чувства еще со времен, когда Вячеслав Юрьевич был жив. Но ни словом, ни делом он никогда не даст этого понять. Зато до конца дней своих останется добрым другом этой семье и будет щедро за это вознагражден.

Но сейчас он смотрит внимательно и настороженно, понимая, что численное преимущество на их стороне – у него за спиной еще четыре человека охраны – но это преимущество мнимое, временное. Может быть, сегодня они и выиграют битву, но завтра проиграют войну, потому что шутить шутки с чеченцами – это плохая идея, воистину плохая и лучше бы Владиславе Радимировне это понять. Ее бесстрашие и надменное спокойствие пугают его гораздо сильнее, чем можно было теперь представить, но он не говорит ни слова, не смеет ее одергивать и стоит с каменным лицом, готовый в любой момент прострелить желающему башку.

- Красавица, Султан не воюет с женщинами. Он женщин любит, - мужчина активно жестикулирует, раздражая Мокошь, но она продолжает есть самым бесстрастным видом на земле. Этот разговор продолжается уже час, большую часть времени Владислава молчит. Она так-то в ресторан приехала поесть, а не встречаться с враждебными элементами криминальной Москвы, но выбирать не приходилось, - Он тебе по добру предлагает дело решить. Кому нужна новая кровь? Муж твой умер, да и не ровня он Султану был, Султан бы никогда такую женщину одну не оставил, - это, наверное, обычай такой, не иначе, нахваливать своего старшего и Мокошь, конечно же, чтит национальные традиции и всякое такое, но больше терпеть этого она не может.

Не может, потому что стерпеть пренебрежение к ее женскому нутру – это можно, да, это запросто. В конце концов, на дворе девяносто седьмой год, криминал повсюду, а если ты не воруешь и не разводишь на бабки богатых мужиков, в криминале, с точки зрения тех самых мужиков, тебе делать нечего. Была в этом своя логика, но только не в отношении Мокоши. Тем не менее, стерпеть подобное она могла почти без труда. Но оскорблять ее мужа это все равно, что под пулеметной очередью бегать по минному полю с голым задом.

Так что Владислава какое-то недолгое время продолжает молчать, выпивает пару глотков вина из своего бокала, а затем, нож, что она держала между пальцами, чтобы резать стейк, перекочевывает в сжатый кулак и, женщина, недолго думая, перегибается через стол и всаживает его ублюдку прямиком в колено. Вой раздается на весь ресторан, официанты разбегаются, но еще прежде, чем начинается стрельба, Мокошь повторяет почти такой же фокус с вилкой, ее всаживая в ладонь молчаливого напарника чересчур разговорчивого «дипломата» из числа чеченской мафии.

- Прострели ему второе колено, - глухо говорит женщина Леониду, допивает вино из своего бокала, достает из внутреннего кармана пиджака несколько купюр и кидает их на стол, расплачиваясь за свой обед. Точный выстрел вызывает  еще больше воплей, мата на тарабарском.

- Султану передай, что ему не колени прострелят, а голову, если он еще раз ко мне с такими предложениями своих собак пошлет, - Мокошь поднимается из-за стола, упершись в него ладонями. Голос ее тих, спокоен и ровен. В интонациях ни намека на вызов, или попытку покрасоваться. Только ледяная уверенность в том, что она говорит, - А если я его рядом с «Красным октябрем», или «Лужниками» увижу, я сама… - она на секунду замолкает, а затем бросает взгляд на Леонида, - Нет, сама это уже слишком. Леня выпустит ему кишки и намотает их на фонарный столб. Договорились? – они что-то там орут в ответ, но у Мокоши нет на это времени. Но что важнее, у нее нет никакого интереса. Она направляется к выходу из ресторана и двое охранников идут впереди с тем, чтобы оценить обстановку.

На улице Мокошь тотчас же закуривает и мысли ее до крайности далеки от намека на спокойствие. Она дымит какое-то время даже после того, как подъезжает ее автомобиль и машина сопровождения, а затем бросает бычок в урну.

- Зря Вы это сделали, Владислава Радимировна. Они этого не забудут. И они опасны, а у нас мало друзей, - нудит под ухом Леня и вообще-то это очень раздражает. Особенно то, что он вообще-то прав, как никогда раньше. Мокошь делает нервный жест рукой, веля Леониду заткнуться, дожидается, пока дверь авто откроет перед нею дверь и садится в машину. Можно подумать, она сама не знает, в какой жопе они сейчас оказались. Но если бы Владислава позволила себе оскорблять почившего супруга хоть словом, хоть делом, кем бы она вообще была?

- Домой давай, - распоряжается женщина, когда Леня садится на переднее пассажирское. Мокошь нервничает, но это не выражается ничем, кроме плотно сжатых губ, - Свяжись с Иваньковым. Он в Москву прилетел позавчера. Скажи, что я поговорить хочу. Он на похоронах предлагал любую помощь, она мне теперь нужна, - женщина может успешно, но вовсе не легко предположить, что Иваньков потребует за эту помощь. Но Мокошь скорее совершит акт добровольного самосожжения, чем пойдет на предательство мужа, так что проблему придется решать иначе. В любом случае, ей нужен был союз с другими «славянами», даже если это означало потерю автономии. Но до тех пор еще надо дожить.

Дома Мокошь почти все время проводит в кабинете мужа, надеясь найти здесь, что угодно, что могло бы ей помочь, но на самом деле эфемерные представления о нежданных союзниках были абсурдны по своей сути. Она отлично знала, с кем Перун работал, и сама же некоторую часть из них уложила по могилам за то, что не соглашались принять ее власть. Нет, она не винила их за это, просто не могла, не должна была соглашаться. Потерять все, что создал супруг, всю его криминальную империю и зарождающийся нефтяной бизнес? Перуну просто некуда будет возвращаться. А сейчас худшее время, чтобы начинать с нуля. Так что она, конечно же, будет бороться, даже если это приведет ее саму к бесславной и глупой гибели.

Леонид находит Владиславу в кабинете. Стучится два раза, получает дозволение войти и входит – тихо, как если бы боялся застать Мокошь в неподобающем виде, например, плачущей. Но она не плачет, просто перебирает документы, фото, с замиранием сердца убирает в конверт их совместное. Там они счастливы и оба живы. Теперь Перун был мертв, а она несчастна.

- Владислава Радимировна, извините, что побеспокоил, но тут свежие новости, - Леня прокашливается и мнется, пока Мокошь не кивает коротко, давая понять, что слушает, - Иваньков с Вами готов в пятницу увидеться на Смоленке, в его ресторане. Просил передать, что восхищен, - Леня изображает, что-то похожее на улыбку, но это глупо, потому что они оба знают, что так скоро разлетевшиеся новости это плохо, - Султан уже звонил. Опущу грязные подробности, забил стрелу в Бутово послезавтра в шесть, в пролеске за рыбным пятачком, - опускает он и то, что стрелу назначили вовсе не Владиславе. С бабой никто иметь дела не хотел и в ее руководство не верил. Это ничего, Мокошь и теперь не в обиде. Ведь если бы Перун был жив, она бы вообще в это не сунулась, занятия подобного толка были ей неприятны, обременительны, чужды и противны. Стрелу забили Лене, но они оба знали, что это значило.

- С Иваньковым все поняла, пацанов не надо туда, я одна поеду, - тихо отвечает женщина и пресекает возражение, устало подняв руку. Она правда устала, голова занята сейчас не этим, но Мокошь убеждена, что приходить на такую встречу с толпой охраны – демонстрировать, что она боится. Но Владислава не боится. Плевать она хотела на сраных смертных. Кем они вообще тут себя мнили?

- С Султаном тоже все ясно. Предупреди ребят в Солнцево. Вызови бригады Рыжего, Акробата, Хитрого и Шаповала в дополнение к нашим. И гараж в седьмом кооперативе открой, пусть берут все, что нужно, - от идеи хранить оружие в этом доме Мокошь отказалась почти сразу, у Перуна на этот случай были склады, кооперативы, обнищавшие домишки, выкупленные под нужды «Солнцевских», но существующие только с одной определенной целью. Мысли Мокоши, впрочем, сейчас были вовсе о достатке оружия среди людей, которые подчинялись супругу. Думать она могла только о том, что в таком составе они, конечно, положат кого угодно, но и сами потеряют половину названного состава. Кому-то могло быть это безразлично, но Владислава людей терять не любила и понимала, что это только начало. Она собиралась устроить войну и кровь снова польется реками. Это претило ее нутру. В некотором смысле, это даже ее оскорбляло. Она была славянской богиней и смерть молодых славянских мужчин оставляла болезненные следы на разуме и сердце. Сколько подохнет ублюдков с той стороны, ей было наплевать. Но Мокошь заботилась обо всех своих людях. И сейчас оценивала примерную вероятность того, что сможет использовать свою магию на благо своим людям и ситуации.

- Это не все, - говорит Леня и женщина поднимает на него вопросительный взгляд, - Там у ворот мужик какой-то. Я в дом не пускал. Кто такой – не знаю, говорит, что к Вам, вежливый такой, представительный, - мужчина разводит руками. Явственно давая понять, что никакого понятия не имеет, какого хрена там происходит и почему. Мокошь тоже мало, что понимает. Кабинет слишком далеко, чтобы сквозь стены почувствовать ауру Бога. Но стоит женщине спуститься и выйти в гостиную, как она отчетливо и довольно легко узнает «незнакомца».

- Впусти, пожалуйста. Не надо обыскивать. Я знаю его, - устало потерев шею, негромко распоряжается женщина, - И по дороге сообщи на кухню, чтобы подали ужин на двоих, - добавляет она, разумно полагая, что старого друга супруга оставлять без трапезы было бы довольно невежливым. За алкоголем она, впрочем, отправляется до мини-бара сама. И к моменту, как гостя проводят внутрь, на кофейном столе – бутылка виски, бутылка водки, бутылка коньяка и два стакана. Мокошь не пьет ничего крепче вина, но законы гостеприимства обязывают ее держать стакан наполненным и делать вид, что она что-то там попивает, чтобы никого не оскорбить.

Зевс ничуть не изменился с прошлой встречи, но оно и не удивительно. С похорон Перуна прошли жалкие полгода, а для Богов это вообще ничто. И хотя Мокошь понятия не имеет, зачем он приехал, она, конечно же, встречает мужчину со всем радушием, жестом давай Лене понять, что он может идти.

- Рада тебя видеть, - женщина улыбается и почти не лжет. Она устала, но его она и впрямь видеть рада видеть куда больше, чем абсолютное большинство других мужчин, кого ни возьми на земле. Перун-то был не на земле. Он был в Прави, - Не стой так растерянно, - смеется она, указывая на диван и кресла, - И не смотри так. Я – вдова, а не смертельно-больная, - она тотчас же подает пример и садится в кресло, - Спасибо, что приехал.

Подпись автора

После смерти Перуна у Мокоши осталось немало людей в окружении из числа тех, кто называл себя его друзьями. Часть из них и правда была его друзьями, часть нет, но женщина отлично знала, что вне зависимости от того, кто был другом на похоронах, друзей не останется, когда дело дойдет до вопросов криминала и власти. Женщину здесь никто не желал рассматривать всерьез, с женщиной никто не собирался считаться даже во имя того, кого они называли своим другом, даже братом. Брат был мертв, а его вдова должна была вести подобающий образ жизни, а вовсе не подхватывать упавшее криминальное знамя. Это не по понятиям. Это не по законам нынешнего времени. Мокошь понимала. А потому, дарила быструю смерть тем, кто смел оспорить ее право на то, что принадлежало Перуну. Она не собиралась уступать, но она уважала мнения тех, кто не собирался уступать ей тоже. Они вовсе не были обязаны. Они следовали взглядам этих лет, где женщина была бессловесным предметом мебели в доме уважаемого человека. Мокоши приходилось учить их иному.

В этом странном и жестоком времени само определение друзей как-то подтиралось. Мокошь не могла доверять никому – ни смертным, ни бессмертным. В конечном счете, когда Перун ушел, он оставил ей не только криминальную империю, но и свои разногласия с Велесом, который теперь предъявлял свои права на супругу почившего врага. Друзья вообще здесь казались непозволительной роскошью, и Мокошь верила сейчас только двум существам. Себе и Леониду, что хранил верность памяти почившего босса, а теперь и его супруге, по какой-то только ему известной причине. Вот почему приезд Зевса был особенно приятен. Женщина знала, что ему-то она точно может доверять. Он был лучшим другом ее супруга, он никогда не делал ничего, что могло бы навредить ей самой, Перуну, или их семье, его никак не касались криминальные разборки Москвы. А еще, он вовсе не обязан был приезжать, но все-таки был здесь. И Мокошь очень это ценила, хотя и считала недопустимым перекладывать собственные сложности на мужчину, который не имел к ним никакого отношения. Но одно то, что Зевс был здесь, уже делало на сердце теплее. Этого в последнее время особенно не хватало.

- Спасибо, Зевс, - она улыбается несколько устало, но в целом, очень радушно, ясно давая понять мужчине, что ему здесь рады и будут рады всегда – в присутствии Перуна, или когда его нет по какой-то причине, - И за комплимент, и за вино, но особенно за то, что ты приехал, - это и впрямь было ценно в это лживое время, когда предавали даже те, кого ты считал самым близким. И такое участие напоминало о том, что простым человеческим отношениям тоже есть место, пусть они людьми никогда и не были.

- Знаешь, иногда кажется, что после его смерти ничего вообще не может быть в порядке, но я справляюсь, - она улыбается, вновь устало, даже немного вымученно, но все равно очень дружелюбно и тепло – так, как она никому здесь, в общем-то, и не улыбалась, потому что, как ни странно, быть человеком в обществе людей эта женщина себе позволить не могла, - Перун оставил много нерешенных задач и вопросов. Чтобы не потерять все им построенное и чтобы удержать на плаву себя, компанию, детей и его криминальную империю, приходится проявлять чудеса адаптации, а это, порой, бывает не так уж просто, но… - она смеется, качая головой, - Да, я снова справляюсь. Не так хорошо, как он, но я стараюсь, -  это была очень общая характеристика ситуации, никакой конкретики, но Мокошь не лгала, говоря о своих стараниях, о том, как ей приходится прикладывать усилия, о том, что все ее текущие занятия – вовсе не ее на самом деле. Смысла скрывать это от Зевса не было никакого. Он отлично знал, чем занимался Перун до своей смерти, он отлично знал, что Мокошь примеряла на себя, в большинстве своем, чисто женские роли и им чужда была кровь, насилие, жестокость и такое острое одиночество, какого женщина не ощущала никогда в жизни. Потому что муж никогда не оставлял ее достаточно надолго. Она скучала. Ей было плохо. Зевсу не нужно было быть проницательным, внимательным, а тем более – богом, чтобы знать это еще до приезда, не говоря уже о том, чтобы определить это просто по одному ее виду.

- Знаешь, месяц назад американские ублюдки чуть не угробили мне старшего сына, тот, который далек от войны, зато очень близок народу, - она неуверенно улыбается снова, выражая этой улыбкой все свое отношение к этой позиции своего ребенка, - Думала, что поседею, или просто сойду с ума, но… Нет, - она разводит руками, давая понять, что здравый ум, как ни странно, все еще сохранила более чем, - Этот ваш мужской мир, пожалуй, очень уж мне непривычен, но большого выбора у меня, вроде как, и нет вовсе. Нужно сохранить наследие мужа до его возвращения. Надеюсь, что достаточно скорого, - она говорит это тихо и глухо. Не знает, когда он вернется на самом деле, но делает для этого все возможное: финансирование исследований древней славянской культуры, изучение культа Перуна, публикации, публикации, публикации, конференции, зарождение культа славянских неоязычников. На все понадобится время, но она старалась. И если бы Велес не отсвечивал и не пытался мешать, дело бы точно пошло куда как быстрее.

- Впрочем, это все пустое. Останешься на неделю-другую? Дом в твоем распоряжении, комнату уже готовят. Покажу тебе Москву, какая она теперь. Можем сходить в филармонию, - Мокошь обожала «Большой». С Перуном они ходили два-три раза в месяц даже на постановки, которые видели уже несколько раз. Ни с чем не сравнимое удовольствие. Но теперь Мокошь старалась в эту часть московского центра даже не заезжать. Перуна убили после их визита в этот театр, Неглинная все еще хранила следы его пролитой крови. Женщина физически не могла подходить близко к Большому Театру. Даже думать об этом было больно, - У нас огромный сад, бассейн и отличный повар. Отдохнешь, - таскать Зевса с собой по стрелам и разборкам Мокошь не собиралась, но у нее вполне хватит времени, чтобы побыть радушной хозяйкой и ничем не обидеть гостя. В конце концов, друзей следовало ценить.

- Ты, наверное, устал с дороги и не откажешься от ужина? – Мокошь поднимается со своей места, - Я покажу твои комнаты, а потом буду ждать в столовой. Как раз выпьем вина, что ты привез. Верю, что оно и впрямь отличное, раз ты оценил, - женщина жестом указывает на вторую дверь, ведущую из гостиной, пропускает Зевса и ведет его в северное крыло дома, где располагались гостевые спальни. У той, что по центру расторопно действует прислуга, очевидно, завершая приготовления. Светлая спальня и просторная гостиная  с видом на сад к услугам Зевса. Мокошь убеждается, что все в порядке, объясняет мужчине, как пройти в столовую и оставляет его, давая ему возможность прийти в себя с дороги.

Сама женщина не нуждается сейчас ни в каких особых приготовлениях, а потому, она почти сразу же идет в столовую, по пути прихватив мобильный, который в девяносто седьмом выглядит, как гигантский кирпич, но сейчас это передовое чудо техники. Здесь уже все накрыто и готово к ужину, за что Мокошь благодарна, потому что законы гостеприимства были для всех едины и гостя с дороги требовалось накормить и развлечь доброй беседой. Какие бы времена ни наставали в их пантеоне, или в жизни Мокоши лично, она никогда не забывала об обязанностях радушной хозяйки и богини.

Подпись автора

Мокошь смеется на шутку Зевса о комнате вполне искренне. Потому что, несмотря на то, что она не была особенно довольна неожиданно объявившимися посреди ночи, пьяными в драбадан лицами мужа и двух его друзей, это все-таки были теплые воспоминания. Она в ту ночь даже обогреватель им поставила, чтобы воспоминания и впрямь были теплыми, да и пол в гараже у них был с подогревом. За завтраком, помнится, все вели себя, как провинившиеся мальчишки, но Мокошь к тому времени уже остыла и потому, дальше встреча была вполне себе гостеприимной. Да, богиня ревностно охраняла личные границы их с Перуном семьи – это была ее суть, ее задача, как Богини-матери, как любящей супруги, как Верховной, но она всегда хорошо относилась и к Зевсу, и к Одину, пусть последний и не успел теперь прибыть. И в их доме всегда находилось место для обоих друзей супруга, будь то хоть теплый пол в гараже, хоть две просторные комнаты в крыле для гостей.

- Да, хорошо, что он не смог приехать, а то вам пришлось бы опять спать в гараже, - иронично, но ничуть не зло произносит Мокошь, улыбается и качает головой, а потом вполне серьезно, хотя все еще с улыбкой, добавляет, - Передай ему «привет», как увидишь, - И надеюсь, что в его пантеоне скоро все наладится, - это было искренне. Несмотря на то, что сама Мокошь страдала и каждое мгновение без Перуна давалось ей бесконечно тяжело, она вовсе не желала переносить эти страдания на кого-либо, никому из близких не желала зла, да и вообще не желала. Действовала жестоко вынужденно, а не потому что хотела выместить свою боль на ком-либо. У нее был тот, на ком следовало эту боль вымещать. Велес, убийца Перуна, ее родной брат и мужчина, который возжелал Мать Судеб, как и власть в пантеоне. Знал ли об этом Зевс? Мокошь понятия не имела. Но сейчас уж точно не время было об этом говорить. А потому, она улыбается и кивает, - Всегда поражалась твоей храбрости. Знаешь, у меня младший брат – специалист по самолетам, тоже сам пилот и нам подобрал пару частных бортов, но я бы никогда за штурвал не села, - наверное, это потому что она была близка земле куда больше, чем небу. В этом Перун с Зевсом были похожи. Оба громовержцы, оба хозяева неба и воздушного пространства.

Ждать Зевса в столовой не приходится слишком долго. За это время Мокошь только и успела, что выкурить сигарету и включить вентиляцию, чтобы дым не раздражал гостя перед ужином. Сама женщина не то, чтобы чувствует себя голодной. Она, кажется, вообще разучилась это ощущать со смерти Перуна и принятие пищи превратилось в автоматическое действие, необходимое для того, чтобы поддержать целостность смертного сосуда. Мокошь только никак не могла взять в толк, почему же они, черт побери, такие хрупкие? Почему они, боги, вынуждены существовать в такой слабой физической форме? Ответа не было, да Владислава и не старалась его найти до смерти Перуна, продолжая исправное есть, чтобы жить. Она обязана была выжить. Ради мужа.

- Ах, да, все еще не запомнила имена и вид деятельности всех твоих детей, уж прости, - она беззлобно смеется, иронизируя, но вовсе не осуждая Зевса за обилие детей, в том числе и внебрачных. У них в семье такое было невозможным, конечно, Мокошь бы никогда с таким не смирилась, а Перун всегда был верным супругом, но женщине хватало гибкости и ума для того, чтобы спокойно принимать нравы другого пантеона. Да и в конце концов, разве дети это было не прекрасно? У них с супругом было трое, и каждого она любила безмерно. Быть может, не так сильно, как самого Перуна, но все равно бесконечно, - Мое почтение и благодарность Дионису, уверена, в винах и их выборе он самый настоящий специалист, - она улыбается и жестом указывает на бутылку белого, зная, что оно, привычно, немного легче красного, - Спасибо, - она указывает на бокал на высокой ножке, позволяет прислуге подать блюда, а затем просит оставить их. Формализованного и полного официоза ужина не хотелось. Зевс был другом семьи, а не очередным деловым партнером, или бандитом, который решил показать, кто здесь главный, а потому не знал, что в еде цианид.

- Когда он вернется, - она улыбается – выдержанно, спокойно, но все равно очень болезненно. Мокоши трудно говорить об этом, слышать об этом, трудно думать об этом, но она держит себя в руках и выдержке этой женщины мог бы позавидовать любой. Да, Зевс был здесь именно для того, чтобы поддержать ее, чтобы показать, что она не одна, что она не забыта и ему, наверное, можно было бы видеть и ее боль, и ее слезы, но Мокошь вовсе не хотела их показывать. Она хотела быть радушной и доброй хозяйкой, той, что была, когда в доме был Перун и изредка приводил своих друзей, потому что это было естественно и нормально. Теперь женщине тоже не видится ничего странного в визите Зевса, ей хочется, чтобы все было так же, как тогда, а это значит, что у нее не было права ни на скорбь, ни на жалобы.

- Мы обязательно приедем. Уверена, Перун захочет увидеть старых друзей. Но если вы снова пойдете на футбольный матч, то он приедет один, уж прости меня, - она смеется. Они оба знают, что она не шибко-то любит футбол и на матчи Перун всегда приезжал в одиночестве. Мокошь скучала, но считала, что всем им иногда нужно развеяться и ничего страшного за несколько дней не случится. Только после его смерти она поняла, как многое могут изменить не несколько дней, а несколько секунд, как тогда, на этой чертовой улице.

- Поскорее бы, - тихо добавляет она, а затем берется за приборы, раскладывает им салат, предлагает Зевсу стейк, или рыбу на выбор, пробует вино и наслаждается восхитительным вкусом, - Потрясающий выбор, большое спасибо, - вежливо благодарит женщина, делая еще пару глотков и неторопливо ковыряясь в своей тарелке. Блюда, как и всегда, приготовлены блестяще, их повар всегда работал на совесть, но говорить Мокоши хочется больше, чем есть. В конце концов, за последние несколько месяцев настоящих разговоров у нее вообще-то и не бывало. Только приказы, только жаргон, только распоряжения. Впрочем, молчащей Владиславу заставали чаще, чем что-либо озвучивающей.

- Да? – интерес вполне искренний. В Россию сейчас мало, кто заглядывал с бизнес-идеями, это было, по меньшей мере, довольно любопытно, - Кто такие? Что хотели? – вопросы звучат странновато, но это, в некотором смысле, профессиональная деформация. Мокоши привычно спрашивать именно так и именно об этом, именно в такой форме, но сейчас ничего дурного в виду она не имеет, - На рынке сейчас неспокойно, да  и в стране тоже, но если вновь надумают, пусть приходят, я постараюсь помочь, - сколько бизнесменов теперь ходило под ней, как раньше ходило под Перуном, сосчитать было трудновато, но знакомым Зевса она готова была помочь безвозмездно, - Не дай нам боги жить в эпоху перемен. Так, кажется, говорят? – она усмехается, поднимая бокал, отпивает из него, - Сейчас вся страна в такой эпохе, Зевс. И это, порой, бывает очень непросто. 

Подпись автора

Зевс был прав. В этой ситуации весьма сложно было помочь словами. Многие пытались, Мокошь была благодарна, потому что это отвлекало хотя бы на короткое время, но сколько бы она ни слушала, сколько бы ни работала, сколько бы ни вкладывалась и ни придумывала себе дел, правда состояла в том, что только смертные могли так отвлечься. Могли, потому что их память была коротка точно так же, как была коротка их жизнь – пустая, лишенная подлинного чувства и подлинного смысла, глупая и поверхностная. Мокошь не могла отвлечься, не могла забыть, не могла отпустить и не могла с собой ничего поделать. Ее боль была постоянной, потому что она скучала по Перуну каждое мгновение и даже все те дела, что стали теперь частью ее жизни, не отвлекали, а заставляли все глубже погружаться в пучину острой нехватки супруга рядом, ведь в иное время они оба и представить не могли бы, чтобы она руководила криминальной империей, проливала кровь и несла в мир столько насилия, что Москва буквально в нем захлебывалась. Это не было желанием Мокоши. Это не было смыслом и устремлением. Сложись все иначе, головы бы все равно полетели, но неизменно в отношении тех, кто был виновен в происходящем, а вовсе не в отношении всякого, кто перешел бы ей дорогу. Кровавая месть? Да. Сеять смерть ради власти и места под солнцем? Нет. У Мокоши были совершенно иные методы, она совершенно иначе смотрела на мир, который их окружает, и всегда оставляла чрезмерно резкие и решительные действия Перуну. Он знал, как было надо. Так как же она теперь могла отвлечься, погружаясь в дела и в работу, если все, чем она сейчас вынуждена была заниматься, принадлежало мужу, и должно было оставаться частью его, а не ее жизни? Могла ли Мокошь, в таком случае, все бросить? Могла. Но она знала, что не может дожидаться Перуна на пепелище. Знала, что не может заставить его начать все сначала, только потому что ей было так больно, что в этой боли можно было утонуть, захлебнуться и умереть. Время было слишком нестабильным. Упустят пару лет, и потом будут наверстывать половину века. Как бы отчаянно-больно не было Мокоши, она не могла сейчас сдаться. Не могла забыть. Не могла ни от чего отказаться.

- Знаешь, это тяжело не только потому что я люблю его безгранично и бесконечно хоть живым, хоть мертвым, но и потому что он часть меня, не только, как мой Верховный, но и как тот, кто был рядом на протяжении пяти тысяч лет, - она коротко выдыхает, отпивает из своего бокала, закрывает глаза, силясь справиться с тянущей болью в груди, что стала уже почти привычной, но сейчас казалась острее обычного. Мокошь ни с кем о таком не говорила. Ни с кем из своих детей, ни с кем из своего пантеона. Потому что их Верховный временно отсутствовал и она его замещала, несла на себе груз его обязанностей и его решений, держала пантеон в порядке, а это было чудовищно нелегко и никто не должен был видеть ее слабой. Слишком много здесь было тех, кому смерть Перуна была не просто в радость, а являлась целью. Что ж. На это время она поведет войну за них обоих. Но говорить об этом будет лишь с Зевсом, так как никому более здесь не доверяла достаточно. Даже собственным детям, которые могли навредить ей не из желания сделать это, а из желания помочь.

- А еще это тяжело, потому что я никогда не была Верховной в одиночестве. И я все время думаю о том, как поступил бы он, но поступаю так, как свойственно мне самой, потому что как он просто не умею. И это глупо, но страшит меня. Я боялась потерять его, а когда потеряла… Да, теперь я боюсь потерять пантеон, его криминальную империю, нашу компанию, наш дом, наших детей и это сводит меня с ума, - она напряженно улыбается и неторопливо ест салат, пожалуй, считая, что сказала и без того лишнее. Много лишнего, ведь вряд ли Зевс приехал сюда, чтобы выслушивать страхи вдовы лучшего друга, даже если эти страхи были вполне обоснованны и разумны.

Мокошь спокойно выслушивает Зевса. Держать свои чувства при себе, как и совладать с ними в несколько моментов, Мокошь научилась неожиданно для себя и очень быстро. Она спокойно ест и слушает Зевса, местами кивая, давая ему понять, что ситуация, о которой он говорит, ей знакома. Конечно, знакома, могло ли быть иначе, она ведь была частью этой страны и людей в этой стране, знала и рынок, и обстоятельства изнутри, не в силах подсчитать, скольких бизнесменов они крышевали и сколько платили им за эту крышу. Знала она и то, что вести здесь бизнес свободно и на условиях, которые ты сам для себя определял, сейчас невозможно. Перун старался отойти от этого, потому что понимал, что это тупиковый путь для экономики, но Мокошь… Мокошь видела ситуацию иначе и мыслила тоже. Перун желал сделать все по-человечески, честно и со свойственным ему чувством справедливости. Но его убили. Пусть принимают то, что заслужили.

- Они опасаются верно. И делают верные выводы. Вхождение на этот рынок потребует от них либо готовности отдавать значительную часть своего дохода, либо силы, которой у них нет. В Москве свободного бизнеса сейчас не существует. Все ходят под кем-то. И да, с иностранцев будут брать дороже, чем с местных, можешь не сомневаться, - она задумчиво пьет из бокала, кивая на вопрос Зевса о том, может ли он закурить. Здесь итак все было бы прокурено после смерти Перуна, не будь у Мокоши хорошей клининговой компании, так что, не было никакой нужды просить Зевса выйти.

- Я получила в руки криминальную империю, в которых, привычно, не очень-то считаются с женщинами. Мой брат силится захватить то, что ему не принадлежит. Я бы солгала, если бы сказала, что у меня все в порядке, Зевс, - она искренна и спокойна, нет никакого смысла лгать и делать вид, что происходящее в порядке вещей. Вряд ли Мокоши удастся научиться лукавить настолько, чтобы Зевс сейчас этого не заметил. Уж слишком чуждо было богине то, чем она занималась. В конце концов, она никогда не претендовала на богиню войны, - Но я справляюсь. Каждый день. У меня ведь и нет, в сущности, другого выхода.

О том, насколько Мокошь справляется и насколько у нее все хорошо, Зевс может узнать в семь часов утра следующего дня, когда четырехметровые каменные ворота выносят точно залпом из танка. Неприступная крепость, которую они с Перуном планировали и строили вместе в эти дикие и опасные времена, вообще никогда никем не бралась. Никто даже не пытался. Не пытался никто и теперь, потому что хотя совершившего залп убили на месте, больше здесь никого не было. Это не попытка покушения. Это эффектный, хоть  и не очень изящный способ показать, на что способны эти ублюдки, если с ними не считаться.

Мокошь вскакивает с кровати в одночасье. На мгновение ей кажется, что ее оглушили. Она справляется со звоном в ушах, трет глаза, накидывает на плечи халат и выходит из комнаты, торопливо направляясь в холл. Дом разнести не успели и не смогли, но во внешнем дворе хаос, убитый охранник и почти полностью отсутствующий забор.

- Блять, - тянет Мокошь, принимает из рук Лени сигарету и делает глубокую затяжку, стряхивая пепел на землю. Рыжие волосы ни черта не уложены, глаза заспанные, в довесок женщина босая, но послание она понимает едва ли не с ходу.

- Вызови строителей, пусть построят новый забор, какой-нибудь там укрепленный, - она делает еще одну глубокую затяжку, - Миша погиб, да? Семье его пришли денег, похороны за наш счет. Удвой охрану, только из наших ребят на юго-западе, я больше никому не доверяю, - глухо говорит Мокошь, а затем поворачивается к подошедшему Зевсу и предлагает ему сигарету тоже.

- Доброе утро. Извини, что не удалось выспаться. Сейчас распоряжусь о завтраке.

Подпись автора

- Ну, значит, выпьешь кофе, - пожимает плечами Мокошь, затягивается сигаретой, бросает взгляд на тело своего охранника и тушит бычок в пепельнице так яростно, как если бы от этого зависела ее жизнь. Женщина зла, но она знает, что должна держать лицо перед мужчинами во что бы то ни стало, потому что ей очень дорого обошлось доказательство ее власти, обошлось доказательство того, что она может занимать место своего супруга и не быть слабее него. Для этого пришлось, увы, приложить значительное количество жестокости, непримиримости и гнева, что не свойственно было ей, как божеству, но так уж сложились обстоятельства. Так они складывались и теперь, так что никто из охраны даже не успевает заметить ее подрагивающие руки и побледневшее лицо. Женщина заходит внутрь дома, не дожидаясь Зевса, потому что он знал, где находится столовая, а ей нужно было окончательно взять себя в руки и сделать то, что требовала ситуация: спланировать ответ.

Мокошь стоит под ледяным душем минут пятнадцать, пока дрожать начинает не от нервов, а от холода. Сушит волосы, переодевается в приличествующее случаю платье, макияжем маскирует усталый вид, бледную кожу и синяки под глазами. С момента смерти Перуна это стало почти нормальным и хотя женщина все чаще ловила себя на мысли о том, что она изменилась за это время и далеко не в лучшую сторону, сейчас это не имело никакого значения. Все равно ей не будет никакого покоя, пока Перун не вернется. И что бы он сделал в этой ситуации? Убил бы всех к чертям собачьим, потому что покушаться на его дом и тем более – его семью в лице супруги, не может никто, это безоговорочно каралось смертью во все времена и, кажется, смертный приговор Велесу после ее похищения Перун не вынес только потому что Мокошь о том просила. Но смертные… Смертные ничего не стоили. Особенно эти. Грязные навозные жуки, мерзавцы и выродки. Они пожалеют о том, что сделали. Она заставит их пожалеть.

К завтраку Мокошь спускается в довольно мрачном настроении, но учитывая обстоятельства, было бы странно, окажись оно иначе. Чувствуя, что женщина не в духе, прислуга делает все быстро и тихо, так что богиня сразу же вдыхает аромат прекрасного кофе и на мгновение приветливо улыбается Зевсу, давая понять, что ее настроение его никак не касается и ни к чему его не обязывает. Он был гостем в ее доме, ей жаль, что он вообще узнал обо всем этом, но выстрел из ручного противотанкового гранатомета – или из чего они там стреляли – вряд ли можно было утаить даже от гостя, который очень крепко спит. 

Делать вид и дальше, что все в полном порядке, не было никакого смысла – Зевс не слепой, не идиот и наверняка сам уже прекрасно разобрался в том, что у Мокоши не все идет ладно и совсем не так, как она могла бы ожидать и желала. Что ж, можно было со светской улыбкой заявить, что она сама во всем разберется, а можно было признать, что Зевс – неизменный друг семьи, Верховный бог другого пантеона и он мог помочь. А еще, что от его помощи глупо было отказываться, потому что способен он был на гораздо большее, чем Мокошь. И она не понимает, что именно ей сейчас мешает выдать все, как на духу, но вероятнее всего то была гордыня и та огромная стена, которую богиня возвела вокруг себя, никому не доверяя и ни в ком не видя друзей по-настоящему, когда поняла, что ей предстоит выжить в очень жестоком мире. Вот почему какое-то время она молчит, стучит ложкой по яйцу, чистит его, пьет сок, откусывает сэндвич, доводя молчание почти до неловкого. Наконец, она отпивает кофе, а затем ставит локоть на стол и упирает ладонь в щеку, глядя прямо на громовержца и думая, что вообще-то было не очень гостеприимно втягивать его в это дерьмо.

- Да, хочу, - наконец, заключает она, все еще глядя на Зевса в упор, - Ну, в смысле, ты спрашивал, хочу ли я, чтобы ты всех убил и да, я хочу. Но не один, потому что я не собираюсь быть ответственной за смерть греческого Верховного, а эти действительно отбитые на всю голову, Перун свидетель, - она многозначительно посмотрела наверх, давая понять, что имеет в виду, - Короче, у меня проблемы с чеченцами. Они после смерти мужа стали на нашу землю и наши предприятия покушаться, делать мне неприличные предложения. В этом не они одни отличились, конечно, но тут ситуация как-то из под контроля вышла, а их не даром боится половина Москвы. Иваньков, иначе известный в нашей среде, как «Япончик», мне помощь предложил еще на похоронах – лучше меня знал, чем все это светит, я с ним встречаюсь сегодня. А завтра у меня стрела и знаешь, она обещает быть… Жестче обычного. Там людей поляжет столько, что я гробы заранее заказала, у нас пацанов принято с почестями провожать. Ну, короче, я не уверена, что справлюсь конкретно с этой ситуацией, но просить тебя помочь, не стану тоже. Оцени возможные риски – а они очень высоки – и принимай решение сам.

Это была, конечно, игра не по правилам. Это было, пожалуй, безответственно и даже грубо. Но Перун свидетель, она не могла больше нести ни за кого ответственность, потому что слишком привычна была к тому, что супруг несет эту ответственность вместо Мокоши. Если Зевс подпишется на это, он подпишется сам. Его помощь могла бы оказаться, пожалуй, неоценимой – ее собственные божественные способности, особенно магия, хоть и помогали на стрелах, сравнить их с молниями и умением орудовать лабрисом, было невозможно в принципе. Но рисковать жизнью Зевса и ставить его под удар, Мокошь не хотела и не могла тоже. Более того – вообще не имела никакого морального права, потому что с друзьями так не обращаются. Их берегут от ударов судьбы и от ударов буквальных. Но Зевс сам предложил. А Мокошь находилась в обстоятельствах почти отчаянных.

- Точно не хочешь ничего, кроме кофе?

Подпись автора

Мокошь не любила впутывать в свои проблемы других людей. Она претендовала на очень высокую ступень в современной криминальной иерархии, на нее смотрели, ожидая, когда она оступится и это требовало вполне определенного поведения, вполне определенных взглядов и усмотрений, в которые не входила возможность жаловаться на жизнь, просить чужой помощи и искать спасения у других людей всякий раз, когда наступали серьезные проблемы. До сих пор Мокоши удавалось следовать этому принципу и, Род свидетель, она не хотела тащить в это Зевса, потому что понятия не имела, чем это для него обернется. Кроме того, после напряженных последних месяцев было отчаянно-странным вот так легко и просто довериться кому-то, игнорируя свое нутро, кричащее о том, что доверять никому нельзя, а полагаться – только на саму себя. Это была неправда. Зевс был другом Перуна уже очень давно, в конце концов, они сходились в одной и той же божественной сфере – два громовержца. И у Мокоши не было никаких оснований подозревать грека в том, что он сделает, скажет, или будет действовать, как-то не так.

- Это попытка меня запугать, да. Предупреждение, если угодно, - Мокошь согласно кивает, потому что отрицать очевидное не было ровным счетом никакой нужды. Такие выверты не производят просто так, это не детская забава, не шутки и совершенно точно не случайность. Следовало здраво оценивать ситуацию и Зевс, очевидно, был на это способен, - Они все хотят одного и того же, Зевс, - она скептично, но с налетом тоски по Перуну усмехается, в очередной раз ощущая, как сильно ей его сейчас не хватает и будет не хватать еще очень долго. Одному Роду было ведомо, когда супруг вернется, - Меня, - она разводит руками и отпивает еще сок из своего высокого бокала. Отчего-то это откровение казалось Мокоши постыдным. Всегда казалось, ведь она не была ни вещью, ни женщиной, которая хоть прямо, хоть косвенно дала понять, или могла бы дать понять, что с нею можно так обращаться и рассчитывать на то, что она оплатит союзы собой. Для славянки из патриархального языческого семейства такие мысли были отвратительны, такой взгляд на нее – постыден и несправедлив. Но криминальному сообществу не объяснишь, даже пытаться не стоит. Но вели себя подобным образом они, а стыдиться приходилось Мокоши, потому что ей упрямо казалось, пусть и совсем не обоснованно, что это она дала повод так о себе думать и тем самым, подвела, оскорбила и унизила мужа. Ведь он вернется. И как она будет смотреть ему в глаза после всего, что сделала, но вместе с тем и после всего, что не совершала, но что ей неизменно приписывали?

- Он действительно может помочь, - Мокошь согласно кивает, больше не останавливаясь на вопросе цены. В конце концов, у Иванькова была женщина, пусть и не жена и поговаривали, что стервы ревнивее во всей Москве не найдешь. В таком случае, славянская Верховная ошибалась, и все было иначе, нежели она себе представляла и успела надумать, - Он сторонник объединения славянских организованных преступных группировок для вытеснения из Москвы всех остальных. И он подминает под себя всех, кто мог бы этому поспособствовать. Кажется, они вели еще какие-то переговоры с Перуном, но в этом я не уверена. Даже если вели, то Перун отказался, или обещал подумать, потому что о его согласии мне ничего неизвестно, - можно было бы предположить, что и не должно, но это неправда. Мокошь знала о делах супруга очень многое. Никогда не лезла, не советовала, не узнавала нарочно, но знала очень многое. А потому, то, что с Иваньковым никакого соглашения не было, она знала тоже совершенно точно. Тот мог бы попытаться обмануть ее на этот счет, но не стал. Весьма разумно, учитывая текущие обстоятельства.

- Да, наверное, смогу, - кивает Мокошь, задумываясь всерьез над тем, как это можно бы провернуть. Она знает точно, что ситуация будет связана с повышенными рисками для всех участников, включая их с Зевсом, но ради избавления от этой проблемы, Мокошь готова была пойти на многое, в том числе, потратить бессчетное множество собственных сил, которые прибавлялись теперь не так быстро, как прежде, но уж точно быстрее обычного, - Но их будет много. Вероятно, очень много,  - с молниями Мокоши обращаться не приходилось, хотя если бы она попросила Перуна, он бы наверняка ей это позволил. Просить теперь было не у кого, но Зевс мог помочь, женщина одобряла это и поддерживала идею. Если всех можно убить одним ударом молнии, то почему бы и нет? Лабрис, конечно, был решением весьма странным, но тоже вполне приемлемым. Мокоши было абсолютно все равно, как умрут ублюдки, покусившиеся на то, что принадлежало ей по праву вдовства. Даже если бы Зевс убил бы их голыми руками, она бы не возражала. Лишь бы не опасно для него самого.

- У них есть кавказские союзники, но не то, чтобы это была одна и та же организация. А стравить… - она хмыкает, - Стравить их я желала бы с «Измайловскими». Они мне тоже давно покоя не дают, но не так, как в этой ситуации. Все-таки у них тормоза кое-какие имеются, а тут… Ты сам видишь, - она кивает на окно, откуда видно, что во дворе все еще суетятся люди, Леня выдает распоряжения, куда-то звонит и с кем-то договаривается. Леонид был бесценным сотрудником, нанятым еще Перуном, и служил Мокоши добрую службу. Добрую настолько, что она в текущих обстоятельствах была вообще неоценима.

- «Во славу Перуна» - произносит она на русском, - Будет очень полезно. Ему сейчас, как никогда нужна энергия, - была ли нужда об этом говорить? Зевс находился примерно в тех же стесненных обстоятельствах и знал, как ценны бывают жертвоприношения во славу богов. Зачтут ли жертвоприношение бога во славу бога? Мокошь не знала. Зато знала, что муж не сводит с нее глаз из самой Прави. А значит, увидит и это тоже.

- Враждуют они с Иваньковым и всеми славянами. Допьем кофе, и я покажу тебе карту, с тем, как распределяется территория и кому что принадлежит. Будет несколько условностей, но в целом, здесь есть свои принципы деления и распределения территории и благ. Я держу весь юго-запад и это очень-очень жирный кусок, на который покушаются все, кому не лень. Знаешь, у нас тут не особенно считаются со властью женщин, особенно если они вдовы и всем вокруг кажется, что их некому защитить, - мало кому в голову может прийти, что хрупкая рыжеволосая вдова сможет защититься сама и ни в чьей помощи она не нуждается. Мокошь не нуждалась. Но позволяла своим врагам так думать. Ведь лучше всего, когда тебя недооценивают настолько, что вообще не смотрят всерьез.

- Я сейчас в офис поеду. Мы с Перуном нефтяную компанию открыли. Обороты пока не такие большие, как и гигантов, но мы растем, а я слежу за этим. Нужно забрать кое-какие документы. Это четверть часа, потом можем заехать в ЦУМ, купишь там все, что надо. Идет?

Подпись автора

Мокошь все еще не была уверена, что ей стоит втаскивать в эти дела Зевса. Да, он был другом Перуна, да, без всякого сомнения, он мог ей помочь, кажется, даже имел какие-то свои соображения по поводу происходящего, но сама необходимость принимать такую помощь и просить о ней, казалась женщине постыдной. Она взяла на себя обязательства супруга, она претендовала на его империю, она делала все, чтобы сохранить созданное им до его возвращения, и она же теперь не могла с этим справиться. Не должна ли она признать свое поражение и после объяснять его уже одному только Перуну? Может ли она рисковать и ставить под удар Зевса, который вообще не имел никакого отношения к их делам и приехал только чтобы выразить расположение вдове почившего друга? Это мучило женщину, заставляя ее становиться все мрачнее и задумчивее, хотя больше казалось уже вообще некуда, особенно после всего, что произошло сегодня утром.

- Меня, - подтверждает Мокошь совершенно ровным тоном. Она уже приняла эту ситуацию, как данность и осознала, насколько сложно быть женщиной в мужском мире, так что говорила об этом почти что легко. Выносить на суд Зевса еще и то, что к ней под юбку лез Велес и именно он представлял наибольшую угрозу после того, как стал причиной смерти Перуна, Мокошь, разумеется, не стала, считая это еще более постыдным и невозможным, чем все остальное. В конце концов, она уже привлекла мужчину к разрешению своих повседневных трудностей, не хватало еще привлечь его в божественную семейную войну, чем бы она ни являлась в рамках текущих обстоятельств. Нет, Зевсу вполне хватало проблем в своем пантеоне – у кого этих проблем сейчас не было? – так что привлекать его еще и к проблемам славянского, было бы уже совсем за гранью, - Видишь ли, криминальный мир не особенно считается с женщинами, чьими бы вдовами они ни были, - хотя вообще-то вдов, которые претендовали на то, что принадлежало их мужьям, до сих пор в Москве не находилось, так что можно было сказать, что для Мокоши сделали исключение.

- Так что мне приходится кровью и силой доказывать, на что я способна и кем я являюсь. В первый месяц на моей стороне вообще никого не было, потому что никто на меня всерьез не смотрел. Здесь, в этом обществе и в этих обстоятельствах я просто вещь, Зевс. Собственность почившего мужа, которая может либо отправиться вслед за ним, либо перейти в качестве трофея в руки другому, - она улыбается, но улыбка эта полна горечи и презрения к подобному положению вещей, - Так что мне приходится ломать местное восприятие и местные порядки своей деятельностью. И хотя я достигла в этом некоторых успехов и вернула то, что принадлежало Перуну, многие вокруг до сих пор убеждены, что это ненадолго и что женщина не может быть лидером, не может быть верна памяти погибшего супруга вечно, не может руководить делом самостоятельно и ей непременно нужен покровитель, - она озвучивала это с достаточно безразличным видом, чтобы Зевс мог подумать, что ей все равно, но все равно Мокоши не было. Потому что она была верна Перуну. Всегда. Потому что то, что она делала теперь, было и ради него тоже – чтобы когда он вернулся, ему не пришлось начинать сначала. Потому что она скорее умрет, сама пустит пулю себе в висок, чем согласится на условия ублюдков, которые напрочь забыли законы древности, не уважая ни вдову, ни ее скорбь, ни ее боль. Она это исправит. Она их заставит.

- Под своим чутким руководством, конечно. Альтруизмом здесь никто не страдает и в равноправные союзы, - особенно с женщинами, - Никто не верит. Так что, да, он ищет собственной выгоды, не стоит в этом сомневаться. А юго-запад Москвы, как я тебе и сказала, это очень лакомый кусок. И кто знает, что будет, если откажусь им делиться? – она усмехается весьма высокомерно, потому что все, на чем держалась сейчас Мокошь, и было ее гордостью, ее высокомерием, ее истовым желанием отомстить. Природа людей была такова, что мужчины, проходя через ад, собирали все внутренние резервы и ресурсы, чтобы выжить, часто замыкаясь в себе и доходя до состояния побитой собаки. Женщины, страдая и испытывая боль, поднимали подбородок как можно выше и их гордыня становилась их щитом. Так было и с Мокошью тоже. Сохраняя свое достоинство и защищаясь своей гордостью, она отводила от себя участь сойти с ума.

- Никто не будет пытаться от меня ничего скрыть, Зевс. Иваньков скажет обо всем прямо, потому что знает, или думает, что знает, что у меня нет иного выхода, - а был ли он у нее на самом деле? Перуна здесь не было. Все решения она принимала сама. И действовала так, как велела действовать ей ее женская природа. И эта природа велела ей вознестись в Правь, если потребуется, но не пойти на гнусную измену ради мирских благ, которые в действительности ничего не стоили, - И я, конечно же, схожу и все послушаю, не сомневайся. В конце концов, никто не знает, что ты здесь. А значит, с точки зрения наблюдателей, у меня и впрямь нет выхода, - и она усмехается снова, а затем допивает кофе и поднимается из-за стола. Зевс идет переодеваться, а она обещала предоставить ему карты и информацию. По счастью, и то, и другое, было у Мокоши на руках, включая фото, имена, клички и много всего еще. Она знала ценность информации даже в это дикое время, хотя вряд ли предполагала, что ей придется делиться ею с Зевсом.

Через полчаса Мокошь стоит на крыльце и задумчиво курит, глядя на остатки забора и пятна крови вокруг. Леня что-то говорит о том, что уже через час приедут строители, что забор восстановят, что жене Миши сообщили о его смерти, что похороны послезавтра и что они могут отправить ответку хоть сейчас. Ничего отправлять они не будут, так действуют только безбашеннные идиоты. Мокошь действует иначе. Никого запугивать она не собирается и ничего делать, чтобы доказать свою состоятельность на текущем посту – тоже. Нет, к чему все эти дешевые трюки? Они сделают все, как планируют. Если вопрос можно было решить одной молнией Зевса, пусть так оно и будет. И Мокоши наплевать, сколько чужой крови для этого потребуется.

- Владислава Радимировна, извините за вопрос, но все-таки. Этот мужик, он вообще кто? – спрашивает Леонид, выпуская струю дыма изо рта и вызывая кривую усмешку у Мокоши. Они все здесь знали, что ее статус держится исключительно на ее слепой верности мертвому мужу. Той самой верности, которой женщины девяностых не знали по определению, переходя от одного к другому. И тот факт, что какая-то баба была верна супругу, хотя он был мертв, удивлял, ужасал и заставлял испытывать суеверный трепет многих. Если же Мокошь теперь заподозрят в том, что она передала власть другому мужчине, это станет началом конца. И Леня, без сомнения, переживал именно об этом. Всегда переживал.

- Зевс, - спокойно отвечает Мокошь, делая глубокую затяжку и медленно выдыхая, глядя на то, как меняется в лице Леонид, не зная, что сначала спросить – зачем он здесь, тот ли самый Зевс, что теперь будет и почему раньше не сказала, - Он – друг семьи, давно уже. Приехал проведать меня после смерти мужа. Я рассказала ему о том, что происходит… Хотя, вообще-то, он и сам заметил, как ты можешь догадаться, - они оба смотрят на дыру в заборе, - Короче, он поможет нам преодолеть этот кризис, потому что я не хочу идти на сделку с Иваньковым, а эти ублюдки в самом лучшем случае получат мой труп и ничего больше, - впрочем, это тоже вряд ли, особенно теперь.

Когда приходит Зевс, они все садятся в машину, дожидаются сопровождения и пока Леня все проверит, а лишь затем выезжают в сторону Москвы. Безопасно теперь не было даже на дорогах, а в свете последних событий, так и вообще нигде. Но к этому Мокошь привыкла еще со времен, когда Перун был вполне себе жив. Они вообще никуда не выезжали без охраны.

Ехать достаточно долго, так что Мокошь сразу же открывает папку, включает свет, чтобы было лучше видно и показывает Зевсу, - Вот. Вот так сейчас распределяются сферы влияния. Мы здесь, - она тычет пальцем на весь юго-запад, обведенный ярко-синим с отмеченными крестиками важными объектами, - Чеченцы – в центре. И вот тут «Измайловские», - Мокошь могла бы эту карту с закрытыми глазами нарисовать сама. Надо же, как меняется подход, когда нет другого выхода. Раньше женщина не вполне уверена была, чем они вообще владеют.

- А это Ходынка, - она раскрывает уже другую карту, достаточно подробную и достаточно точную, хотя все еще не безупречную, - Здесь будет стрела. Их будет человек двести, не меньше, а может быть, и больше. И мне нужно будет прийти, тут без вариантов. И еще нужно, чтобы несколько человек остались в живых. Но не их лидеры. Их можно положить всех разом, - подобная безжалостность не была свойственна Мокоши, но отчаянные времена требовали отчаянных мер и заставляли заниматься смертью даже тех, кто прежде ратовал за жизнь и держал ее в своих руках.

- Это Антон Малевский – лидер «Измайловских», но его ни подставить, ни убить не получится. Даже в среде криминала считается беспредельщиком, его не уважают и ему никто не станет доверять, так что, использовать его, как прикрытие не стоит, но знать о нем – да, - она кладет фото поверх карты, а затем достает следующее, - Миша Черный – еще один их лидер и тот еще выродок. Изворотливый ублюдок, который вроде как с ними, а вроде как, играет в собственные игры.  Дима Стрела, - и еще одно фото поверх, - оттуда же. Мало, что о нем знаю, но его чтут и уважают достаточно, чтобы не пристрелит на месте, как бешеную собаку. Еще есть этот, - фотография особенно четкая, словно бы кто-то позировал, - Тайванчик, как его здесь принято называть. Тоже тот еще кадр, - Мокошь усмехается, - В общем, выбор у тебя есть, как видишь.

Подпись автора

Мокошь не знает, могла ли бы она в действительности стать криминальным лидером в современной России, если бы не Перун. Вряд ли бы ей такое вообще когда-нибудь пришло в голову, потому что держать в свои руках смерть, будучи самим истоком жизни, было странно, ненормально, противоестественно, а ещё отчего-то гадко. Вот почему слова Зевса о его жене, когда-то в прошлом, не отдаются в женщине пониманием и принятием. Не будь она вынуждена, никогда бы не взялась за это дело, пусть и чувствовала себя в нем спокойно и уверенно, была жестока не в пример некоторым мужчинам, но утверждала вовсе не свою власть - власть мужа, его начала, его права. Защищать Перуна было странно. Но ещё страннее было знать, что он мертв, что он не рядом, что он не сожмет её ладонь, не скажет, что все будет в порядке и они со всем справятся. Теперь справляться должна была она одна. Ради них обоих. И это тоже было странным и противоестественным, потому что замещать супруга на его месте Мокоши приходилось за всю их совместную жизнь от силы пару раз и вовсе не в криминальной структуре Москвы девяностых. Одно дело быть княгиней и сидеть на престоле мужа, зная, что власть твоя богами писана, потому что вы и есть боги и совсем другое - строить свою империю в бесчесном и жестоком времени с бесчестными и жестокими людьми, которые к своему ужасу знать не знали, с кем они имеют дело в действительности.

Мокошь не знает, как было в других странах. Ей не было нужды ничего подобного знать, потому что Перун всегда защищал её от всего, что могло быть для неё опасным. Да и не жили они в других странах по-настоящему долго. А рассказы? Что ж. Через тридцать лет в России станут рассказывать о девяностых то, чего в них не было и в помине. Правда же заключалась в том, что бандиты девяностых ничего общего не имели ни с мафией, ни с какой бы то ни было иной глобальной криминальной структурой. Россия всегда следовала своим собственным путем. В криминале она тоже была верна этому безусловному принципу. Но женщина ничего не говорит по этому поводу. Ничего не говорит, потому что ей все равно. У неё были проблемы, она хотела их решить. А было ли это схоже с итальянской коза нострой, японской якудзой, или индонезийским джаго, не имело никакого значения. В конечном счете, Мокошь надеялась, что когда Перун вернётся, они вообще со всем этим покончат.

Автомобиль мчит по ровной дороге и совсем скоро оказывается в пределах Москвы. Мокошь коротко кивает на выбор Зевса, убирает всю прочую информацию в папку и передаёт Леониду, который сидит на переднем сидении автомобиля. Лёня всегда в курсе всего. Ему здесь доверяют безоговорочно и он ни разу не подведёт ни Мокошь, ни Перуна, ни семью Богдановых в целом. Он был верным другом, надёжным телохранителем и безупречным во всех отношениях сторонником. А потому, от него никогда и ничего не скрывали и всегда знали, что он не разболтает. И пусть наличие Зевса у них в машине несколько удивляло его, ни словом, ни делом этого понять он не давал.

Дел в Москве не так, чтобы очень много, но их повсюду сопровождает охрана. Часть остаётся на улице и ведёт наблюдение, часть следует по пятам, даже магазины осматривая прежде, чем они туда зайдут. Мокошь ничего против не имеет - давно уже привыкла ко всем требованиям безопасности, а потому, пока Зевс выбирает себе одежду, а задумчивым видом разглядывает сумочки, перчатки и аксессуары, значительная часть которых кажется ей чересчур пестрящей и аляпистой, в то время как сама Владислава Богданов неизменно придерживалась середин, а с момента смерти мужа одевалась, в основном, только в одно белое, потому что белый в их пантеоне неизменно ассоциировался с трауром. Пусть в современном мире этого никто и не понимал. Важно, что сама Мокошь отчётливо понимала.

В ЦУМе они тоже не задерживаются слишком надолго и в сложившихся обстоятельствах, это хорошо. Мокошь усвоила немало истин за последние месяцы, как и те, что гласили, что перед стрелой лучше лишний раз не высовываться - могут постараться убить до того, как дойдёт до реального дела. А здесь дело обещало быть таких масштабов, что странно было, что перестрелку не устроили прямо посреди магазина, не говоря уже о попытках выпустить пару снарядов по машине по дороге. Затишье вообще как-то напрягало. Но богиня знала, предвестником чего оно было в сложившихся обстоятельствах. Масштабы завтрашних разборок прогремят на всю страну. И либо Мокошь станут бояться, как огня, либо она все потеряет.

Домой, как ни странно, тоже доезжают без происшествий, хотя Лёня и меняет машину, в которой размещаются они с Зевсом на одну из машин сопровождения, на случай, если в дальнейшем все не будет так уж спокойно и мирно. Тем не менее, когда они возвращаются, у дома уже работают строители и нет никакого намёка на то, что, что-то идёт не так. Всё тихо, мирно и прилично, насколько предполагает ситуация, в доме уже готов обед, на стол накрывают в одночасье, за что женщина благодарна, потому что любит хорошо организованный сервис и терпеть не может разгильдяйства и отсутствия последовательности. Она снимает пальто, моет руки, перехватывает копну рыжих волос заколкой, а затем сразу же спускается в столовую. Им с Зевсом все ещё было, что обсудить.

- Пистолет у тебя будет. Без глушителя, - можно подумать, что в Москве, кто-то не знал, кто есть кто и насколько это опасно. Скрывать здесь убийства, нападения, разбой и прочие преступления, никто не намеревался. Так что, если Зевс хотел попасть в образ, ему требовалось открыто демонстрировать и свои возможности, и свои намерения, насколько это было возможным, чтобы не полечь раньше, чем положит всех остальных. Самонадеянный был план, опасный, но Мокошь понимала, что давать заднюю было поздновато. Она ведь уже согласилась. Хотя беспокойство в её голубых глазах плескалось недвусмысленное.

- Я  к шести поеду встречаться с Иваньковым, - и хотя у Мокоши не было чёткого понимания, желает она этого союза, или нет, слушать и внимать она была готова. Дипломатия всегда удавалась ей лучше, чем Перуну. Потому что такова была её суть и её нутро, - Надеюсь, что у тебя все пройдёт без эксцессов. Леня на встречу со мной поедет, но тебя ребята подкинут. Им все равно бригады поднимать на завтрашнюю стрелу и арсенал доставлять, так что, если понадобится, они тебя подхватят, только скажи, - она разливает чай по чашкам, а затем берет в руки ложку, охотно принимаясь за обед. У них было ещё много дел. Но за это Мокошь была благодарна. Дела отвлекали её от главного. От отсутствия Перуна. И не будь их, она бы скорбным изваянием застыла у его могилы до самого её возвращения. Теперь все было иначе. В том числе, благодаря Зевсу, - Спасибо тебе, что помогаешь. Ты вовсе не обязан, я знаю. Я это очень ценю. И я этого не забуду. Мы оба не забудем.

Подпись автора

Мокошь не может быть поосторожнее. Потому что с тех пор, как погиб Перун, единственное, чего она на самом деле желает – воссоединиться с ним. И не делает этого лишь потому что знает, что никому не может доверить его империю, его наследие, его власть даже не в этом городе, а на этой земле. Это противоречит ее нутру, ее божественной сути, потому что эта самая божественная суть была выточена под то, чтобы стоять за спиной мужа и плести для него нить его безупречной величественной судьбы. Это противоречит ее характеру, потому что Мокоши не хватает сдержанности, спокойствия и умения держать себя в руках при любых обстоятельствах. Она – пламя, ярчайшие всполохи которого сжигают сейчас любого, кто решается слишком приблизиться. Так и прежде было, но быть пылающим огнем при супруге, который все держал в руках – не одно и то же с тем, чтобы держать в руках все, и прежде всего саму себя, выполняя его функции и его роль. Но все-таки Мокошь все равно это делает. Подсознательно держит в голове крамольную мысль о том, что ее здесь быть не должно и ей следует отправиться в Правь, а потому, порой, не соблюдая даже малейшей осторожности. Ей везет? Выжить в бандитской Москве, когда ты день ото дня суешься туда, где тебя не ждут, не надевая бронежилета? Нет. Дело было отнюдь не в том, что ей везло. Просто как бы там ни было, а она все еще оставалась славянской Богиней. И кучка жалких смертных не могла вставать у нее на пути, если хотела продлить свое ничтожное существование еще на пару лет.

Но Зевсу Мокошь улыбается. Улыбается, кивает, будто бы соглашается. Потому что никому не стоит знать, что у нее в голове. Никому не стоит знать, как много она отдает и как дорого ей обходится нахождение здесь во имя их с Перуном общего будущего. Ей все еще больно. Ей все еще душно. Ей все еще бесконечно тяжело. И все, чего Мокошь желает – сидеть у могилы супруга до тех самых пор, пока он не вернется. Но это так же бессмысленно, как позволить себя убить, а может быть, и еще более бессмысленно и потому богиня делает то, что от нее требуется. То, чем она сможет гордиться, когда муж вернется. То, что позволит ей смотреть ему в глаза, улыбаться и знать, что не дала рухнуть тому, что он построил. В конце концов, в этом тоже была ее роль – поддерживать и защищать созданное мужем, даже если речь шла о криминальной империи, время которой стремительно подходило к концу.

Она выезжает из дома за сорок минут. Знает, что опоздает, делает это намеренно, желая проверить терпение и решительность Иванькова. И Вячеслав Кириллович очень терпелив, потому что он спокойно дожидается женщину в ресторане на Полянке, а едва завидев ее, встает с тем, чтобы помочь присесть. Такого рода манеры не слишком привычны и не особенно соотносятся с образом человека, близкого криминальному миру, а потому Мокошь оценивает это, садясь за стол. Ресторан совершенно пуст – его явно закрыли на спецобслуживание и только Леня теперь смотрится здесь чужеродным элементом.

- Вы можете ни о чем не беспокоиться, Владислава Радимировна. Хотя разговаривать с женщиной на равных для меня непривычно, вы можете быть совершенно уверены в том, что Вам здесь ничто не угрожает и никто не причинит Вам никакого зла. Я оставил членов своей охраны снаружи, - он кивает на панорамное окно, за которым виднеется три машины сопровождения и ребята, патрулирующие улицу со стороны Житной. Машины сопровождения Мокоши стоят со стороны Большой Полянки и это хорошо. Не начнут играть в гляделки и мериться причинными местами, доказывая друг другу, кто круче.

- Благодарю, Вячеслав Кириллович. Надеюсь, что Ваши слова правдивы, - она коротко улыбается, расстилая салфетку на коленях, а затем кивает Леониду, давая ему понять, что будет лучше оставить ее сейчас, потому что часть разговоров, которые они собирались вести, совершенно точно носили приватный характер. И даже если Леня теперь не одобряет этого, он ничем не дает понять своего мнения, после чего все-таки уходит, пока Мокошь наугад делает заказ следом за Иваньковым, или как его любили здесь называть «Япончиком». Какое странное, право слово, прозвище.

- Владислава Радимировна, не буду ходить вокруг, да около. Мы оба знаем, что если бы Русский был жив сегодня, то это вокруг него создавалась бы славянская криминальная империя. Я глубоко уважал Вячеслава Юрьевича, мы были хорошо знакомы и я знаю о его особых талантах находить союзников и друзей, а равно организовывать их должным образом, - речь льется беспрерывно, уверенно и ровно, хотя видно, что слова подобраны давно. И это совершенно не удивительно, потому что в этой среде за каждое неосторожно брошенное слово, можно было очень жестоко ответить. Настолько жестоко, что бандитские разборки покажутся попросту мелочью жизни. А тут разговор был еще и с женщиной, что определяло тон дальнейшего диалога совершенно безусловно, не оставляя ни единого шанса на вариативность.

- Вам нет никакой нужды ничего бояться и сомневаться в моих намерениях, - он смотрит на нее прямо и открыто, это подкупает, - Я восхищен Вами. Женщина у руля организации, которая была близка к развалу после смерти Русского – это довольно необычно и многие до сих пор не верят. Я рад, что мне довелось убедиться в Ваших талантах самому, - он хмыкает и вопросительно смотрит на пачку сигарет, молчаливо спрашивая, не против ли Мокошь, если он закурит. Мокошь не против. Она спокойно наблюдает и за Япончиком, и за официантом, который ставит на стол бокалы с вином. Дурной тон, конечно же. Все знают, что разливать вино следует при гостях, но сейчас Мокошь лишь ставит крестик напротив пункта «никогда не ходить в этот ресторан».

- Как я уже сказал, я глубоко уважал Вячеслава Юрьевича. И я наслышан о том, какие отношения вас связывали и связывают до сих пор. А потому, если кто-то из Ваших людей, или Вы сами тревожитесь о том, что я имею какие-то непристойные намерения в Вашу сторону, то не стоит. Скорбь вдовы священна во многих культурах, - он поднимает бокал, салютуя им Мокоши, но прежде тушит папиросу, - Будем считать, что я сторонник старых обычаев, - он смотрит на нее весьма выразительно и женщина тоже берется за бокал. Этого вполне достаточно, чтобы за секунду до того, как Иваньков сделает глоток, выбить бокал у него из рук и заставить с громким треском разбиться об пол. Пурпурная жидкость разливается по полу, как кровь, Вячеслав Кириллович смотрит на женщину с удивлением.

- Вино отравлено. Сделайте вид, что случайно уронили бокал, - испуг в глазах Мокоши возникает лишь на мгновение, когда появляется официант и тотчас же обещает заменить бокал. У них есть минуты две – не больше. Либо бокал заменят новой порцией яда, либо здесь с минуты на минуту будут заказчики, чтобы закончить начатое. Когда официант уходит, Иваньков протягивает руку к бокалу Мокоши, подносит его к носу и они оба понимают, что она не сошла с ума и не ошиблась.

- Уходите отсюда немедленно, мои ребята зачистят периметр. Я вытрясу правду, а затем наберу Вам до конца недели, чтобы решить, что делать дальше, - тихо говорит мужчина прямо себе под нос, но Мокошь все слышит. Она имитирует телефонный звонок, громко говорит с выдуманным собеседником по телефонному аппарату, который через десять лет будет носить название «кирпич», а затем начинает спешно собираться. Увы, времени оказывается недостаточно, потому что в следующее мгновение пули прошибают панорамное окно, в то время как пара официантов с пушками наперевес оказываются в зале.

- Ложитесь, - успеет скомандовать Иваньков за мгновение до того, как повсюду начинается стрельба. Ощущение дежавю накрывает Мокошь с головой, но она и впрямь оказывается на полу, чувствуя, что слегка поздновато. Боль где-то в районе бедра и живота явственно дает понять, что сегодня лучше было воздержаться от выходов из дома.

Вячеслав Кириллович с оружием и мгновенными реакциями на «ты», так что официантов он положил быстрее, чем они его. И если Япончик отделывается только дыркой где-то в районе плеча, то захлебывающимся кровью ублюдкам вряд ли кто-то уже поможет. Пальба на улице, однако, такая, что слышно на весь квартал. Леня и пара их ребят отстреливаются прямо у входа и, наконец, они оказываются внутри и прикрывают Владиславу Радимировну, пока Леонид помогает ей встать, потому что стоять на ногах от боли Мокоши почти невыносимо.

- Уводи ее отсюда, быстро, - командует Иваньков Лене, который, кажется, думает дать ребятам приказ защищать и Япончика тоже, чтобы их потом не заподозрили в покушении, но стоит ему на мгновение задуматься и он ведет Мокошь к выходу.

- Поехали с нами, Вячеслав Кириллович. Их там больше, - и это явственно слышно по тому, как стрельба все не затихает, - Мертвым вы никому ничем не поможете, - и он словно ждал этого предложения. Никаких метаний. Только решительность человека, который знал, что делает и знал, с какой именно целью.

- Едем, - соглашается мужчина, и они выходят на Большую Полянку, где тоже лежит пара трупов, но оба они не принадлежат охране Владиславы Радимировны.

Они оказываются в машине всего через мгновение. Дверцы захлопываются и машина срывается с места, а следом – еще две. Леня ожидает хвоста, но никакого хвоста нет. Им словно нарочно давали возможность уйти. И они уходят. По Большой Якиманке, по Ленинскому Проспекту, по Киевскому шоссе до самого дома Мокоши, где уже застывал заново построенный забор, хотя пара строителей все еще, что-то доделывали.

- Вы держитесь, Владислава Радимировна. Врача уже вызвали. Того… Который тогда Коляна подлатал. А уж если его подлатал, то и Вас сможет, - Леня чуть ли не на себе тащит Мокошь в дом, пока она зажимает ранения рукой. Боль невыносимая, но это потому что физические ранения – не обыденность для этой женщины. Она следит за тем, что Иваньков идет с ними, оглядываясь по сторонам. И точно знает – никакой смерти не будет, потому что всем известно, что если бог не умер сразу, он вряд ли сможет умереть вообще. Регенерация тканей произойдет раньше. Главное, чтобы не с пулей внутри.

- Кто это мог быть? – спрашивает женщина, когда они заходят в гостиную и ее укладывают на диван, - Выясни и доложи, я им хребты повырываю, - и ее злость сейчас совершенно понятна и легко объяснима. Мокошь с трудом фокусируется на чем бы то ни было еще. Ей больно. Она хочет отомстить. И теперь она точно собирается объединиться с Иваньковым. За этими мыслями до Мокоши не сразу доходит, что вообще-то гостил здесь не только Вячеслав Кириллович, но и Зевс. И лишь появление его божественной ауры в гостиной, заставляет Мокошь вспомнить, что к чему.

- Вячеслав Кириллович, познакомьтесь. Мой единоутробный старший брат, живет в Греции, прибыл навестить сестру, - она указывает на мужчину, - Александрос. Брат, познакомься, мой деловой партнер, Вячеслав, - в ее состоянии можно было пренебречь правилами приличия, но как известно, без манер, ты – никто. А Мокоши достаточно было того, что они оба тут рисковали стать никем еще час назад.

Подпись автора